он неизбежно всегда будет
таким; между тем тому, кто борется, кто мудр и хорош, если его подавит
необоримая беда, "нет возможности зла избежать [не быть дурным]". Ты,
Питтак, утверждаешь, что трудно быть хорошим, на самом же деле трудно
становиться таким, хотя это и возможно, но быть хорошим - невозможно:
- Добрый поступок свершая, всякий будет хорошим,
- Зло свершая, будет дурным.
Что значит, например, "хорошо .поступать" при овладении чтением и письмом?
Что делает человека хорошим в этом деле? Ясно, что изучение чтения и
письма. А какие хорошие поступки создают хорошего врача? Ясно, что изучение
того, как лечить больных. "Зло свершая, будет дурным": значит, кто бы мог
стать дурным врачом? Ясно, что тот, кто, во-первых, уже врач, а затем еще и
хороший врач, он-то и мог бы стать дурным врачом; а мы, невежды в искусстве
врачевания, не стали бы, как бы дурно мы ни действовали, ни врачами, ни
плотниками и ничем в этом роде; а кто, поступая дурно, не станет врачом,
ясное дело, тот не станет и дурным врачом. Таким же образом и хороший
человек становится иногда дурным - от времени ли, от напряжения, от болезни
или по какой-нибудь несчастной случайности; это самое и есть единственное
дурное дело - лишиться знания, а дурной человек не может стать когда-либо
дурным, раз он всегда дурен: чтобы стать дурным, он должен сперва стать
хорошим.
Значит, и это место песни подтверждает, что быть с человеку хорошим, то
есть постоянно хорошим, невозможно, стать же хорошим можно; но тот же самый
человек способен стать и дурным, а всего дольше и всех более хороши те,
которых любят боги.
Все это сказано против Питтака, а дальше в песне это еще яснее. Ведь
Симонид говорит:
Жизнь, что судьба мне дала, потому я не трачу впустую
Ради надежды тщетной найти средь людей совершенство:
Сколько б ни было нас, плодами сытых земными,
Нет человека такого; а если б нашел я - сказал бы.
С такой же силой Симонид выступает против изречения Питтака на протяжении
всей своей песни:
Всех и хвалю и люблю я также охотно,
Злого кто не свершил. А с судьбой не воюют и боги.
И это сказано против того же самого изречения. Симонид не был до такой
степени необразован, чтобы заявлять, что он хвалит тех, кто с охотою не
делает ничего дурного, как будто бывают такие, что охотно , делают дурное.
Я по крайней мере думаю: никто из мудрых людей не считает, что какой-нибудь
человек может охотно заблуждаться или охотно творить постыдные и злые дела;
они хорошо знают, что все делающие постыдное и злое делают это невольно. И
Симонид не объявляет себя хвалителем тех, кто будто бы добровольно не
делает дурного, он к себе самому относит это слово "охотно". Он полагает,
что достойный человек часто принуждает себя относиться к кому-нибудь
дружелюбно и хвалить его, как это нередко случается, например, когда дело
идет о заслуживающих осуждения отце, матери, отечестве или о чем-нибудь еще
в этом роде. Плохие-то люди, когда с теми что-нибудь такое случится,
смотрят на это чуть ли не с удовольствием, они все замечают за ними и
порицают и винят за негодность родителей или отечество; чтобы другие не
обвиняли их самих и не бранили за нерадение, они даже усугубляют порицания
и к своей вынужденной враждебности прибавляют еще и добровольную. Между тем
хорошие люди, напротив, многое прячут в себе и принуждают себя к похвалам,
если же гневаются за обиду на родителей или отечество, то сами себя унимают
и мирятся с этим, заставляя себя относиться к ним дружелюбно и даже хвалить
их, потому что это - свое. Я думаю, что и Симонид нередко считал нужным -
не по своей воле, а по необходимости - хвалить и прославлять тирана или ему
подобных. Об этом он и Питтаку говорит: мол, я тебя порицаю не потому, что
склонен к порицанию,
Мне довольно того, чтобы ве был дурным он [человек],
Вовсе негодным, но знал бы правду и пользу
Города, здравый ум бы имел - такого не осужу я.
Я не любитель корить: глупцов ведь бесчисленно племя
так что, если кому доставляет удовольствие порицать, тот может делать это
досыта.
Все прекрасно, в чем примеси нету дурного.
Это Симонид говорит не в том смысле, что, к при- а меру, все бело, к чему
не примешалось черное, - это было бы совсем смешно, - а в том смысле, что
он и среднее принимает без порицания. "И не ищу я, - говорит он, - средь
людей совершенства: сколько б ни было нас, плодами сытых земными, нет
человека такого; а если б нашел я - сказал бы. Так что за это я никого не
буду хвалить, а довольно с меня того, чтобы человек был средним и ничего
плохого не делал, вот тогда всех и люблю и хвалю я". Здесь поэт и наречие
употребляет митиленское, как бы обращая именно к Питтаку эти слова: "Всех и
хвалю и люблю я также охотно (тут произносящему надо отделить слово
"охотно" от дальнейшего), злого кто не свершил, а бывает, что я и поневоле
хвалю и люблю кого-нибудь. И тебя, Питтак, если бы ты сказал нечто хоть в
какой-то мере подобающее и верное, я бы не порицал. Теперь же, так как ты,
высказав явную ложь, и притом об очень важном предмете, считаешь, будто
сказал правду, я тебя порицаю".
- Вот, Продик и Протагор, какой, мне кажется, смысл вложил Симонид в эту
песню.
А Гиппий сказал на это:
- Хотя, мне кажется, и ты, Сократ, хорошо разобрал эту песню, есть, однако,
и у меня хорошо составленная речь на этот предмет, и я произнесу вам ее,
если хотите.
Но Алкивиад молвил:
- Да, Гиппий, только после; а теперь должны выполнить свой уговор Протагор
и Сократ; если Протагор еще хочет задавать вопросы, пусть отвечает Сократ,
а если, напротив, он хочет отвечать Сократу, пусть тот спрашивает.
А я сказал:
- Я предоставляю Протагору выбрать, что ему приятнее. Если ему угодно,
прекратим говорить о песнях и стихотворениях, а вот то, о чем я тебя,
Протагор, вначале спрашивал, я с удовольствием довел бы с до конца,
обсуждая это вместе с тобой.
Потому что, мне кажется, разговоры о поэзии всего более похожи на пирушки
невзыскательных людей с улицы. Они ведь не способны по своей
необразованности общаться за вином друг с другом своими силами, с помощью
собственного голоса и своей собственной речи, и потому ценят флейтисток,
дорого оплачивая заемный голос флейт, и общаются друг с другом с помощью их
голосов. Но где за вином сойдутся люди достойные и образованные, там не
увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток, - там общаются,
довольствуясь самими собой, без этих пустяков и ребячеств, беседуя
собственным голосом, по очереди говоря и слушая, и все это благопристойно,
даже в если и очень много пили они вина. И собрания, подобные нашему, когда
сходятся такие люди, какими признает себя большинство из нас, ничуть не
нуждаются в чужом голосе, ни даже в поэтах, которых к тому же невозможно
спросить, что они, собственно, разумеют. Люди из толпы ссылаются на них в
своих речах, но одни утверждают, что поэт хотел сказать одно, а другие -
совсем другое. Так они рассуждают о предмете, который не в состоянии
разъяснить. Люди же образованные отказываются от таких бесед и общаются
друг с другом собственными силами, своими, а не чужими словами испытывают
друг друга и подвергаются испытанию. Подобным людям, кажется мне, должны
больше подражать и мы с тобою и, отложивши поэтов в сторону, сами
собственными нашими силами вести беседу друг с другом, проверяя истину, да
и себя самих. Если ты хочешь продолжить вопросы, я готов тебе отвечать, а
если хочешь, отвечай мне ты, чтобы закончить то, что мы прервали на
середине.
- Так и в этом роде я говорил, но Протагор ничем не обнаружил своего
выбора.
Тогда Алкивиад сказал, взглянув на Каллия:
- Как, по-твоему, Каллий, Протагор и теперь хорошо поступает, не желая
объявить, будет ли отвечать или нет? По-моему, совсем нехорошо. Пусть он
или продолжает беседу, или скажет, что не хочет беседовать, чтобы и мы это
знали; тогда и Сократ, и всякий желающий станут беседовать с кем-нибудь
другим. с Протагор, пристыженный, как мне показалось, словами Алкивиада и
просьбами Каллия и почти всех присутствующих, наконец согласился беседовать
и велел, чтобы его спрашивали, а он будет отвечать. Вот я и сказал:
- Не думай, Протагор, чтобы, разговаривая с тобой, имел я какое-нибудь иное
намерение, кроме одного: рассмотреть то, что каждый раз вызывает у меня
недоумение. Я полагаю, что полон смысла стих Гомера:
Ежели двое идут, то придумать старается каждый, -
потому что все мы, люди, вместе как-то способнее ко всякому делу, слову и
мысли. "Один же, хотя бы и мыслил", сейчас же озирается в поисках, кому бы
сообщить свою мысль и у кого бы найти ей поддержку. Я тоже из-за этого
охотнее беседую с тобой, чем с любым другим, полагая, что ты всех лучше
можешь исследовать как вообще все то, что надлежит исследовать порядочному
человеку, так особенно и вопрос о добродетели. Кто же другой, как не ты?
Ведь ты не только считаешь себя человеком безукоризненным и действительно
являешься достойным, но думаешь, что можешь сделать хорошими и других, не в
пример некоторым иным людям, которые сами по себе порядочны, однако не
способны сделать других такими же. И ты до такой степени уверен в себе,
что, в то время как другие скрывают это свое уменье, открыто возвестил о
нем перед всеми эллинами и, назвав себя софистом, объявил себя наставником
образованности и добродетели и первым признал себя достойным взимать за это
плату. Так как же не привлечь тебя к рассмотрению этого вопроса, не
спрашивать тебя и не советоваться с тобою? Никак без этого невозможно.
Вот и теперь я очень хочу, чтобы ты мне снова напомнил кое-что из того, о
чем я сперва спрашивал, а кое-что мы бы рассмотрели вместе. Вопрос,
по-моему, состоял в следующем: мудрость, рассудительность, мужество,
справедливость, благочестие - пять ли это обозначений одной и той же вещи,
или, напротив, под каждым из этих обозначений кроется некая особая сущность
и вещь, имеющая свое особое свойство, так что они не совпадают друг с
другом? Ты сказал, что это не обозначения одного и того же, но каждое из
этих обозначений принадлежит особой вещи, однако они с все-таки части
добродетели - не так, как части золота, похожие друг на друга и на то
целое, которое они составляют, а как части лица: они не похожи ни на то
целое, которое составляют, ни друг на друга и имеют каждая свое особое
свойство. Если ты об этом думаешь еще и теперь, как тогда, скажи; если же
как-нибудь иначе, дай этому определение. Я вовсе не поставлю тебе в вину,
если ты теперь будешь утверждать иное: для меня не будет ничего
удивительного, если окажется, что тогда ты говорил так, чтобы меня
испытать.
Но я, - отвечал Протагор, - повторяю тебе, Сократ, что все это - части
добродетели и четыре из них действительно близки между собой, мужество же
сильно отличается от них всех. А что я прав, ты поймешь вот из чего: можно
найти много людей самых несправедливых, нечестивых, необузданных и
невежественных, а вместе с тем чрезвычайно мужественных.
- Постой, - сказал я, - твое утверждение стоит рассмотреть. Называешь ли ты
мужественных смелыми или как-нибудь иначе?
- Да, они отваживаются на то, к чему большинство боится и приступиться, -
сказал Протагор.
- Пусть так. А добродетель ты признаешь чем-то прекрасным и предлагаешь
себя именно как учителя этого прекрасного?
- Самого что ни на есть прекрасного, если только я не сошел с ума.
Что же, в ней кое-что безобразно, а кое-что прекрасно или все целиком
прекрасно?
- Целиком прекрасно, насколько возможно.
- Ну а известно ли тебе, кто смело погружается в водоемы?
- Разумеется, водолазы.
- Потому ли, что они люди умелые, или по другой причине?
- Потому, что умеют.
- А кто смел в конной схватке - всадники или пешие?
- Всадники.
- А с легкими щитами кто смелее: пельтасты или прочие воины?
- Пельтасты. И во всем остальном это так, если ты того доискиваешься:
сведущие смелее несведущих и даже смелее, чем сами были до того, как
обучились.
- А видел ли ты таких, кто вовсе не сведущ ни в чем этом, однако ж бывает
смел в любом деле?
- Да, видел, и притом даже чересчур смелых.
- Значит, эти смельчаки мужественны?
- Такое мужество было бы, однако, безобразным, потому что это люди
исступленные.
- А разве ты не назвал смелых мужественными?
- Я это утверждаю и сейчас.
- И все же эти смельчаки оказываются не мужественными, а исступленными? А
немного раньше было сказано, что всего смелее самые сведущие, а раз они
самые смелые - они и наиболее мужественные. На этом основании вышло бы, что
мужество - это знание?
Ты неверно припоминаешь, Сократ, что я говорил и отвечал тебе. Ты спросил
меня, смелы ли мужественные; я признал, что это так. Но ты не спрашивал,
мужественны ли смелые; если бы ты тогда задал такой вопрос, я сказал бы,
что не все. Ты ничуть не доказал, будто я говорил тогда неправильно, что
мужественные не смелы. Далее ты указываешь, что люди умелые смелее неумелых
и смелее, чем были сами до обученья, и отсюда ты выводишь, что мужество и
знание - одно и то же. Применяя такой способ, ты мог бы вывести, что и
крепость тела - это тоже знание. Ведь сперва по этому твоему способу ты
задал бы мне вопрос: сильны ли крепкие люди? Я сказал бы, что да. Затем ты
спросил бы: сильнее ли опытные в борьбе, нежели не умеющие бороться, и
нежели были они сами до того, как научились? Я ответил бы, что да. После
того как я это признал, ты мог бы, пользуясь точно такими же доводами,
сказать, что, согласно моему утверждению, знание есть телесная крепость.
Между тем я ни здесь, ни вообще нигде не признаю, будто сильные люди -
крепки. Зато крепкие - сильны, это ведь не одно и то же - сила и крепость:
первое, то есть сила, возникает и от знания, и от неистовства и страсти,
крепость же - от природы и правильного питания тела. Точно так же и в том
случае: смелость и мужество - не одно и то же, поэтому мужественные бывают
смелыми, однако не все смелые мужественны, ведь смелость возникает у людей
и от мастерства, и от страсти и неистовства, как и сила, мужество же - от
природы и воспитания души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134