Или же оставим их в покое, обратившись ; к нашему
рассуждению, чтобы не слишком злоупотреблять отступлениями и той свободой
бесед, о которой мы только что говорили?
Феодор. Ни в коем случае, Сократ. Давай поговорим и о них. Ибо ты очень
хорошо сказал, что не мы, г люди такого хора, подчиняемся своим
рассуждениям, но они служат нам как рабы, и каждое из них дожидается того
часа, когда нам заблагорассудится его завершить: ведь мы ни поэты и над
нами нот ни судьи, ни зрителя со своими оценками и поучениями.
Сократ. Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим о корифеях, ибо что
можно сказать о тех, кто философией занимается без особого рвения? Эти же с
любое другое общественное собрание, Законов и постановлений, устных и
письменных, они в глаза но видали и слыхом не слыхали. Они не стремятся
вступить в товарищества для получения должностей, сходки и пиры и ночные
шествия с флейтистками даже и во сне им не могут присниться. Хорошего ли
рода кто из граждан или дурного, у кого какие неприятности из-за родителей,
от мужей или от жен - все это более скрыто от такого человека, чем сколько,
по пословице, мер воды в море. Ему не известно даже, что он этого не знает.
Ибо воздерживается он от этого вовсе не ради почета, но дело обстоит так,
что одно лишь тело его пребывает и обитает в городе, разум же, пренебрегши
всем этим как пустым и ничтожным, парит надо всем, как у Пиндара, моря
просторы земли, спускаясь под землю и воспаряя выше небесных светил, всюду
испытывая природу любой вещи в целом и не опускаясь до того, что находится
близко.
Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Я имею в виду Фалеса, Феодор. Рас сказывают, что когда он, наблюдая
небесные светила и заглядевшись наверх, упал в колодец, то какая-то
фракиянка, миловидная и бойкая служанка, посмеялась над ним, что-де он
стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает.
Эта насмешка относится ко всем, кто проводит свой век в занятиях
философией. В самом деле, от такого человека скрыто не только что делает
его ближайший сосед, но чуть ли и не то, человек он или еще какая-то тварь.
А между тем он доискивается, что же такое человек и что подобает творить
или испытывать его природе в отличие от других, и крайне этим озабочен. Ну
как, теперь ты постигаешь, о чем я говорю?
Феодор. Да, и ты говоришь правду.
Сократ. Так вот, такой человек, общаясь с ком-то лично или выступая на
людях, - например, как мы с прежде говорили, когда ому приходится в суде
или где-нибудь еще толковать о том, что у него под ногами и перед глазами,
- вызывает смех не только у фракиянок, но и у прочего сброда, на каждом
шагу по неопытности попадая в колодцы и туники, и за эту ужасную
нескладность слывет придурковатым. Когда дело доходит до грубой ругани, он
не умеет никого уязвить, задев за живое, потому что по своей беспечности не
знает ни за кем ничего дурного, и в растерянности своей кажется смешным.
Когда же иные начинают при нем хвалить других или превозносить себя, то он,
не притворно, а искренне забавляясь всем этим, обнаруживает свою простоту и
производит впечатление дурака. Славословия тиранам или царям он слушает
так, как если бы хвалили пастухов, тех, что пасут свиней, овец или коров,
за богатый удой, с той только разницей, что людской скот, как он считает,
пасти и доить труднее и хлопотливее; при этом, считает он, пастырь,
учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга
неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи. Когда
же наш философ слышит, что кто-то прикупил тысячи плетров [земли] или же
приобрел еще более удивительные сокровища, то для него, привыкшего
обозревать всю землю, это - самая малость. Если же поспевают знатный род,
что-де кто-то насчитывает семь колен богатых предков, то он считает это
сомнительной похвалой недалеких людей, которые по своей необразованности не
могут охватить взором все страны и все времена и сообразить, что у каждого
были несметные тысячи дедов и прадедов, среди которых не раз случались
богачи и нищие, цари и рабы, варвары и эллины у кого угодно. Ему кажется
нелепым и пустяшным, когда кто-то гордится списком в двадцать пять предков
и возводит свой род к Гераклу и Амфитриону, потому что и Амфитрионов предок
в двадцать пятом колене был таков, какая выпала ему участь, равно как и
предок этого предка в пятидесятом колене, и ему смешна и людская
несообразительность и неспособность расстаться с суетностью неразумной
души. Во всех этих случаях такой человек бывает высмеян большинством,
которому кажется, что он слишком много на себя берет, хотя не знает простых
вещей и теряется в любых обстоятельствах.
Феодор. Именно так и бывает, Сократ.
Сократ. Когда же, друг мой, он кого-нибудь повлек бы ввысь и кто-нибудь от
вопросов "какую я тебе - или ты мне - причинил несправедливость?" пожелал
бы перейти к созерцанию того, что есть справедливость или несправедливость
сама по себе и чем они отличаются от всего прочего и друг от друга, а от
вопросов о том, счастлив ли царь своим золотом, - к рассмотрению того,
каково в целом царское и человеческое счастье или несчастье и каким образом
человеческой природе надлежит добиваться одного или избегать другого, - и
тогда-то мелкому человечку с лукавой и сутяжной душой придется отдать себе
отчет во всех подобных вещах, он явит совсем противоположный образ. Свисая
с головокружительной высоты и взирая сверху вниз, страдая в таком положении
с непривычки, теряясь и бормоча что-то, этот, однако, не возбуждает смеха
ни у фракиянок, ни у прочего темного люда, ибо они того не замечают, а
забавляет это всех тех, кто получил воспитание, противоположное этому,
рабскому. Таков характер каждого из них, Феодор, - одного, о воспитанного в
подлинном свободном досуге (его ты зовешь философом), которому не зазорно
казаться простодушным, и он не придает значения, если вдруг ему случится
оказаться на рабской службе, своему неумению собрать поклажу, сварить обед
или произнести льстивые речи, и другого, который все это умеет исполнять
точно и проворно, зато не знает, как подобает свободному человеку
перебросить через плечо плащ или, уловив гармонию речей, достойно воспеть
счастливую жизнь богов и людей.
Феодор. Если бы твои слова, Сократ, всех могли убедить так же, как и меня,
больше мира и меньше зла стало бы среди людей.
Сократ. Но зло неистребимо, Феодор, ибо непременно всегда должно быть
что-то противоположное добру. Среди богов зло не укоренилось, а смертную
природу и этот мир посещает оно по необходимости. Потому-то и следует
пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство - это посильное
уподобление богу, а уподобиться богу - значит стать разумно справедливым и
разумно благочестивым. Однако, добрейший мой, не так-то легко убедить
большинство, что вовсе не по тем причинам, по каким оно считает нужным
избегать подлости и стремиться к добродетели, следует об одном радеть, а о
другом - нет, чтобы казаться не дурным, а добрым человеком. Это, как
говорится, бабушкины сказки. Истина же гласит так: бог никоим образом г не
бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого
из пас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более
справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а
также ничтожество его и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и
подлинная добродетель, а познание - невежество и явное зло. Прочие же
мнимые возможности и премудрости оборачиваются грубостью в долах
государственного правления и пошлостью в искусствах. Поэтому людям
несправедливым и неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не
позволять искусно злоупотреблять своей злокозненностью, ибо они кичатся
своим позором и не предполагают даже услышать, что они - вздорный люд, то
есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества. По правде сказать,
чем меньше они предполагают быть тем, что они есть, тем больше становятся
такими, какими не предполагают быть. Ведь они не знают, в чем состоит
наказание за несправедливость, а уж это следовало бы знать прежде всего.
Оно не заключается вопреки ходячему мнению в побоях или смерти, от которых
иной раз страдают и те, кто не совершил никакой несправедливости, - оно в
том, чего избежать невозможно.
Феодор. Что ты имеешь в виду?
Сократ. В жизни, мой милый, есть два образца: вознагражденного благочестия
и наказанного безбожия, но, но замечая этого по глупости, по крайнему
неразумию, они даже не подозревают, чему уподобляются из-за своих
несправедливых поступков и от чего удаляются. За это они и несут
справедливое возмездие, ведя именно тот образ жизни, которому они
уподобляются. Но скажи мы им, что если они не изменят своих наклонностей,
то и после смерти не примет их свободный от зол край, а будут они и там
вечно иметь подобие своему образу жизни, дурные в обществе дурных, - я не
сомневаюсь, что ловкачи и проходимцы будут слушать пас как каких-то
безумцев.
Феодор. Вот именно, Сократ.
Сократ. Это мне известно, друг мой. Причем с ними со всеми происходит одно
и то же: когда они бывают вынуждены всесторонне обсуждать, что именно они
порицают, и они намерены, как положено мужчинам, не убегать сразу же, а
какое-то время постоять за свои убеждения, тогда, любезнейший, они в конце
концов отрекаются от своих же слов, вся их риторика блекнет и они уже ничем
но отличаются от детей. Однако давай оставим это, поскольку и так уже у нас
получилось с отступление, иначе, растекаясь все шире, оно поглотит наше
первоначальное рассуждение; давай возвратимся к прежнему, если ты не
возражаешь.
Феодор. Но такие вещи, Сократ, я слушаю с не меньшим удовольствием, ибо в
моем возрасте легче следить за этим. Впрочем, если тебе угодно, вернемся
обратно.
Сократ. Не вернуться ли нам к тому месту нашей беседы, где мы говорили, что
те, кто бытие полагает в движении и утверждает, что представляющееся
каждому всегда таково и есть для того, кому оно представляется, по поводу
всего прочего, и в не меньшей степени по поводу справедливого, охотно
настаивали бы на том, что то из узаконенного городом, что представляется
ему справедливым, скорее всего и будет для него справедливым, пока оно
остается в силе. Что же касается добра, то тут уж ни у кого не хватит
мужества утверждать, будто и полезным будет то, что узаконит для себя
город, полагая это полезным, и что оно будет таковым все то время, пока
узаконено, - разве что у того, кто ведет речь лишь о полезном по имени.
Иначе это было бы издевательством над тем, о чем мы рассуждаем. Не так ли?
Феодор. Конечно.
Сократ. Пусть же не об имени идет речь, но рассматривается вещь, названная
этим именем.
Феодор. Да, пусть.
Сократ. Но, называя что-то полезным, каждый город, вероятно, к этому и
направляет свои установления, и все законы, насколько хватает разумения и
сил, он делает как можно более для себя полезными. Или, издавая законы, он
имеет в виду что-то другое?
Феодор. Ни в коем случае.
Сократ. И всякий раз это удается или во многом каждый город и ошибается?
Феодор. Я думаю, что и ошибается.
Сократ. Тем более можно будет с этим согласиться, если кто-то поставит
вопрос обо всем виде, к которому относится полезное, - а к нему относится и
полезное на будущее время. Ведь мы устанавливаем законы, с тем чтобы они
были полезными в последующие времена, что с полным правом можно назвать
"будущее".
Феодор. Конечно.
Сократ. Далее, давай зададим такой вопрос Протагору или кому-нибудь другому
из тех, кто заодно с ним: "Ты говоришь, Протагор, что человек - мера всего,
и белого, и тяжелого, и легкого, и всего подобного, поскольку, имея в самом
себе мерило этих вещей и полагая их такими, как он их воспринимает, он
полагает также, что они для пего поистине существуют". Но так ли?
Феодор. Так.
Сократ. "Значит, - скажем мы, - Протагор, он имеет мерило в себе и для
будущих вощен, и, какие бы с предположения он на их счет ни сделал,
таковыми вещи и станут для предположившего? Возьмем, например, теплое: если
какой-то невежда предположит, что у него будет горячка и будет жар, а
другой человек, врач, предположит противное, то согласно какому из мнений
свершится будущее? Согласно обоим? И для врача не будет ни жара, ни
горячки, а для него самого и то и другое?"
Феодор. Это было бы смешно.
Сократ. Я все-таки думаю, что в отношении будущей сладости или терпкости
вина верх возьмет мнению земледельца, а не кифариста.
Феодор. Еще бы!
Сократ. И наоборот, о будущей дисгармонии или гармонии не может лучше
музыканта судить учитель гимнастики, если покажется ему, учителю, в будущем
что-нибудь гармоничным.
Феодор. Никоим образом.
Сократ. Значит, и когда готовится пир, тот, кто собирается есть, не будучи
знатоком поварского искусства, не составит себе более верного мнения о
предстоящем удовольствии, чем повар? ибо мы спорим не о том, что в
настоящем или прошедшем есть или было о кому-то приятным, но о том, чему
только предстоит таковым казаться и быть: так вот в этом случае сам ли себе
каждый наилучший судья, или ты, Протагор, лучше, нежели кто-нибудь из
простых людей, предскажешь, что для каждого из нас будет убедительно в
суде?
Феодор. Еще бы, Сократ. Уж здесь-то он обещает сильно отличиться от всех.
Сократ. Клянусь Зевсом, мой милый, никто не искал бы его бесед за большие
деньги, если бы он не внушал всем к нему приходящим, что ни один гадатель и
никто другой не может лучше него судить о том, каким покажется и будет
будущее.
Феодор. Совершенно верно.
Сократ. Но и законодательство и польза обращены к будущему, и любой
согласится, что неизбежно город, издающий законы, часто допускает промах в
отношении высшей пользы.
Феодор. Разумеется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134