Теэтет. Ничуть.
Сократ. И не прежде, думаю я, составится у меня мнение о Теэтете, чем когда
эта твоя курносость даст мне какой-то отличительный признак в сравнении с
любой другой, какую я видел, курносостью, и так же обстоит со всеми
остальными твоими членами: если я завтра тебя встречу, этот отличительный
признак напомнит мне тебя и внушит мне правильное о тебе мнение.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Сократ. Значит, правильное мнение о каждой вещи касается и отличительного
признака?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Тогда что бы еще могло значить это присоединение объяснения к
правильному мнению? Ведь крайне смешным оказывается наставление,
предписывающее примыслить, чем что-то отличается от прочего.
Теэтет. Почему?
Сократ. Потому что оно наказывает нам составить себе правильное мнение [о
вещах],- чем они отличаются от других вещей, в то время как мы уже имеем
правильное мнение о них на основе отличия их от других. И сколько бы мы ни
толкли подобным образом воду в ступе, это ничего не даст нам для этого
наставления, которое справедливее назвать приказом слепого, ибо наказывать
присоединить то, чем мы уже обладаем, чтобы постигнуть то, о чем мы имеем
мнение, - это воистину ослепление.
Теэтет. Скажи, к чему же сводились эти твои вопросы?

Платон - Тимей
ПЛАТОН

ТИМЕЙ
OCR: К. Дрязгунов


Сократ, Тимей, Критий, Гермократ
Сократ. Один, два, три - а где же четвертый из тех, что вчера были нашими
гостями, любезный Тимей, а сегодня взялись нам устраивать трапезу?
Тимей. С ним приключилась, Сократ, какая-то хворь, уж по доброй воле он ни
за что не отказался бы от нашей беседы.
Сократ. Если так, не на тебя ли и вот на них ложится долг восполнить и его
долю?
Тимей. О, разумеется, и мы сделаем все, что в наших силах! После того как
вчера ты как подобает исполнил по отношению к нам долг гостеприимства, с
нашей стороны было бы просто нечестно не приложить усердия, чтобы отплатить
тебе тем же.
Сократ. Так. Но помните ли вы, сколько предметов и какие именно я предложил
вам для рассуждения?
Тимей. Кое-что помним, а если что и забыли, ты здесь, чтобы напомнить нам;
а еще лучше, если это тебя не затруднит, повтори вкратце все с самого
начала, чтобы оно тверже укрепилось у нас в памяти.
Сократ. Будь по-твоему! Если я но ошибаюсь, главным предметом моих
рассуждений вчера было государственное устройство - каким должно оно быть и
каких граждан требует для своего совершенства.
Тимей. Так, Сократ; и описанное тобой государство всем нам очень по сердцу.
Сократ. Не правда ли, мы начали с того, что отделили искусство землепашцев
и прочие ремесла от сословия, предназначенного защищать государство на
войне?
Тимей. Да.
Сократ. И, определив, что каждый будет иметь сообразно своей природе
подходящий лишь ему род занятий и лишь одно искусство, мы решили: те, кому
придется сражаться за всех, не должны быть никем иным, как только стражами
города против любой обиды, чинимой извне или изнутри; им должно кротко
творить справедливость по отношению к своим подчиненным, их друзьям по
природе, но быть суровыми в битве против любого, кто поведет себя как враг.
Тимей. Совершенно верно.
Сократ. Притом мы рассудили, что по природе душа этих стражей должна быть и
пылкой, и в то же время по преимуществу философической, чтобы они могли в
надлежащую меру вести себя и кротко, и сурово по отношению к тем и другим.
Тимей. Да.
Сократ. А как быть с воспитанием? Их нужно упражнять в гимнастических,
мусических и прочих науках, которые им приличествуют, но правда ли?
Тимей. Еще бы!
Сократ. А еще мы говорили, что, когда они пройдут все эти упражнения, они
не должны считать своей собственностью ни золота, ни серебра, ни чего-либо
иного. Вместо этого они будут получать от тех, кого они охраняют,
содержание, соразмерное их скромным нуждам, и тратить его сообща, кормясь
все вместе от общего стола. Они должны непрерывно соревноваться в
добродетели, а от прочих трудов их надо избавить.
Тимей. Именно так и было сказано.
Сократ. Речь зашла и о женщинах, и мы решили, что их природные задатки
следует развивать примерно так же, как и природные задатки мужчин, и что
они должны делить все мужские занятия как на войне, так и в прочем
житейском обиходе.
Тимей. Да, так было решено.
Сократ. А как с произведением потомства? Это уж, наверно, хорошо
запомнилось по своей необычности. Но правда ли, речь шла о том, что все
относящееся к браку и деторождению должно быть общим, и мы хотели добиться
того, чтобы никто и никогда не мог знать, какой младенец родился именно от
него, но каждый почитал бы каждого родным себе: тех, кто родился недалеко
по времени от него самого,- за братьев и сестер, а старших и младших
соответственно либо за родителей и родителей родителей, либо же за детей и
внуков?
Тимей. Да, это в самом деле легко запомнить, как ты говоришь.
Сократ. Затем мы сказали, как ты, может быть, помнишь, что ради обеспечения
возможно лучшего потомства на должностных лиц обоего пола возлагается
обязанность устраивать браки посредством хитрости со жребием, так, чтобы
лучшие и худшие сочетались бы с равными себе и в то же время никто не
испытывал бы неудовольствия, но все полагали бы, что этим распорядилась
судьба
Тимей. Да, я припоминаю.
Сократ. Далее, дети лучших родителей подлежат воспитанию, а дети худших
должны быть тайно отданы в другие сословия; когда же они войдут в возраст,
правителям надлежит следить и за теми, и за другими и достойных возвращать
на прежнее место, а недостойных отправлять на место тех, кто возвращен. Не
так ли? Тимей. Да.
Сократ. Что же, любезный Тимей, удалось нам вкратце восстановить ход наших
вчерашних рассуждений, или мы что-нибудь упустили?
Тимей. Да нет, Сократ, ты перечислил все, о чем мы говорили.
Сократ. Тогда послушайте, какое чувство вызывает у меня наш набросок
государственного устройства. Это чувство похоже на то, что испытываешь,
увидев каких-нибудь благородных, красивых зверей, изображенных на картине,
а то и живых, но неподвижных: непременно захочется поглядеть, каковы они в
движении и как они при борьбе выявляют те силы, о которых с позволяет
догадываться склад их тел. В точности то же самое испытываю я относительно
изображенного нами государства: мне было бы приятно послушать описание
того, как это государство ведет себя в борьбе с другими государствами, как
оно достойным его образом вступает в войну, как в ходе войны его граждане
совершают то, что им подобает, сообразно своему обучению и воспитанию, будь
то на поле брани или в переговорах с каждым из других государств.
Так вот, Критий и Гермократ, мне ясно, что сам я не справлюсь с задачей
прочесть подобающее похвальное слово мужам и государству. И в моей
неспособности нет ничего странного: мне кажется, что этого не могут и
поэты, будь то древние или новейшие. Не то чтобы я хотел обидеть род
поэтов, но ведь всякому ясно, что племя подражателей легче и лучше всего
будет воссоздавать то, к чему каждый из них привык с ранних лет, а то, что
лежит за пределом привычного, для них еще труднее хорошо воссоздать в речи,
нежели на деле.
Что касается рода софистов, я, разумеется, всегда считал его весьма
искушенным в составлении разнообразных речей и в других прекрасных вещах,
но из-за того, что эти софисты привыкли странствовать из города в город и
нигде не заводят собственного дома, у меня есть подозрение, что им не под
силу те дела и слова, которые свершили и сказали бы в обстоятельствах
войны, сражений или переговоров как философы, так и государственные люди.
Итак, остается только род людей вашего склада, по природе и по воспитанию
равно причастный философским и государственным занятиям. Вот перед нами
Тимей: будучи гражданином государства со столь прекрасными законами, как
Локры Италийские, и не уступая никому из тамошних уроженцев по богатству и
родовитости, он достиг высших должностей и почестей, какие только может
предложить ему город, но в то же время поднялся, как мне кажется, и на
самую вершину философии. Что касается Крития, то уж о нем-то все в Афинах
знают, что он не невежда ни в одном из обсуждаемых нами предметов.
Наконец, Гермократ, по множеству достоверных свидетельств, подготовлен ко
всем этим рассуждениям и природой, и выучкой. Потому-то и я вчера по зрелом
размышлении охотно согласился, вняв вашей просьбе, изложить свои мысли о
государственном устройстве, ибо знал, что, если только вы согласитесь
продолжать, никто лучше вас этого не сделает; вы так способны представить
паше государство вовлеченным в достойную его войну и действующим сообразно
своим свойствам, как никто из ныне живущих людей. Сказав все, что от меня
требовалось, я в свою очередь обратил к вам то требование, о котором сейчас
вам напоминаю. Посовещавшись между собой, вы согласились отдарить меня
словесным угощением сегодня; и сейчас я, как видите, приготовился к нему и
с нетерпением его ожидаю.
Гермократ. Конечно же, Сократ, как сказал наш Тимей, у нас не будет
недостатка в усердии, да мы и не нашли бы никакого себе извинения, если бы
отказались. Ведь и вчера, едва только мы вошли к Критию, в тот покой для
гостей, где и сейчас проводим время, и даже на пути туда, мы рассуждали об
этом самом предмете. Критий тогда еще сообщил нам одно сказание, слышанное
им в давнее время. Расскажи-ка его теперь и Сократу, чтобы он помог нам
решить, соответствует ли оно возложенной на нас задаче или не
соответствует.
Критий. Так и надо будет сделать, если согласится Тимей, третий соучастник
беседы.
Тимей. Конечно, я согласен.
Критий. Послушай же, Сократ, сказание хоть и весьма странное, но,
безусловно, правдивое, как засвидетельствовал некогда Солон, мудрейший из
семи мудрецов . Он был родственником и большим другом прадеда нашего
Дропида, о чем сам неоднократно упоминает в своих стихотворениях; и он
говорил деду нашему Критию - а старик в свою очередь повторял это нам,- что
нашим городом в древности были свершены великие и достойные удивления дела,
которые были потом забыты по причине бега времени и гибели людей;
величайшее из них то, которое сейчас нам будет кстати припомнить, чтобы
сразу и отдарить тебя, и почтить богиню в ее праздник достойным и правдивым
хвалебным гимном.
Сократ. Прекрасно. Однако что же это за подвиг, о котором Критий со слов
Солона рассказывал как о замалчиваемом, но действительно совершенном нашим
городом?
Критий. Я расскажу то, что слышал как древнее сказание из уст человека,
который сам был далеко не молод. Да, в те времена нашему деду было, по
собственным его словам, около девяноста лет, а мне - самое большее десять.
Мы справляли тогда как раз праздник Куреотис на Апатуриях, и по
установленному обряду для нас, мальчиков, наши отцы предложили награды за
чтение стихов. Читались различные творения разных поэтов, и в том числе
многие мальчики исполняли стихи Солона, которые в то время были еще
новинкой. И вот один из членов фратрии , то ли впрямь по убеждению, то ли
думая сделать приятное Критию, заявил, что считает Солона не только
мудрейшим во всех о прочих отношениях, но и в поэтическом своем творчестве
благороднейшим из поэтов. А старик - помню это, как сейчас, - очень
обрадовался и сказал, улыбнувшись: "Если бы, Аминандр, он занимался поэзией
не урывками, но всерьез, как другие, и если бы он довел до конца сказание,
привезенное им сюда из Египта, а не был вынужден забросить его из-за смут и
прочих бед, которые встретили его по возвращении на родину, а я полагаю,
что тогда ни Гесиод, ни Гомер, ни какой-либо иной поэт не мог бы превзойти
его славой". "А что это было за сказание, Критий?" - спросил тот. "Оно
касалось,- ответил наш дед,- величайшего из деянии, когда-либо совершенных
нашим городом, которое заслуживало бы стать и самым известным из всех, но
по причине времени и гибели совершивших это деяние рассказ о нем до нас не
дошел". "Расскажи с самого начала,- попросил Аминандр,- в чем дело, при
каких обстоятельствах и от кого слышал Солон то, что рассказывал как
истинную правду?" "Есть в Египте,- начал наш дед,- у вершины Дельты, где
Нил расходится на отдельные потоки, ном, именуемый Саисским; главный город
этого нома - Саис, откуда, между прочим, был родом царь Амасис.
Покровительница города - некая богиня, которая по-египетски зовется Нейт, а
по-эллински, как утверждают местные жители, это Афина: они весьма
дружественно расположены к афинянам и притязают на некое родство с
последним".
Солон рассказывал, что, когда он в своих странствиях прибыл туда, его
приняли с большим почетом; когда же он стал расспрашивать о древних
временах самых сведущих среди жрецов, ему пришлось убедиться, что ни сам
он, ни вообще кто-либо из эллинов, можно сказать, почти ничего об этих
предметах не знает. Однажды, вознамерившись перевести разговор на старые
предания, он попробовал рассказать им наши мифы о древнейших событиях - о
Форонсе, почитаемом за первого человека, о Ниобо и о том, как Девкалион и
Пирра пережили потоп; при этом он пытался вывести родословную их потомков,
а также исчислить по количеству поколений сроки, истекшие с тех времен. И
тогда воскликнул один из жрецов, человек весьма преклонных лет: "Ах, Солон,
Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и пет среди эллинов старца!"
"Почему ты так говоришь?" - спросил Солон. "Все вы юны умом,- ответил тот,-
ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из
рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени. Причина же тому вот
какая. Уже были и еще будут многократные и различные случаи погибели людей,
и притом самые страшные - из-за огня и воды, а другие, менее значительные,-
из-за тысяч других бедствий. Отсюда и распространенное у вас сказание о
Фаэтоне, сыне Гелиоса, который будто бы некогда запряг отцовскую колесницу,
но не смог направить ее по отцовскому пути, а потому спалил все на Земле и
сам погиб, испепеленный молнией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134