напротив,
размер каждой из них огромен. Этому стоит верить, так как это достаточно
доказано. Безошибочно можно мыслить Солнце, все в целом, гораздо большим,
чем вся в целом Земля. Да и все движущиеся звезды обладают удивительной
величиной.
Сколь бы ни был ничтожен человек, ему надлежит высказывать ясные воззрения,
а не болтать вздор. [...] Имеет ли наше рассуждение смысл или вовсе лишено
его, когда мы прежде всего утверждаем, что есть два рода сущностей: душа и
тело? То и другое имеет много разновидностей, которые все несходны между
собой; нет ничего иного, третьего, что было бы общим этим двум сущностям.
Душа отличается от тела: она обладает разумом, а тело - как мы установили -
не обладает; она правит, тело подчиняется; она - причина всего, тело же не
бывает причиной какого-либо состояния.
Что касается богов - например, Зевса, Геры и всех остальных, - то их можно
распределить согласно тому же закону, лишь бы прочно было усвоено это
учение. Но первыми - зримыми, величайшими и почтеннейшими из богов, зорко
все обозревающими, - надо признать звезды и все то, что мы воспринимаем
вслед за ними.
Человек блаженный сперва поражен этим порядком, затем начинает его любить и
стремится усвоить его, насколько это возможно для смертной природы,
полагая, что таким образом он всего лучше и благополучнее проведет свою
жизнь и по смерти придет в места, подобающие добродетели.
И пусть никто из эллинов не пугается мысли, будто не следует заниматься
божественными делами, раз мы смертны; нет, надо думать как раз обратное, а
именно: божественное не лишено разума, оно знает человеческую природу и
ведает, что под влиянием его наставлений она последует за ним и усвоит то,
чему оно учит. А что божество наставляет нас - например, учит числу, счету,
- это ему, конечно, ведомо. Всех неразумней был бы тот, кто этого не знает.
Ведь, как говорится, он действительно не знал бы в этом случае самого себя,
сердился бы на того, кто в силах усвоить эти знания, не радовался бы, без
зависти, успехам того, кто благодаря богу стал благим.
Есть много прекрасных доводов в пользу того, что в ту пору, когда у людей
зародились первые представления о богах, - как они произошли, какими стали
и какие деяния совершали, - все эти воззрения были не по вкусу и не по
сердцу людям рассудительным. То же самое относится к воззрениям следующих
поколений, утверждавших наибольшую древность огня, воды и всех прочих тел и
относивших к позднейшему времени чудо души, а также считавших главным и
самым почтенным то движение, которое тело получает само по себе путем
нагревания, охлаждения и тому подобного, и отрицавших важность того
движения, которое сообщает телу и самой себе душа.
А теперь, коль скоро мы утверждаем, что душа, стоит ей оказаться в теле,
движет и перемещает его, так и самое себя, уже не остается никаких доводов
против того, что душа в состоянии перемещать любую тяжесть.
Чтобы подготовить натуры, способные усвоить эти знания, следует
предварительно многому их научить и с детского и отроческого возраста
приучить к настойчивому труду. Следовательно, должны существовать науки.
Главная и первая из них - это наука о самих числах, но не о тех, что имеют
предметное выражение, а вообще о зарождении [понятий] "чет" и "нечет" и о
том значении, которое они имеют по отношению к природе вещей.
Вдобавок при любом общении надо путем вопросов сравнивать единичное с
видовым, изобличая каждый раз того, кто плохо ответил. Это действительно во
всех отношениях наилучший и самый первый у людей способ исследования;
прочие же способы недостоверны: несмотря на свою привлекательность, с ними
одна морока.
Обо всем этом надо мыслить так: правильное понимание этих вещей в
определенном смысле очень полезно для человека; в противном же случае лучше
постоянно призывать бога.
...Единичное для того, кто надлежащим образом его усвоил, разъясняет и все
остальное. Впрочем, как мы говорим, это будет лишь в том случае, если если
он правильно усваивает, производя свое наблюдение над единичным. Перед
вдумчивыми людьми здесь обнаружится естественная связь всех этих вещей.
[...] Я считаю поистине мудрейшим человека, охватившего таким путем все эти
знания. И в шутку, и в всерьез я стану настойчиво утверждать, что такой
человек, даже восполнив смертью удел своей жизни, на смертном своем одре не
будет, как теперь, иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из
множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе
с тем блажен. Все равно, будет ли он жить на материке или на островах,
являясь блаженным, он всегда получит в удел такую судьбу. Занимался ли он
при жизни государственными делами или своими частными, боги также дадут ему
эту участь.


Платон - Протагор
Платон
ПРОТАГОР
Перевод:
OCR: К. Дрязгунов
Сократ и его друг
Друг. Откуда ты, Сократ? Впрочем, ясно: с охоты за красотою Алкивиада! А
мне, когда я видел его недавно, он показался уже мужчиной - хоть и
прекрасным, но все же мужчиной: ведь, между нами говоря, Сократ, у него уже
и борода пробивается.
Сократ. Так что же из этого? Разве ты не согласен с Гомером, который
сказал, что самая приятная пора юности - это когда показывается первый
пушок над губой - то самое, что теперь у Алкивиада?
Друг. Как же теперь твои дела? От него ты идешь? И как расположен к тебе
юноша?
Сократ. Хорошо, по-моему, особенно сегодня; он немало говорил нынче в мою
пользу и очень мне помог. От него я сейчас и иду. Но хочу сказать тебе
невероятную вещь: в его присутствии я не обращал на него внимания, а
частенько и просто забывал про него.
Друг. Какая же это такая Огромная преграда могла стать между вами? Неужто
ты нашел в нашем городе кого-нибудь красивее, чем он?
Сократ. И намного красивее.
Друг. Что ты говоришь? Здешнего или чужого?
Сократ. Чужого.
Друг. Откуда он?
Сократ. Абдерит.
Друг. И до того красив, по-твоему, этот чужеземец, что он тебе показался
даже прекраснее сына Клиния ?
Сократ. А почему бы, дорогой друг, тому, кто мудрее, не казаться и более
прекрасным?
Друг. Так, значит, ты пришел к нам сюда, Сократ, после встречи с каким-то
мудрецом?
Сократ. С самым что ни на есть мудрейшим из нынешних, если и ты полагаешь,
что всех мудрее теперь Протагор.
Друг. Что ты говоришь? Протагор у нас здесь?
Сократ. Да уж третий день.
Друг. И ты только что беседовал с ним?
Сократ. Вволю наговорился и наслушался
Друг. Так что же ты не расскажешь нам об этой беседе, если ничто тебе не
мешает? Садись-ка вот тут, вели мальчику встать и дать тебе место.
Сократ. Расскажу с большой охотой и еще буду благодарен, если вы меня
выслушаете.
Друг. Да и мы тебе, если расскажешь.
Сократ. Так пусть благодарность будет обоюдной. Итак, слушайте: минувшей
ночью, еще до рассвета, Гиппократ , сын Аполлодора, брат Фасона, вдруг стал
стучать изо всех сил ко мне в дверь палкой и, когда ему отворили, ворвался
в дом и громким голосом спросил:
- Сократ, проснулся ты или спишь? А я, узнав его голос, сказал:
- Это Гиппократ. Уж не принес ли какую-нибудь новость?
- Принес, - отвечал он, - но только хорошую.
- Ладно, коли так. Но какая же это новость, ради которой ты явился в такую
рань?
Тут Гиппократ, подойдя поближе, говорит:
- Протагор приехал.
- Позавчера еще, - сказал я, - а ты только теперь узнал?
- Клянусь богами, только вчера вечером. - И с этими словами, ощупавши
кровать, Гиппократ сел у меня в ногах. - Да, только вчера, очень поздно,
когда я пришел из Энои. Ведь слуга мой, Сатир , сбежал от меня. Я было
хотел сказать тебе, что собираюсь в погоню за ним, да почему-то забыл. А
как пришел я к себе, мы поужинали и уже собрались на покои, но вдруг брат
говорит мне, что приехал
Протагор. Я хотел тотчас же к тебе идти, но потом показалось мне, что
слишком уж поздний час ночи; а лишь только выспался после такой усталости,
как сейчас же встал и пошел сюда.
Я, зная его мужество и пылкость, сказал: - Да что тебе в этом, уж не
обижает ли тебя чем-нибудь Протагор?
А он, улыбнувшись, ответил:
- Да, Сократ, клянусь богами, тем, что он сам мудр, а меня мудрым не
делает.
- Но клянусь Зевсом, если дать ему денег и уговорить его, он и тебя сделает
мудрым.
- Да, если бы за этим стало дело, - сказал Гиппократ, - так Зевс и все боги
свидетели - ничего бы я не оставил ни себе, ни друзьям. Но из-за того-то я
теперь к тебе и пришел, чтобы ты поговорил с ним обо мне. Я ведь и моложе,
и притом никогда не видал Протагора и не слыхал его, потому что был еще
ребенком, когда он в первый раз приезжал сюда. А ведь все, Сократ,
расхваливают этого человека и говорят, что он величайший мастер речи. Ну
отчего бы нам не пойти к нему, чтобы застать его еще дома? Он остановился,
как я слышал, у Каллия, сына Гиппоника. Так идем же!
А я сказал:
- Пойдем, только не сразу, дорогой мой, - рано еще; встанем, выйдем во
двор, погуляем и поговорим, пока не рассветет, а тогда и пойдем. Протагор
большею частью проводит время дома, так что не бойся, мы скорее всего его
застанем.
С этими словами мы поднялись и стали прохаживаться по двору. Чтобы испытать
выдержку Гиппократа, я, посмотрев на него пристально, спросил:
- Скажи мне, Гиппократ, вот ты теперь собираешься идти к Протагору, внести
ему деньги в уплату за себя, а, собственно говоря, для чего он тебе нужен,
кем ты хочешь стать? Скажем, задумал бы ты .идти к своему тезке, Гиппократу
Косскому, одному из Асклепиадов, чтобы внести ему деньги в уплату за себя,
и кто-нибудь тебя спросил бы: "Скажи мне, Гиппократ, ты вот хочешь
заплатить тому Гиппократу, но почему ты платишь именно ему?" - что бы ты
отвечал?
- Сказал бы, потому, что он врач. - "А ты кем хочешь сделаться?"
- Врачом.
- А если бы ты собирался отправиться к Поликлету аргосцу или Фидию
афинянину, чтобы внести им за себя плату, а кто-нибудь тебя спросил, почему
ты решил заплатить им столько денег, что бы ты отвечал?
- Сказал бы, потому, что они ваятели.
- Значит, сам ты хочешь стать кем?
- Ясно, что ваятелем.
-Допустим, - сказал я. - А вот теперь мы с тобой отправляемся к Протагору и
готовы отсчитать ему деньги в уплату за тебя, если достанет нашего
имущества на то, чтобы уговорить его, а нет, то займем еще и у друзей. Так
вот, если бы, видя такую нашу настойчивость, кто-нибудь спросил нас:
"Скажите мне, Сократ и Гиппократ, кем считаете вы Протагора и за что хотите
платить ему деньги",- что бы мы ему отвечали? Как называют Протагора, когда
говорят о нем, в подобно тому как Фидия называют ваятелем, а Гомера -
поэтом? Что в этом роде слышим мы относительно Протагора?
- Софистом называют этого человека, Сократ.
- Так мы идем платить ему деньги, потому что он софист?
- Конечно.
- А если бы спросили тебя еще и вот о чем: "Сам-то ты кем намерен стать,
раз идешь к Протагору?
- Гиппократ покраснел, - уже немного рассвело, так что это можно было
разглядеть.
-Если сообразоваться с прежде сказанным, - отвечал он, - то ясно, что я
собираюсь стать софистом.
- А тебе, - сказал я, - не стыдно было бы, клянусь богами, появиться среди
эллинов в виде софиста?
- Клянусь Зевсом, стыдно, Сократ, если говорить то, что я думаю.
- Но пожалуй, Гиппократ, ты полагаешь, что у Протагора тебе придется
учиться иначе, подобно тому как учился ты у учителя грамоты, игры на кифаре
или гимнастики? Ведь каждому из этих предметов ты учился не как будущему
своему мастерству, а лишь ради своего образования, как это подобает
частному лицу и свободному человеку.
- Конечно, - сказал Гиппократ, - мне кажется, что Протагорово обучение
скорее такого рода.
- Так сам-то ты знаешь, что собираешься делать, или тебе это неясно? -
спросил я.
- О чем это ты?
- Ты намерен предоставить попечение о твоей душе софисту, как ты говоришь;
но, право, я бы очень с удивился, если бы ты знал, что такое софист. А раз
тебе это неизвестно, то ты не знаешь и того, кому ты вверяешь свою душу и
для чего - для хорошего или дурного.
- Я думаю, что знаю, - сказал Гиппократ.
- Так скажи, что такое софист, по-твоему?
- Я полагаю, что, по смыслу этого слова, он - знаток в мудрых вещах.
- Да ведь это можно сказать и про живописцев, и про строителей: они тоже
знатоки в мудрых вещах; но если бы кто-нибудь спросил у нас, в каких именно
мудрых вещах знатоки живописцы, мы бы сказали, что в создании изображений;
и в других случаях ответили бы так же. А вот если бы кто спросил, чем мудр
софист, что бы мы ответили? В каком деле он наставник?
- А что если бы мы так определили его, Сократ: это тот, кто наставляет
других в искусстве красноречия?
- Может быть, - говорю я, - мы и верно бы сказали, однако недостаточно,
потому что этот наш ответ требует дальнейшего вопроса: если софист делает
людей искусными в речах, то о чем эти речи? Кифарист, например, делает
человека искусным в суждениях о том, чему он его научил, - то есть об игре
на кифаре. Не так ли?
- Да.
- Допустим. Ну а софист, в каких речах он делает искусным? Не ясно ли, что
в речах о том, в чем он и сам сведущ?
- Похоже на то.
-А в чем же софист и сам сведущ, и ученика делает сведущим?
- Клянусь Зевсом, не знаю, что тебе ответить.
На это я сказал:
- Как же так? Знаешь, какой опасности ты собираешься подвергнуть свою душу?
Ведь когда тебе бывало нужно вверить кому-нибудь свое тело и было
неизвестно, пойдет ли это на пользу или во вред, ты и сам немало
раздумывал, вверять его или не вверять, и друзей и домашних призывал на
совет и обсуждал это дело целыми днями. А когда речь зашла о душе, которую
ты ведь ставишь выше, чем тело, потому что от того, будет она лучше или
хуже, зависит, хорошо или дурно пойдут все твои дела, ты ни с отцом, ни с
братом и ни с кем из нас, твоих друзей, не советовался, вверять ли тебе или
не вверять свою душу этому пришлому чужеземцу. Лишь вчера ввечеру, по твоим
словам, услыхав о нем, ты уже сегодня идешь спозаранку, не поразмыслив и не
посоветовавшись о том, нужно ли вверять ему себя или нет, и сразу готов
потратить и собственные деньги, и деньги друзей, как будто ты уже дознался,
что тебе нужно непременно сойтись с Протагором, которого, как ты говоришь,
ты и не знаешь и не разговаривал с ним ни- с когда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134