В
этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и не
обмануться - позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся ради
богатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах
и никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этому
юноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, что
ради денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе с
тем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, что
благодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался на
поверку человеком скверным и недостойным, - такое заблуждение все равно
остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше
и совершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней
всего на свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любом
случае.
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для
государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от
любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви
принадлежат другой Афродите - пошлой. Вот что, Федр, - заключил Павсаний, -
могу я без подготовки прибавить насчет Эрота к сказанному тобой.
Сразу за Павсанием завладеть вниманием - говорить такими созвучиями учат
меня софисты - должен был, по словам Аристодема, Аристофан, но то ли от
пресыщения, то ли от чего другого на него как раз напала икота, так что он
не мог держать речь и вынужден был обратиться к ближайшему своему соседу
Эриксимаху с такими словами:
- Либо прекрати мою икоту, Эриксимах, либо говори вместо меня, пока я не
перестану икать.
И Эриксимах отвечал:
- Ну что ж, я сделаю и то и другое. Мы поменяемся очередью, и я буду
держать речь вместо тебя, а ты, когда прекратится икота, - вместо меня. А
покуда я буду говорить, ты подольше задержи дыхание, и твоя икота пройдет.
Если же она все-таки не пройдет, прополощи горло водой. А уж если с ней
совсем не будет сладу, пощекочи чем-нибудь в носу и чихни. Проделай это
разок-другой, и она пройдет, как бы сильна ни была.
- Начинай же, - ответил Аристофан, - а я последую твоему совету.
Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе
И Эриксимах сказал:
- Поскольку Павсаний, прекрасно начав свою речь, закончил ее не совсем
удачно, я попытаюсь придать ей завершенность. Что Эрот двойствен, это,
по-моему, очень верное наблюдение. Но наше искусство - искусство врачевания
- показывает мне, что живет он не только в человеческой душе и не только в
ее стремлении к прекрасным людям, но и во многих других ее порывах, да и
вообще во многом другом на свете - в телах любых животных, в растениях, во
всем, можно сказать, сущем, ибо он бог великий, удивительный и
всеобъемлющий, причастный ко всем делам людей и богов. И начну я с
врачевания, чтобы нам кстати и почтить это искусство.
Двойственный этот Эрот заключен в самой природе тела. Ведь здоровое и
больное начала тела, по общему признанию, различны и непохожи, а непохожее
стремится к непохожему и любит его. Следовательно, у здорового начала один
Эрот, у больного - другой. И если, как только что сказал Павсаний, угождать
людям достойным хорошо, а распутникам - плохо, то и в самом теле угождать
началу хорошему и здоровому - в чем и состоит врачебное искусство -
прекрасно и необходимо, а началу плохому и больному - позорно, безобразно,
и нужно, наоборот, всячески ему противодействовать, если ты хочешь быть
настоящим врачом. Ведь врачевание - это, по сути, наука о вожделениях тела
к наполнению и к опорожнению, и кто умеет различать среди этих вожделений
прекрасные и дурные, тот сведущий врач, а кто добивается перемены, стремясь
заменить в теле одно вожделение другим, создавая нужное вожделение там, где
его нет, но где оно должно быть, и удаляя оттуда ненужное, тот - великий
знаток своего тела. Ведь тут требуется уменье установить дружбу между
самыми враждебными в теле началами и внушить им взаимную любовь. Самые же
враждебные начала - это начала совершенно противоположные: холодное и
горячее, горькое и сладкое, влажное и сухое и тому подобное. Благодаря
своему уменью внушать этим враждебным началам любовь и согласие наш предок
Асклепий, как утверждают присутствующие здесь поэты, - а я им верю - и
положил начало нашему искусству.
Но значит, кроме врачебного искусства, которое, как я сказал, подчинено
всецело Эроту, этот бог управляет также гимнастикой и земледелием. Что
касается музыки, то каждому мало-мальски наблюдательному человеку ясно, что
с нею дело обстоит точно так же, и именно это, вероятно, хочет сказать
Гераклит, хотя мысль его выражена не лучшим образом. Он говорит, что
единое, "расходясь, само с собою сходится", примером чего служит гармония
лука и лиры. Однако очень нелепо утверждать, что гармония - это раздвоение
или что она возникает из различных начал. Вероятно, мудрец просто хочет
сказать, что гармония возникает из звуков, которые сначала различались по
высоте, а потом благодаря музыкальному искусству друг к другу приладились.
Ведь не может же возникнуть гармония только оттого, что один звук выше, а
другой ниже. Гармония - это созвучие, а созвучие - это своего рода
согласие, а из начал различных, покуда они различны между собой, согласия
не получается. И опять-таки, раздваивающееся и несогласное нельзя привести
в гармонию, что видно и на примере ритма, который создается согласованием
расходящихся сначала замедлений и ускорений. А согласие во все это вносит
музыкальное искусство, которое устанавливает, как и искусство врачебное,
любовь и единодушие. Следовательно, музыкальное искусство есть знание
любовных начал, касающихся строя и ритма. Впрочем, в самом строении
гармонии и ритма нетрудно заметить любовное начало, и любовь здесь не
двойственна. Но когда гармонию и ритм нужно передать людям, то есть либо
сочинить музыку, что называется мелопеей, либо правильно воспроизвести уже
сочиненные лады и размеры, что достигается выучкой, тогда эта задача трудна
и требует большого искусника. Ведь тут снова вступает в силу известное уже
положение, что угождать следует людям умеренным, заставляя тех, кто еще не
отличается умеренностью, стремиться к ней, и что любовь умеренных, которую
нужно беречь, - это прекрасная, небесная любовь. Это - Эрот музы Урании.
Эрот же Полигимнии пошл, и прибегать к нему, если уж дело дошло до этого,
следует с осторожностью, чтобы он принес удовольствие, но не породил
невоздержности. Точно так же и в нашем ремесле очень важно верно направить
желания, связанные с поварским искусством, чтобы удовольствие не оказалось
чревато заболеванием.
Итак, и в музыке, и во врачеванье, и во всех других делах, и человеческих и
божественных, нужно, насколько это возможно, принимать во внимание обоих
Эротов, ибо и тот и другой там присутствуют. Даже свойства времен года
зависят от них обоих. Когда началами, о которых я говорил, теплом и
холодом, сухостью и влажностью овладевает любовь умеренная и они сливаются
друг с другом рассудительно и гармонично, год бывает изобильный, он
приносит людям, животным и растениям здоровье, не причиняя им никакого
вреда. Но когда времена года попадают под власть разнузданного Эрота,
Эрота-насильника, он многое губит и портит. Ведь из-за этого обычно
возникают заразные и другие болезни, поражающие животных и растения. Ибо и
иней, и град, и медвяная роса происходят от таких преувеличенных,
неумеренных любовных вожделений, знание которых, когда дело касается
движения звезд и времен года, именуется астрономией.
Но и жертвоприношения, и все, что относится к искусству гадания и в чем
состоит общение богов и людей, тоже связано не с чем иным, как с охраной
любви, с одной стороны, и врачеванием ее - с другой. Ведь всякое нечестие
возникает обычно тогда, когда не чтут умеренного Эрота, не угождают ему, не
отводят ему во всем первого места, а оказывают все эти почести другому
Эроту, идет ли речь о родителях - живых ли, умерших ли - или о богах. На то
и существует искусство гадания, чтобы следить за любящими и врачевать их;
вот и получается, что гадание - это творец дружбы между богами и людьми,
потому что оно знает, какие любовные вожделения людей благочестивы и
освящены обычаем.
Вот сколь большим и многообразным, вернее сказать неограниченным,
могуществом обладает всякий вообще Эрот, но Эрот, который у нас и у богов
ведет ко благу, к рассудительности и справедливости, - этот Эрот обладает
могуществом поистине величайшим и приносит нам всяческое блаженство,
позволяя нам дружески общаться между собой и даже с богами, которые
совершеннее нас.
Возможно, что и я в своем похвальном слове Эроту многого не сказал, хотя
так получилось не по моей воле. Но если я что-либо упустил, твое дело,
Аристофан, дополнить мою речь. Впрочем, может быть, ты собираешься
восхвалять этого бога как-либо иначе - ну, что ж, изволь, кстати и твоя
икота прошла.
И Аристофан ответил:
- Да, прошла, но только после того, как я расчихался, и я даже удивляюсь,
что пристойное поведение тела достигается таким шумным и щекотным способом:
ведь икота сразу прошла, стоило мне несколько раз чихнуть.
- Ну что ты делаешь, дорогой, - возразил Аристофану Эриксимах, - ты
острословишь перед началом речи, и мне придется во время твоей речи
следить, чтобы ты не зубоскалил, а ведь ты мог бы говорить без помех.
- Ты прав, Эриксимах, - отвечал со смехом Аристофан, - беру то, что сказал,
обратно. Но следить за мной тебе не придется, ибо не того боюсь я, что
скажу что-нибудь смешное, - это было бы мне на руку и вполне в духе моей
Музы, - а того, что стану посмешищем.
- Так легко тебе от меня не отделаться, Аристофан, - сказал Эриксимах. -
Нет, будь начеку и говори так, словно тебе предстоит держать ответ за свои
слова. А впрочем, я тебе, может быть, еще и дам поблажку.
Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изначальной целостности
- Конечно, Эриксимах, - начал Аристофан, - я намерен говорить не так, как
ты и Павсаний. Мне кажется, что люди совершенно не сознают истинной мощи
любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмы
и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного не
делается, хотя все это следует делать в первую очередь. Ведь Эрот - самый
человеколюбивый бог, он помогает людям и врачует недуги, исцеление от
которых было бы для рода человеческого величайшим счастьем. Итак, я
попытаюсь объяснить вам его мощь, а уж вы будете учителями другим.
Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой природе и о том,
что она претерпела. Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а
совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, -
мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в
себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя,
ставшее бранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид
и наименование обоих полов - мужского и женского. Кроме того, тело у всех
было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько
же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно
одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны,
была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно
представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо
прямо, во весь рост, - так же как мы теперь, но любой из двух сторон
вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и
перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать
вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони
происходит от Солнца, женский - от Земли, а совмещавший оба этих - от Луны,
поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих
существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их
прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и
посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте,
относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы
напасть на богов.
И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не
знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то
гигантов, - тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и
мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что
придумав, говорит:
- Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству,
уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых,
станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их
увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после
этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам
снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.
Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой
ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал,
Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и
половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а
все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув
отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь
животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие - оно и носит ныне
название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, - для
этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке
складки кожи, - возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на
память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены
пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей
половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от
голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134