но ей
не дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то
поднимается, то опускается - кони рвут так сильно, что она одно видит, а
другое нет. Вслед за ними остальные души жадно стремятся кверху, но это им
не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают,
пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от
напряжения их бросает в пот. Возничим с ними но справиться, многие
калечатся, у многих часто ломаются крылья. Несмотря на крайние усилия, всем
им не достичь созерцания [подлинного] бытия, и, отойдя, они довольствуются
мнимым пропитанием.
Но ради чего так стараются узреть поле истины, увидеть, где оно? Да ведь
как раз там, на лугах, пастбище с для лучшей стороны души, а природа крыла,
поднимающего душу, этим и питается. Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая
спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть
до следующего кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда,
она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и
видеть, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и
зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть
закон, чтобы при первом рождении но вселялась она ни в какое животное.
Душа, видевшая всего больше, попадает в плод будущего поклонника мудрости и
красоты или человека, преданного Музам и любви; вторая за ней - в плод
царя, соблюдающего законы, в человека воинственного или способного
управлять; третья - в плод государственного деятеля, хозяина, добытчика;
четвертая - в плод человека, усердно занимающегося упражнением или
врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или
человека, причастного к таинствам; шестой пристанет подвизаться в поэзии
или другой какой-либо области подражания; седьмой - быть ремесленником или
земледельцем; восьмая будет софистом или демагогом; девятая - тираном. Во
всех этих призваниях тот, кто проживет, соблюдая справедливости получит
лучшую долю, а кто ее нарушит - худшую.
Но туда, откуда она пришла, никакая душа не воз вращается в продолжение
десяти тысяч лет - ведь она не окрылится раньше этого сроке, за исключением
души человека, искренне возлюбившего мудрость или сочетавшего любовь к ней
с влюбленностью в юношей: эти души окрыляются за три тысячелетних
круговорота, если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на
трехтысячный год отходят. Остальные же по окончании своей первой жизни
подвергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши
в подземные темницы, другая же, кого Дике облегчила от груза и подняла в
некую область неба, ведут жизнь соответственно той, какую они прожили в
человеческом образе. На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить
себе новый удел и выбрать себе вторую жизнь - кто какую захочет. Тут
человеческая душа может получить и жизнь животного, а из того животного,
что было когда-то человеком, душа может снова вселиться в человека; но
душа, никогда не видавшая истины, не примет такого образа, ведь человек
должен постигать [ее] в соответствии с идеей, исходящей от с многих
чувственных восприятии, но сводимой рассудком воедино. А это есть
припоминание того, что не когда видела наша душа, когда она сопутствовала
богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась
до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разуй
философа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем
божествен бог. Только человек, правильно пользующийся такими
воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится
подлинно совершенным. И так а как он стоит вне человеческой суеты и обращен
к божественному, большинство, конечно, станет увещевать его, как
помешанного, - ведь его исступленность скрыта от большинства.
Вот к чему пришло все наше рассуждение о четвертом виде неистовства: когда
кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при атом красоту
истинную, он окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь; но, еще не
набрав сил, он наподобие птенца глядит вверх, пренебрегая тем, что внизу, -
это и есть причина в его неистового состояния. Из всех видов исступленности
эта - наилучшая уже по самому своему происхождению, как для обладающего ею,
так и для того, кто ее с ним разделяет. Причастный к такому неистовству
любитель прекрасного называется влюбленным. Ведь, как уже сказано, всякая
человеческая душа но своей природе бывала созерцательницей бытия, иначе она
не вселилась бы в это живое существо.
Припоминать то, что там, на основании того, что есть здесь, нелегко любой
душе: одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, упав
сюда, обратились под чужим воздействием к неправде и на свое несчастье
забыли все священное, виденное ими раньше. Мало остается таких душ, у
которых достаточно сильна память. Они всякий раз, как увидят что-нибудь,
подобное тому, что было там, бывают поражены и уже не владеют собой, а что
это за состояние, они не знают, потому что недостаточно в нем разбираются.
В здешних подобиях нет вовсе отблеска справедливости, воздержности и всего
другого, ценного для души, но, подходя к этим изображениям, кое-кому, пусть
и очень немногим, все же удается, хотя и с трудом, разглядеть при помощи
наших несовершенных органов, к какому роду относится то, что изображено.
Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым
сонмом видели блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие - за
кем-нибудь другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по
праву назвать самыми блаженными с и которые мы совершали, будучи сами еще
непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к
видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в
свете чистом, чистые сами и еще не отмеченные, словно надгробием, той
оболочкой, которую мы теперь называем телом и которую не можем сбросить,
как улитка - свой домик
Благодаря памяти возникает тоска о том, что было тогда, - вот почему мы
сейчас подробно говорили об этом. Как мы и сказали, красота сияла среди
всего, что а там было; когда же мы пришли сюда, мы стали воспринимать ее
сияние всего отчетливее посредством самого отчетливого из чувств нашего
тела - зрения, ведь оно самое острое из них. Но разумение недоступно
зрению, иначе разумение возбудило бы необычайную любовь, если бы
какой-нибудь отчетливый его образ оказался доступен зрению; точно так же и
все остальное, что заслуживает любви. Только одной красоте выпало на долю о
быть наиболее зримой и привлекательной. Человек, очень давно посвященный в
таинства или испорченный, не слишком сильно стремится отсюда туда, к
красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит одинаковое с нею
название, так что при взгляде на это он не испытывает благоговения, но,
преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное, покрыть и
оплодотворить; он не боится наглого обращения и не стыдится гнаться за
противоестественным наслаждением. Между тем человек, только что посвященный
в таинства, много созерцавший тогда все, что там было, при виде
божественного лица, хорошо воспроизводящего [ту] красоту или некую идею
тела, сперва испытывает трепет, на него находит какой-то страх, вроде как
было с ним и тогда; затем он смотрит на него с благоговением, как на бога,
и, если бы не боялся прослыть совсем неистовым, он стал бы совершать
жертвоприношения своему любимцу, словно кумиру или богу. А стоит тому на
него взглянуть, как он сразу меняется, он как в лихорадке, его бросает в
пот и в необычный жар.
Восприняв глазами истечение красоты , он согревается, а этим укрепляется
природа крыла: от тепла размягчается вокруг ростка все, что ранее
затвердело от сухости и мешало росту; благодаря притоку питания, стержень
перьев набухает, и они начинают быстро расти от корня по всей душе - ведь
она вся была искони пернатой. Пока это происходит, душа вся кипит и рвется
наружу. Когда прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение в деснах - точно
такое же состояние испытывает душа при начале роста крыльев: она вскипает и
при этом испытывает раздражение и зуд, рождая крылья.
Глядя на красоту юноши, она принимает в себя влекущиеся и истекающие оттуда
частицы - недаром это называют влечением: впитывая их, она согревается,
избавляется от муки и радуется. Когда же она вдалеке от него, она сохнет:
отверстия проходов, по которым пробиваются перья, ссыхаются, закрываются, и
ростки перьев оказываются взаперти. Запертые внутри вместе с влечением, они
бьются наподобие пульса, трут и колют, ища себе выхода - каждый росток
отдельно для себя, - так что душа, вся изнутри исколотая, мучается и
терзается, но все же, храня память о прекрасном, радуется.
Странность такого смешения ее терзает, в недоумении она неистовствует, и от
исступления не может она ни спать ночью, ни днем оставаться на одном месте,
В тоске бежит она туда, где думает увидеть обладателя красоты. При виде его
влечение разливается по ней, и то, что было ранее заперто, раскрывается:
для души это передышка, когда прекращаются уколы и муки, в это время
вкушает она сладчайшее удовольствие. По доброй воле она никогда от него не
откажется, ее красавец для нее дороже всех; тут забывают и о матерях, и о
братьях, и о всех приятелях, и потеря - по нерадению - состояния ей также
нипочем. Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла
прежде, она готова рабски служить своему желанному и валяться где попало,
лишь бы поближе к нему - ведь помимо благоговения перед обладателем красоты
она обрела в нем единственного исцелителя величайших страданий.
Состояние, о котором у меня речь, прекрасный мой мальчик, люди зовут
Эротом, а боги - ты, наверное, улыбнешься новизне прозвания: думаю, это
кто-то из гомеридов приводит из отвергаемых песен два стиха об Эроте,
причем один из них очень дерзкий и не слишком складный; поют же их так:
Смертные все прозвали его Эротом крылатым,
Боги ж - Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья .
Этому можно верить, можно и не верить. Как бы то ни с было, но причина
такого состояния влюбленных именно в этом.
Если Эротом охвачен кто-нибудь из спутников Зевса, он в силах нести и более
тяжелое бремя этого тезки крыла. Служители же Арея, вместе с ним
совершавшие кругооборот, бывают склонны к убийству, если их одолел Эрот и
они вдруг решат, что их чем-то обижает тот, в кого они влюблены; они готовы
принести в жертву и самих себя, и своего любимца. Соответственно обстоит
дело и с каждым богом: в сонме кого кто был, тот того и почитает и по мере
сил подражает ему и в своей жизни, пока еще не испорчен и пока живет здесь
в первом своем рождении, и в том, как он ведет себя и общается со своим
возлюбленным и с остальными людьми.
Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву и, словно это и
есть Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для
священно действий. Спутники Зевса ищут Зевсовой души в своем возлюбленном:
они смотрят, склонен ли он по своей природе быть философом и вождем, и,
когда найдут такого, влюбляются и делают все, чтобы он таким стал. Если
раньше они этим не занимались, то теперь они за это берутся, собирают
сведения откуда только могут и учатся сами. Они стремятся выследить и найти
в самих себе природу своего бога и добиваются успеха, так как принуждены
пристально в этого бога всматриваться. Становясь прикосновенными ему при
помощи памяти, они в исступлении воспринимают от него обычаи и нравы,
насколько может человек быть причастен богу. Считая, что всем этим они
обязаны тому, в кого влюблены, они еще больше его ценят; черпая у Зевса,
словно вакханки, и изливая почерпнутое в душу любимого, они делают его как
можно более похожим на своего бога. Те же, кто следовал за Герой, ищут
юношу царственных свойств и, найдя такого, ведут себя с ним точно так же.
Спутники Аполлона и любого из богов, идя по стопам своего бога, ищут юношу
с такими же природными задатками, как у них самих, и, найдя его, убеждают
его подражать их богу, как это делают они сами. Приучая любимца к
стройности и порядку, они, насколько это кому по силам, подводят его к
занятиям и к идее своего бога. Они не обнаруживают ни зависти, ни низкой
вражды к своему любимцу, но всячески стараются сделать его с похожим на
самих себя и на бога, которого почитают. Если истинно влюбленные осуществят
так, как я говорю, то, к чему они усердно стремятся, то их усердие и
посвященность в таинства оказываются прекрасными и благодетельными для
того, кого взял себе в друзья его неистовый от любви друг. Пленение же
избранника происходит следующим образом.
В начале этой речи мы каждую душу разделили на три вида: две части ее мы
уподобили коням по виду, третью - возничему. Пусть и сейчас это будет так.
Из коней, говорим мы, один хорош, а другой нет. А чем хорош один и плох
другой, мы не говорили, и об этом надо сказать сейчас. Так вот, один из них
прекрасных статей, стройный на вид, шея у него высокая, храп с горбинкой,
масть белая, он черноокий, любит почет, но при этом рассудителен и
совестлив; он друг истинного мнения, его не надо погонять бичом, можно
направлять его одним лишь приказанием и словом. А другой - горбатый,
тучный, дурно сложен, шея у него мощная, да короткая, он курносый, черной
масти, а глаза светлые, полнокровный, друг наглости и похвальбы, от косм
вокруг ушей он глухой и еле повинуется бичу и стрекалам.
Когда перед взором возничего предстает нечто достойное любви, чувство
горячит ему всю душу и его терзают зуд и жала возбуждения, тот конь, что
послушен возничему, одолеваемый своей обычной стыдливостью, сдерживает свой
бег, чтобы не наскочить на любимого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134