Федр. Здесь, дорогой мой, ты попался в ту же ловушку! Говори как умеешь,
больше тебе ничего не остается, иначе нам придется, как в комедиях,
заняться тяжким делом препирательств. Поберегись и не заставляй меня
повторить твой же прием: "если я, Сократ, не знаю Сократа, то я забыл и
самого себя" или "он хотел говорить, но ломался". Сообрази, что мы отсюда
не уйдем, прежде чем ты не выскажешь того, что у тебя, как ты выразился, в
груди. Мы здесь одни, кругом безлюдье, я посильнее и помоложе - по всему
этому внемли моим словам и не доводи дела до насилия, говори лучше по
доброй воле!
Сократ. Но, милый Федр, не смешно ли, если я, простой человек, стану вдруг
наобум состязаться с на стоящим творцом!
Федр. Знаешь что? Перестань рисоваться передо мной. У меня, пожалуй,
припасено кое-что: стоит мне это сказать, и ты будешь принужден заговорить.
Сократ. Так ни в коем случае не говори!
Федр. Нет, я непременно скажу, и мое слово будет клятвой. Клянусь тебе - но
кем, однако? Кем из богов? Ну, хочешь, вот этим платаном? Право же, если ты
мне не произнесешь речи перед вот этим самым деревом, я никогда не покажу и
не сообщу тебе никакой и ничьей речи!
Сократ. Ох, негодный! Нашел .ведь как заставить любителя речей выполнить
твое требование!
Федр. Да что с тобой? Почему ты все увертываешься?
Сократ. Уже нет, после такой твоей клятвы. Разве я способен отказаться от
такого угощения!
Федр. Так начинай.
Сократ. Знаешь, что я сделаю?
Федр. Что?
Сократ. Я буду говорить, закрыв лицо, чтобы при взгляде на тебя не
сбиваться от стыда и как можно скорее проговорить свою речь.
Федр. Лишь бы ты говорил, а там делай что хочешь.
Сократ. Так вот, сладкоголосые Музы - зовут ли вас так по роду вашего пения
или в честь музыкального племени лигуров, - "помогите мне" поведать то, к
чему принуждает меня этот превосходный юноша, чтобы его друг, и ранее
казавшийся ему мудрым, показался бы ему теперь таким еще более! Жил себе
мальчик, вернее, подросток, красоты необычайной, и в него были влюблены
очень многие. Один из них был лукав: влюбленный не меньше, чем кто другой,
он уверил его в том, будто вовсе и не влюблен. И как-то раз, домогаясь
своего, он стал убеждать его в этом самом, - будто невлюбленному надо
скорее уступить, чем влюбленному. А говорил он вот как: "Во всяком деле,
юноша, надо для правильного его обсуждения начинать с одного и того же:
требуется знать, что же именно подвергается обсуждению, иначе неизбежны
сплошные ошибки. Большинство людей и не замечает, что не знает сущности
того или иного предмета: словно она им уже известна, они не уславливаются о
ней в начале рассмотрения; в дальнейшем же его ходе это, естественно,
сказывается: они противоречат и сами себе и друг другу. Пусть же с нами не
случится то, в чем мы упрекаем других. Раз перед тобой и передо мной стоит
вопрос, с кем лучше дружить, с влюбленным или с невлюбленным, нам надо
условиться об определении того, что такое любовь и в чем ее сила, а затем,
имея это в виду и ссылаясь на это, мы займемся рассмотрением, приносит ли
она пользу или вред.
Что любовь есть некое влечение, возможное всякому. А что и невлюбленные
тоже имеют влечение к красавцам, это мы знаем. Чем же, по-нашему,
отличается влюбленный от невлюбленного? Следует обратить внимание, что в
каждом из нас есть два каких-то начала, управляющие нами и нас ведущие; мы
следуем за ними, куда бы они ни повели; одно из них врожденное, это -
влечение к удовольствиям, другое - приобретенное нами мнение относительно
нравственного блага и стремления к нему. Эти начала в нас иногда
согласуются, ко бывает, что они находятся в разладе и верх берет то одно,
то другое. Когда мнение о благе разумно сказывается в поведении и своею
силою берет верх, это называют рассудительностью. Влечение же, неразумно
направленное на удовольствия и возобладавшее в нас свою властью, называется
необузданностью. Впрочем, для необузданности есть много названий, ведь она
бывает разной и сложной: тот ее вид, которому доведется стать
отличительным, и дает свое название ее обладателю, хотя бы оно было и
некрасиво и не стоило бы его носит!. Так, пристрастие к еде, взявшее верх
над пониманием высшего блага и остальными влечениями, будет чревоугодием, и
кто им отличается, получает как раз это прозвание. А если кем самовластно
правит пристрастие к опьянению, и только оно его и ведет, - понятно, какое
прозвище он получит. И в остальных случаях то же самое: название берется от
соответствующего влечения, постоянно преобладающего, - это очевидно".
Ради чего все это было сказано, пожалуй, ясно; во всяком случае, сказанное
яснее несказанного. Ведь влечение, которое вопреки разуму возобладало над
мнением, побуждающим нас к правильному [поведению], и с которое свелось к
наслаждению красотой, а кроме того, сильно окрепло под влиянием родственных
ему влечений к телесной красоте и подчинению себе все поведение человека, -
это влечение получило прозвание от своего могущества, вот почему и зовется
оно любо вью. Но, милый Федр, не кажется ли тебе, как и мне, что я
испытываю какое-то божественно? состояние?
Федр. И даже очень, Сократ: вопреки обыкновению, тебя подхватил какой-то
поток.
Сократ. Так слушай меня в молчании. В самом же деле, место это какое-то
божественное, так что но удивляйся, если во время своей речи я, возможно,
не раз буду охвачен нимфами - даже и сейчас моя речь звучит как дифирамб.
Федр. Ты совершенно прав.
Сократ. Причиной этому, однако, ты. Но слушай остальное - а то как бы это
наитие не покинуло меня; впрочем, это зависит от бога, а нам надо в нашей
речи снова вернуться к тому мальчику.
Так-то, милый мой! То, что подлежит нашему обсуждению, уже указано и
определено. Не упуская этого из виду, поговорим об остальном: какую пользу
или какой вред получит, по всей вероятности, от влюбленного и от
невлюбленного тот, кто им уступает? Человек, подчиняющийся влечению, раб
наслаждения, непременно де лает своего любимца таким, каким он ему будет
всего приятнее. Кто болен, тому приятно все, что ему не противится, а что
сильнее его или ему равно, то ненавистно. Любящий добровольно не переносит,
чтобы его любимец кто превосходил его или был ему равен, но всегда
старается сделать его слабее и беспомощнее. Невежда слабее мудрого, трус -
храбреца, неспособный говорить - речистого, тупица - остроумного. Такие или
еще большие недостатки в духовном складе любимца, неизбежно ли возникающие
или присущие ему от природы, услаждают влюбленного, он даже старается их
развить, только бы не лишиться мгновенного наслаждения.
Влюбленный неизбежно ревнив, и, отстраняя своего любимца от многих других
видов общения, притом полезных, благодаря которым тот всего более бы мог
возмужать, он причиняет ему великий вред, по еще несравненно больший, если
не дает приобщиться к тому, от чего любимец всего более мог бы стать
разумным; а ведь именно такова божественная философия, к которой влюбленный
и близко его не подпускает, боясь, как бы тот не стал им пренебрегать.
Придумывает он и многое другое, чтобы его любимец ничего не знал и ни на
что не глядел, кроме как на него, и этим был бы ему в высшей степени
приятен, хотя бы для самого юноши это было и крайне вредно. Значит,
попечения и общество человека, охваченного любовью, никак не могут быть
полезными с для духовного склада юноши.
Вслед за тем надо посмотреть, каково будет состояние тела и уход за ним у
того, чьим повелителем станет человек, непременно стремящийся к
удовольствию, а не к благу, и мы увидим, что он ищет не юношу крепкого
сложения, а неженку, выросшего не на ясном солнце, а в густой тени, не
знакомого с мужскими трудами и сухим потом, но знакомого с изысканным,
немужественным образом жизни, прибегающего к искусственным прикрасам и
уборам за недостатком собственной красоты и занимающегося всем остальным,
что с этим сопряжено. Это ясно, и не стоит дольше об этом распространяться.
Отметив здесь это главное, перейдем к остальному: ведь на воине и в других
важных случаях подобное тело внушает неприятелю отвагу, а друзьям и самим
влюбленным - опасения.
Поскольку это ясно, оставим это в стороне и поговорим лучше о следующем:
какую, по вашему, пользу или какой вред принесет общение с влюбленным и его
попечение достоянию [любимца]? Здесь ясно всякому, а особенно самому
влюбленному, что всего более он желал бы, чтобы его любимец был лишен
самого дорогого, верного и божественного достояния: он предпочел бы, чтобы
тот лишился отца, матери, родственников и друзей, потому что он считает их
всех докучливыми хулителями этой столь сладостной для него близости. Кто
обладает состоянием - золотом или другим имуществом, - того он будет
считать неподатливым, и, если тот даже поддастся, он будет думать, что
такого нелегко будет удержать. Поэтому влюбленный неизбежно досадует, если
его любимец обладает состоянием, и радуется, если тот его теряет. Желая как
можно дольше пользоваться тем, что ему сладостно, влюбленный хотел бы,
чтобы его любимец как можно дольше оставался безбрачным, бездетным,
бездомным.
Есть тут и много других дурных сторон, но некий гений примешал к
большинству из них мимолетное удовольствие. Льстец, например, это страшное
чудовище и великая пагуба, однако природа примешала к лести какое-то
удовольствие, очень тонкое. Можно порицать и гетеру, ибо и она вредна, и
многое другое в подобного рода существах и занятиях, однако в повседневной
жизни они бывают очень приятны. Влюбленный же для своего любимца, кроме
того что вреден, еще и всего несноснее при каждодневном общении. По
старинной пословице, сверстник радует сверстника. Думаю, что равенство
возраста ведет к равным удовольствиям и вследствие сходства порождает
дружбу. Впрочем, даже общение со сверстниками вызывает иногда пресыщение;
между тем навязчивость признается тягостной для вся кого и во всем. Что же
до несходства, так оно чрезвычайно велико между влюбленным и его любимцем.
Когда они вместе, старшему но хочется покидать младшего ни днем, ни ночью:
его подстрекает неотступный яростный довод, суля все время наслаждения его
зрению, слуху, осязанию; каждым ощущением ощущает он своего любимого, так
что с удовольствием готов ему усердно служить. А в утешение какое
удовольствие доставит возлюбленному влюбленный, заставляя того провести с
ним ровно столько же времени? Разве тот но дойдет до крайней степени
отвращения, видя ужо немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, о чем
неприятно даже слышать упоминание, но только что быть постоянно вынужденным
соприкасаться на деле. И все время над ним неусыпный надзор, его всячески
ото всех стерегут, он слышит неуместную, преувеличенную похвалу, но точно
так же и упреки, невыносимые и от трезвого, а от пьяного, кроме того что
невыносимые, еще и постыдные из-за своей излишней и неприкрытой
откровенности.
Пока кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность,
он становится вероломным. Много наобещав, надавав множество клятв и
истратив столько же просьб, он едва-едва мог заставить своего любимца в
чаянии будущих благ терпеть его общество - настолько оно было тому
тягостно. Теперь он должен расплачиваться: вместо влюбленности и
неистовства его властелинами сделались ум и рассудительность, между тем его
любимец, не заметив происшедшей перемены, требует от него прежней
благосклонности, напоминает все, что было сделано и сказано, и
разговаривает с ним так, словно это все тот же человек. От стыда тот но
решается сказать, что стал другим и что но знает, как выполнить клятвы и
обещания, данные им, когда он был под властью прежнего безрассудства.
Теперь к нему вернулись ум и рассудительность, так что он не способен стать
снова похожим на то, чем он был прежде, то есть стать тем же самым, хотя бы
он все еще совершал то же самое. Вот почему прежний влюбленный вынужден
отречься и бежать: игральный черепок выпал другой стороной, и влюбленный,
сделав крутой поворот, обращается в бегство. А прежний любимец вынужден,
негодуя и проклиная, преследовать его, не поняв с самого начала, что
никогда не надо уступать влюбленному, который наверняка безрассуден, но
лучше уступать тому, кто не с влюблен, да зато в здравом уме. Иначе
придется ему поддаться человеку неверному, сварливому, завистливому,
противному, вредному для имущества, вредному и для состояния тела, а еще
гораздо более вредному для воспитания души, ценнее которого поистине нет
ничего ни у людей, ни у богов. Все это надо учесть, мои мальчик, и
понимать, что дружба влюбленного возникает не из доброжелательства, но
словно ради насыщения пищей: как волки ягнят, любят влюбленные мальчиков.
Так-то, Федр, позволь больше не занимать тебя моими рассуждениями - на этом
я ;закончу свою речь.
Федр. А я думал, что это только ее половина и что ты столько же скажешь и о
невлюблРнном - о том, что надо скорее уступать ему, и укажешь на его
хорошие стороны. Ты же, Сократ, почему-то остановился.
Сократ. Не заметил ли ты, дорогой мой, что у меня уже зазвучали эпические
стихи, а не дифирамбы, хоть я только то и делал, что порицал? Если же я
начну хвалить того, другого, что же я, по-твоему, буду делать? Знаешь ли
ты, что я буду наверняка вдохновлен нимфа ми, которым ты не без умысла меня
подбросил? Лучше уж я выражу все одним словом: тот, другой, хорош всем тем,
что прямо противоположно свойствам, за которые мы порицали первого. Стоит
ли об этом долго говорить? Достаточно сказано о них обоих: пусть с моим
сказом будет то, чего он заслуживает, а я удаляюсь - перейду на тот берег
речки, пока ты не принудил меня к чему- нибудь большему.
Федр. Только не прежде, Сократ, как спадет жара. Разве ты не видишь, что
уже наступает полдень, который называют недвижным? Переждем, побеседуем еще
о том, что было сказано, а как станет, быть может, прохладнее, мы и пойдем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134