Я, лейтенант Ухабов, желаю...
— Хватит, товарищ лейтенант! — Генерал Луганской встал с места.
Больше двух тысяч человек сразу замолкли. Казалось, что хмель со всех сняло как рукой.
— Товарищи! — сказал Луганской.— Лейтенант Ухабов говорит глупости. Пусть извинит он меня за эти грубые слова. Мой возраст и мой жизненный опыт дают мне право иногда так разговаривать с младшими. И самый добрый отец иногда говорит своему сыну слова сурового осуждения. Лейтенант Ухабов говорит глупости! Наши генералы вовсе не нуждаются в такой нелепой похвале... Они сыновья советского народа, вчерашние бойцы и лейтенанты. Они такие же люди, как и вы, только обладающие большими знаниями и опытом. От их имени я осуждаю разговорчики лейтенанта Ухабова о каких-то баранах и львах. Путаные у вас мысли, Ухабов, очень путаные... Вероятно, вы сами спешите раньше времени перейти в ряды воображаемых львов, но неужели для этого надо объявить своих товарищей баранами? Если вы и в самом деле так думаете, то знайте — баран никогда не сделается львом. Баран рождается бараном, лев — львом, человек — человеком. Мы все, и вы, Ухабов, вместе с нами — люди. Один генерал, другой лейтенант, сотни рядовых бойцов, все вместе мы — люди, мы — народ. Победу одерживает народ. Он нам присваивает звания лейтенантов и генералов, звания героев, он награждает нас орденами. И он возьмет эти награды обратно, если мы не оправдаем народного доверия. А сейчас народ нам приказывает — вперед, мои сыновья и дочери, землю Родины еще топчут сапоги оккупантов, фашизм все еще жив! Подобно раненому зверю, Гитлер становится все бешенее. Значит, надо быть осторожным. Не надо чваниться, опьяняться славой и удачами. Выпьем, товарищи, за наш народ, за здоровье всех трудовых советских людей, товарищи!
XX
Участники пира, шумно разговаривая, выходили из подвала. Мария Вовк шла рядом с Ухабовым. Она была очень расстроена его неудачным выступлением. Ухабов шел, пошатываясь, громко пьяным голосом говорил:
— Мария, ты дура! Хоть я и люблю тебя, но ты дура. А я люблю тебя всей своей истерзанной душой. Ты ничего не понимаешь. Ну чего ты огорчаешься, Мария? Я говорю тебе, что все хорошо получилось! Пусть все узнают Ухабова, Великого Павла Ухабова. А ты гордись, дура, что я тебя люблю.
А Мария, поддерживая вот-вот готового упасть Ухабова, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.
На ночных улицах разрушенного Сталинграда царило оживление. Люди громко смеялись, пели, кто-то пускал в темное ночное небо ракеты. Казалось, никто в эту ночь не спал.
— Давай, Люсик, еще побродим по Сталинграду, скоро рассвет.
Люсик прижалась к плечу мужа. Силуэты разрушенных домов все отчетливее выступали из темноты.
— Сейчас наши матери спят,— сказала Люсик. В эту минуту Тигран тоже думал о матери и сыне.
— И Овик сейчас спит.
Они медленно шли и негромко говорили о будущих мирных днях.
— Ты не представляешь, как я рада, что приехала на фронт: вот я рядом с тобой, и совесть моя спокойна. Исчезло постоянное чувство стыда, что так мучило меня в Ереване. Вот я здесь, вместе с тобой.
Слова жены взволновали Тиграна. Некоторое время они шагали молча.
Из развалин небольшого здания послышались негромкие стоны, вскрикивания. Кричала женщина. Тигран и Люсик ощупью нашли в темноте вход в землянку, расположенную меж груд кирпича.
Люсик толкнула маленькую дверцу и, нагнувшись, вошла в землянку. Тигран пошел следом за ней. Неожиданно Люсик обернулась, поглядела на мужа блеснувшими в темноте глазами.
— Не входи, не входи, здесь женщина рожает! Больше часа Тигран ходил взад и вперед возле
землянки, прислушиваясь к неясным голосам людей, к слабому писку новорожденного.
Да, в мертвый Сталинград возвращалась жизнь, жизнь торжествовала победу среди мертвых развалин.
Уже было совсем светло, когда Люсик и Тигран возвращались в медсанбат. Они шли по дороге, ведущей к Гумраку. У последних окраинных домов они вдруг остановились. Впереди них, качаясь, плелся ночной призрак, с головой и ногами, обвязанными тряпками. Ноги его ступали тяжело и неуклюже. Он шел на запад. Тигран и Люсик долго смотрели на особенную спину идущего с востока немецкого солдата. Вдруг немец остановился, сделал два неуверенных шага, покачнулся и упал...
Люсик подошла к упавшему немцу, наклонилась над ним, пощупала пульс,— он был мертв.
Может быть, это был последний не взятый в плен немецкий солдат в Сталинграде. Где он скрывался, в каком логове? Куда он шел?
До медсанбата Тигран и Люсик шли молча.
«Уа... у-а... у...» — слышал Тигран писк новорожденного. «Рождаются новые люди,— думал он,— жизнь никогда не иссякнет, не прекратится...»
Он силился представить себе лицо сына. Ему казалось, что в это утро в освобожденном Сталинграде вновь прозвучал первый плач новорожденного Овика.
И сердце Тиграна забилось от предчувствия счастья.
Уходили с неба черные, тяжелые тучи, так долго омрачавшие жизнь миллионов людей...
эпилог
I
Представлялось, что после тяжелых боев людям захочется лишь одного: покоя, отдыха. Но оказалось не так — на второй же день люди стали томиться в тишине мертвого Сталинграда.
В разрушенный и молчаливый Сталинград возвращались тысячи жителей. В жестокие зимние морозы они рыли землянки среди заледеневших развалин, кое-как размещались в каменных сырых норах и подвалах со своими измученными, истощенными детишками.
Каждый день радио сообщало об освобождении все новых и новых городов и районов. Все фронты перешли в наступление, а войска, стоявшие в Сталинграде, оказались вдали от великих событий.
Гвардейская дивизия генерала Геладзе распрощалась со Сталинградом.
Все подразделения дивизии со своим вооружением и тыловыми обозами потянулись к станции Котлубань. В течение трех-четырех дней к станции подходили порожние железнодорожные составы, грузились и уходили на запад. А не попавшие в эшелон войска оставались в открытом поле, в палатках и землянках, нетерпеливо дожидаясь своей очереди. Бойцы волновались, строили предположения, на какой фронт их повезут. У всех было желание сражаться за освобождение тех городов, которые они оставляли врагу во время прошлогодних трагических боев: Вовча, Белгород, Харьков, Люботин, Валки, Каламак, Полтава... Дрожа под жестоким степным ветром, ютясь в холодных палатках и землянках, они мечтали о зеленых полях Украины, о ее густых лесах, об украинской весне...
Бурденко, присев с товарищами возле печки, шутя говорил Тонояну:
— Арсен, в цем роци теж найдемо на наших украинских полях сибех, синдз...
Совсем не изменился Бурденко! Теперь он старший лейтенант, парторг батальона, но остался тем же, каким был раньше — простым, свойским человеком.
— Я зараз напишу бригадиру колгоспа «Совета-шен» Манушак Тоноян, що ее человек — гвардеец, жив-здоров, скоро пришлет приветы с Украины ей, Арташу и Вартуш.
Положив тетрадку на колени, Бурденко и в самом деле писал письмо жене Арсена.
— Старший лейтенант, нашему председателю колхоза тоже напиши,— предложил Мусраилов.
— Добре, напишу, чтобы Хаджидже не сосватали за другого.
— Нет, этого он не сделает.
— Кто знает? — вмешался Гамидов.— На свете есть парни и лучше тебя.
— Нет, он хороший человек. Если бы вы знали, какие он мне пишет письма,— сказал Алдибек, вынимая из-за пазухи помятый, сложенный треугольником конверт.
Уже три дня как взвод ветеранов находился в этой тесной, темной землянке. Днем в землянке горела прикрепленная к стенке карбидовая лампа. Бурденко все свои свободные часы проводил среди старых товарищей.
О чем только не говорили в этой землянке! Арсен редко участвовал в разговорах. Он сердился, что всем им приходится сидеть без дела в этой холодной лисьей норе. Когда же наконец дойдет до них очередь погрузиться в эшелон?
Арсен то и дело вспоминал тяжелые дороги прошлогоднего отступления. Скоро, скоро он вновь увидит Украину! На берегу Северного Донца он сорвет зеленые стебельки дикого чеснока и сибеха, выспится на мягкой траве. Но наступит ли время, когда он, Арсен, со своими боевыми товарищами придет в места своего детства, туда, в родимую сторону, оставшуюся плененной у турок. И тогда он покажет Бурденко прекрасные горы Алашкерта, холодные, прозрачные родники, они услышат клохтанье куропаток в ущельях, а в реке Арацани они будут вместе ловить рыбу-желтушку. Но наступит ли такой день?
В землянку вошел Ухабов.
— Тут кто разместился? — спросил он, не различая в темноте лиц.— Вы не из второго батальона?
— Ни, товарищ начальник, мы из первого,— ответил Бурденко.
Узнав Бурденко по голосу, Ухабов сказал:
— А, Бурденко, давайте закурим. Ну и мороз, прямо режет! Говорят, завтра утром наконец придут за нами эшелоны.
Взяв предложенную ему толстую немецкую сигару, он закурил.
— Утомительно отдыхать, не так ли, ребята? Воевать — в тысячу раз лучше, в бою хоть согреваешься.
— Настроение, видно, у тебя доброе, Ухабов,— сказал Бурденко,— бачу, тяпнул ты трошки.
— Верно ты заметил, парторг. А у кого плохое настроение после разгрома немцев в Сталинграде? Как это говорится: труп врага хорошо пахнет, а у меня перед глазами тысячи немецких трупов. Что еще нужно солдату?
Бойцы слушали Великого Павла Ухабова, заранее зная, что Бурденко сейчас ответит ему. И Бурденко действительно ответил.
— Мени не подобится твоя поговорка. И я не желаю, чтобы человек был человеку враг, чтобы человек стрелял в человека. Я бы лучше мечтал помирить людей всех краин, тай бачить улыбки на их лицах.
— Ты не принимай мои слова насчет трупов буквально, парторг,— нахмурился Ухабов.— Знаешь, что сказал один мудрый человек? Он сказал: во время войны люди... подождите, что-то я позабыл, что он сказал... Стой, сейчас вспомню. Во время войны люди...
— Ты дважды забываешь слова мудрецов, Ухабов,— усмехнулся Бурденко,— а ты лучше скажи хлопцям свое собственное мнение.
Кто-то громко позвал:
— Лейтенант Ухабов, лейтенант Ухабов! Ухабов поспешно встал.
— Ладно, дискуссию после продолжим,— сказал он и вышел.
Ночью прибыли порожние составы, полк стал грузиться в эшелоны. На рассвете составы тронулись на запад.
Бурденко, Тоноян, Гамидов, Мусраилов и бывшие бойцы комендантского взвода — Хачикян, Савин и Ивчук, ныне зачисленные в батальон майора Малышева,— разместились в штабном вагоне. Бойцы завесили плащ-палатками стены вагона, разожгли железную печурку-бочку. Печка накалилась. В вагоне стало жарко. Немецкий радиоприемник принимал музыку из Москвы.
Время от времени бойцы открывали двери вагона, чтобы проветрить воздух, взглянуть, по каким местам проезжают.
Кругом лежали заснеженные поля. Изредка вдали показывались деревеньки, купола церквушек, неподвижные крылья ветряков. Даже на узловых станциях людей было совсем мало, стояла печальная тишина, и всюду была одна и та же картина — разбитые, перевернутые вагоны и паровозы, развалины станционных построек.
В теплушке бойцы пели, рассказывали всевозможные истории, то шутили, смеялись, то вдруг замолкали и грустили. Монотонно стучали колеса. Эшелоны все шли и шли. Каждый раз, когда раздавался в приемнике знакомый голос Москвы, позывные сигналы сообщений «в последний час», все спящие и дремлющие просыпались, вскакивали со своих мест. Все знали, что сейчас будут переданы сообщения о новых победах советских войск.
II
Третью ночь эшелон был в пути. Несколько человек сидели у печки, остальные спали на трехэтажных нарах. Бурденко включил радиоприемник. Послышались знакомые сигналы, все спавшие зашевелились, приподняли головы. Кто-то стал негромко подпевать позывным:
Широка страна моя родная...
Вот-вот прозвучит знакомый голос диктора. Какой город освобожден, войска какого фронта продвинулись вперед. Наконец замерли звуки позывных. В вагоне все молчали. Только колеса постукивали, да в бочке потрескивал огонь.
И вот прозвучал звенящий голос диктора: «Войска Южного фронта освободили Ростов-на-Дону». Все радостно, дружно зашумели.
— Ростов?
— Ростов!
— Молчи! Тише!
— Дайте послушать!
...Войска Юго-Западного фронта освободили города Ворошиловград и Красный Салин...
В других вагонах не было приемника, и никто еще не знал этой радостной новости. Поезд постепенно стал замедлять ход и наконец остановился. Бурденко плечом толкнул двери вагона, спрыгнул на землю. Вслед за ним спрыгнули Тоноян и Савин, потом — остальные. Бурденко бежал вдоль эшелона и кричал:
— Ростов освобожден! Наши освободили Ростов! Бежавшие следом за Бурденко красноармейцы
вторили ему:
— Ростов наш. Ура!!
Тоноян подхватил на путях железный ломик, стал стучать им в двери вагонов.
— Ростов! Ворошиловград! Ворошиловград, Ростов! — Он забыл название Красного Салина.
Открылись двери вагонов, на снег стали прыгать бойцы и командиры.
— Кто первым узнал, товарищи? Кто первым сообщил про Ростов? За такое дело с меня магарыч полагается,— кричал хриплым голосом Ухабов. Узнав, что первым сообщил добрую весть Бурденко, Ухабов обнял его, засунул в карман его полушубка бутылку водки.
— Дай еще раз тебя поцелую, парторг!
Паровоз засвистел, и все заспешили к своим вагонам, так и не узнав, на какой станции услышали они добрую весть об освобождении Ростова и Ворошиловграда.
Придя к себе в вагон, бойцы первого батальона долго не могли уснуть. Откупорив бутылку водки, Бурденко протянул ее Тонояну.
— Пей, Арсен, ты самый старший из нас. Открылся путь на Кавказ, твои письма не будут билыпе блукать по Средней Азии и Каспию. Пей же, Арсен Иваныч!
Арсен покачал головой.
— Первым должен выпить товарищ майор Малышев.
У Тонояна возникло такое чувство, словно за одну эту ночь к нему приблизилась его семья, словно Армения уже не была так далеко. Арсен крепко обнял сидевшего рядом с ним Каро и прошептал ему на ухо:
— Умереть мне за твою душу, Кароджан. Поезд с грохотом шел среди темных зимних просторов.
На следующий день из вагона стали чаще видны поселки и небольшие городки, поезд пошел медленнее, подолгу простаивал на станциях и в открытом поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101