— Как можно? — смутился Савин.
Дементьев посмотрел на снявшего ремень лейтенанта Ухабова.
— Не думай, Ухабов, что ты храбрее их,— сказал
Дементьев и приказал Атояну: — Увести арестованного.
Савин и Хачикян вывели лейтенанта. Несколько мгновений в блиндаже было тихо. Дементьев испытующе смотрел на своих бывших помощников.
— Как, по-вашему,— спросил он,— исправится
такой человек?
Не дав времени Кобурову и Атояну ответить, полковник проговорил:
— Каждого человека можно исправить. Но я во взгляде Ухабова прочитал плохое. Он словно хочет сказать: «Всех вас я презираю, все вы трусы, и именно потому, что вы трусы, вы хотите меня наказать».
— Он храбрый парень,— сказал Кобуров.
— Ты тоже так думаешь, Атоян?
— Бесстрашный,— ответил Атоян и торопливо добавил,— но неумный, как вы сказали, товарищ полковник.
— Да, да, да,— задумчиво сказал Дементьев, положив свои большие ладони на карту,— а немец, видно, собрался сегодня спокойно ночь провести. Почему? Прикажите, пусть Садыхов пожелает фрицам спокойной ночи.
Атоян позвонил Садыхову. Через несколько минут блиндаж задрожал от взрывов.
Дементьев долго молчал, прислушивался к орудийным раскатам.
— Не идет у меня из головы лицо этого Ухабова,—
проговорил он,— и зло берет, и жаль его. Пошли
к Малышеву, Атоян, хочу повидать старых друзей,
пошли.
XI
Зимний ветер обжигал лицо, кругом стоял густой мрак. Могло показаться, что прибрежные лощины пустынны и нет в них человеческого дыхания,— лишь ветер подвывает да стучит замерзший камыш. С немецкой стороны поднялась ракета, на миг осветила холмы, заснеженные кусты.
Ракета погасла, и мрак еще более сгустился, ночь стала еще таинственней, настороженней.
Но для полковника Дементьева и майора Атояна это была обычная будничная ночь. Они молча шагали за связным. Дементьев думал об Ухабове. Он понимал порыв лейтенанта и жалел его. Трибунал может отправить парня в штрафной батальон. Жалко, если этот буйный лейтенант погибнет, так и не дождется времени великого наступления.
Трассирующие пули проносились над их головами. Связной подвел Дементьева и Атояна к окопам на склоне холма.
Вот и блиндаж майора Малышева.
— Стой, кто идет? — крикнул часовой.
Связной показал ему пропуск. Приоткрылась дверь блиндажа, мелькнул тусклый свет.
Полковник, пригибаясь, забрался в блиндаж, с деланным недовольством пробормотал:
— Черти, берлогу устроили, ползти приходится.
Малышев говорил в это время по телефону, Ираклий Микаберидзе прислушивался к словам Малышева, Ивчук подкладывал в печку поленья, Бурденко писал за столом при свете коптилки, сделанной из гильзы снаряда, санитарный инструктор Аник Зулалян пришивала пуговицы к чьей-то шинели. Знакомые, родные лица! Все сразу встали, поправляя одежду, взволнованные и обрадованные внезапным ночным посещением.
Дементьев поздоровался со всеми находившимися в блиндаже.
— Вы тоже здесь, Зулалян? А я вспоминал сегодня
о вас. И знаете, почему? Сегодня к нам в медсанбат
прибыла жена Аршакяна.
Аник радостно вскрикнула.
Разговор был заглушён орудийными раскатами, с потолка посыпалась земля. Противник редко открывал артиллерийский огонь в ночное время. Несколько минут все прислушивались.
— Бьет по участку второго батальона,— сказал
Малышев.
Через несколько минут началась ответная стрельба.
— Это наши стопятимиллиметровки,— сказал Малышев,— сейчас заткнут немецкие глотки.
И в самом деле стрельба постепенно утихла.
— Товарищ полковник, какую хорошую новость
вы мне принесли! — проговорила Аник Зулалян.
— Сегодня прибыла,— сказал Дементьев.— Бедная
женщина: с мучениями добралась до места, попала
в самое пекло, и вот, оказывается, мужа нет, ранен;
брат пропал без вести. Может быть, пойдете к ней,
Зулалян, подбодрите ее?
В это время позвонил Кобуров, сообщил Дементьеву, что тяжело ранен подполковник Самвелян: он обходил окопы во время вражеского артобстрела.
Дементьев встал, нахмурился.
— Малышев, созови к себе командиров рот, расскажи им о проступке лейтенанта Ухабова; я хотел сам
побеседовать с ними, да вот, видишь, мне надо идти.
Объясни им, что ухабовщина ни к каким добрым
последствиям нас не приведет. Заводы Урала присылают нам патроны и снаряды, чтобы мы берегли своих
людей, не гнали их бессмысленно на убой... Объясни
им, что значит ухабовщина!
Полковник смотрел то на Малышева, то на Бурденко и Микаберидзе. Он снова взглянул на Аник Зулалян. Дементьеву казалось, что долгие, очень долгие годы жил он с этими людьми и никогда уж не разлучится с ними. Этой девушке в прошлом году во время кочубеевских боев он сердито крикнул: «Что вы дрожите, как цыпленок?» Та же девушка — и совсем уже не та. Вот и Малышев... Зеленым юнцом явился он к командиру полка. А сейчас дай ему полк — и можно быть спокойным за судьбу людей, за боевое дело.
И снова мысль об Ухабове затомила сердце Дементьева.
А ранение Баграта Самвеляна!
— Осиротели ваши соседи. Хороший человек
Самвелян. Хоть бы спасли его,— проговорил он.
Стоя уже в дверях блиндажа, полковник сказал командиру батальона:
— Малышев, отправь на часок Зулалян в медсанбат. Пусть кто-нибудь из бойцов комендантского взвода
сопровождает ее.
И Дементьев вышел из блиндажа.
— Бачыли, как посумнил полковник, колы услыхал
о Самвеляне? — проговорил Микола Бурденко.—
Умеет грустить, умеет любить.
XII
— Анна, давайте подождем до рассвета, зачем спешить? — сказал Малышев.— Сейчас жуткая тьма, метель. Медсанбат не убежит.
— Нехай идет, товарищ майор,— просительно произнес Бурденко,— до рассвета трудно утерпеть, я ее понимаю.
Люди в блиндаже переглянулись. Они больше года сражались вместе, вместе засыпали, прижавшись друг к другу, в лесу, в поле, в окопе, были вместе во время отступлений и наступлений, стали одной семьей. В тихие минуты они забывали о различии воинских званий. Малышев знал, что любой приказ его будет выполнен. И не боясь за дисциплину, он иногда спрашивал совета у красноармейцев. Это была не семейственность, это было нечто более высокое, чем обычная семья,— сплоченное, боевое братство участников Великой Отечественной войны.
— Гамидов, проводи Анну до штаба полка.
— А мы вместе с тобою, Микаберидзе, должны заняться «вопросом ухабовщины»,— сказал Малышев, сочно и громко произнося новорожденное слово «ухабовщина».
— Ухабовщина! — развеселившись, повторил Малышев.
В эти минуты он снова стал прежним смешливым юношей.
— Анна Михайловна,— глаза Малышева по-озорному блеснули,— от всех нас привет новоприбывшей докторше. Кстати, посмотрите, какие у нее руки. Ведь ей этими руками, наверное, придется кого-нибудь из нас резать. Это вещь возможная, даже без ухабовщины.
— Не люблю, когда так шутят,— сказала Аник.
— Не любите, а раньше меня попали под нож. Уж в следующий раз пусть лучше попаду я.
— Не хочу вас слушать,— прервала его Аник.
— А вы не серчайте, Анна Михайловна.
— Я прошу вас, товарищ майор, не величайте меня по отчеству, даже в шутку.
Малышев никогда не видел спокойную и приветливую Аник такой раздраженной. «Нервы-то дают себя знать»,— подумал он.

— Ну, доброго пути, Анна,— меняя тон, сказал
он,— осторожнее по ходам сообщения. Давайте помиримся, а потом ступайте.
Он протянул руку Зулалян. Анна пожала ему руку, потом вытерла слезы.
— Что с вами? — спросил Малышев.
— Боюсь с Люсик Аршакян говорить о брате, о Седе...
Вместе с Гамидовым Аник шла но ходам сообщения. Ночь была темная, снег слепил глаза. Боец поддерживал Аник за руку, когда она оступалась. В одном месте им пришлось сесть на дно окопа, переждать, пока стихнет пулеметный огонь неприятеля.
Гамидов мурлыкал азербайджанскую песню.
— Ты раньше другую пел? — спросила Аник.—
Помню, о садах Гянджи.
Гамидов грустно вздохнул.
— Сердце мое поет, а голоса нет.
Аник вспомнила слова армянской песни:
...Я на месте стою, а идти не могу, Переполнено сердце, рыдать не могу...
Неодолимая печаль охватила ее. «Я на месте стою, а идти не могу...»
— Ну, пошли,— неожиданно сказала она,— пошли, огонь утих, бегом пробежим.
— Нет, подожди немного, сестричка, хухановщина нам не нужна.
— Что?
— То, что сказал полковник.
— А, ухабовщина,— засмеялась Аник.— Ох, Гамидов, Гамидов, какой ты смешной!
— Куда попали, а, сестричка Анна? Клетская!.. Сколько живу, не слышал. Но пусть сто лет пройдет, эти названия не забуду: Кочубеевка, Валки, Колома-ки, Люботин, Харьков, Белгород, Вовча, Северный Донец, Тихая Сосна, Дон, Подпешенск, Клетская... Ты какую песню помнишь, Аник?
Он вздохнул, задумчиво произнес:
— Эх, Гянджа, душу за тебя отдам, за твои сады
и бахчи, за твои розы и сусамбар. Во сне вижу Гянджу
и чувствую, как роза пахнет, а кругом снег.
— Пошли, Гамидов, пошли,— перебила Аник; она боялась продолжать этот разговор, не хотела, чтобы тоска снова сжала ее сердце.
— Пошли, сестричка...
XIII
Военный следователь закончил первоначальный опрос свидетелей по делу Ухабова и сложил документы в сумку. Каро Хачикян и Савин должны были доставить лейтенанта в военный трибунал, находившийся недалеко от медсанбата. Атоян распорядился, чтобы Аник пошла вместе с ними.
Ухабов без ремня и револьвера стоял молча и ждал. Аник, не скрывая своего интереса, смотрела на молодого парня, имя которого повторял сегодня весь полк. Зазуммерил телефон, и Атоян взял трубку.
— Пришли, да? — обрадованно произнес Атоян.—
Ну живо, давайте их сюда, живо, живо. Я сейчас конвойных в дивизию направлю.
Вошел подполковник Кобуров, и Атоян возбужденным голосом доложил ему, что двух румын-перебежчиков — офицера и солдата — сейчас доставят в полк, а затем Атоян переправит их в штаб дивизии.
— Где, у кого румыны перешли?
— На участке его роты.
Атоян показал на Ухабова. Тот насмешливо улыбнулся, потом нахмурился.
— Меня погонят вместе с пленными румынами, товарищ подполковник?
— Придется,— сказал Кобуров,— что ж делать. У меня нет возможности конвоировать всех по отдельности.
Привели румын. Офицер был мужчина высокого роста, с красивым смуглым лицом, одетый в тяжелую шубу и высокую папаху из белого овечьего меха. Солдат был совсем молод, тоже смуглый, большеглазый. Если бы не форма, Аник приняла бы их за армян.
— Что ж, господин офицер,— сказал Кобуров.— Рад приветствовать ваш приход. Рассказывайте, слушаю вас.
— Разрешите мне объявить причину своего перехода вашему высшему командованию, господин подполковник,— ломая русские слова, ответил румынский офицер.
Кобуров нахмурился и резко скомандовал конвойным:
— Трогайтесь, живо!
В первые минуты лейтенант Ухабов шел молча, а затем, обращаясь к самому себе, стал произносить увещевательную речь:
— Павка, Павка, Павел Ухабов, сидел бы ты сейчас в своем окопе, и не гнали бы тебя с румынами, как пленного. В чем же ты провинился, Павел Савельевич? А в том, дорогой товарищ, что тринадцать фашистов положил, а сейчас тебя за это ведут судить.
— Послушайте, лейтенант, не болтайте лишнего,— сердито сказал Савин.
— А ты заткнись, сопляк,— сказал Ухабов.
Савин вспылил.
— Тебе говорю, не болтай лишнего. Если слов
не понимаешь, то приклад поймешь.
Ухабов повернулся, подставил грудь конвойному.
— Ну, бей, бей!
Конвойные смущенно поглядели на румын.
Аник быстро подошла к Ухабову, взяла его за руку.
— Идем, лейтенант, идем. Неудобно. Что румыны
могут подумать? Идем.
Лейтенант сразу же успокоился. Аник шла рядом, и он жаловался ей:
— Он мне автоматом грозит, не боюсь я своего, советского, автомата. Сама ты реши, сестра, что я сделал? В чем моя вина?
— Вы бы это сказали полковнику, следователю, а чем я могу помочь? Говорят, вы нарушили приказ, зря людей погубили.
— А знаешь, сколько мы врагов положили, сестра? За это дело меня должны были наградить, а не под суд отдавать.
— Все это скажите, кому следует.
— А кому скажешь? У них сердца железные. Они одно знают — приказ, приказ, приказ! Каждый день одно и то же.
— А ну, отставить разговорчики, кому сказано! — снова крикнул Савин.— Старший сержант Зулалян, прекратить беседу с арестованным.
Аник отошла от Ухабова. Они стали спускаться к Дону, а навстречу им с восточного берега двигались воинские части. Войска направлялись к холмам в районе Клетской, к «малой земле», на которой окопались советские полки. Чем ближе к реке, тем шире становился поток, идущий на малую землю. Понтонный мост был забит людьми и орудиями. Шли танки.
Савин приказал румынам и Ухабову переждать на обочине дороги, пока по мосту пройдут войска.
А движению войск, казалось, не было конца.
Румыны напряженно вглядывались в темноту — слышался глухой рев моторов, лязганье танковых гусениц, ржание лошадей, мерный топот сапог. Танковые и артиллерийские подразделения, пройдя по мосту, сразу же растекались, исчезали за холмами и в лощинах.
— Большое дело начинается,— сказал Савин.
Аник сидела рядом с Каро. В эти минуты она была
спокойна и счастлива. Вот она встретилась с Каро.
— Каро,— прошептала Аник,— о чем ты думаешь? Каро обнял ее за плечи.
— Мне так легко на душе, когда ты со мной.
— Что мы скажем Люсик об Аргаме?
— Не знаю, не думал об этом.
— А ты веришь немецким листовкам, будто Меликян — изменник?
Каро вздохнул.
— И меня это мучает. Ведь этот Сархошев, Шароян, дядя Минас и Аргам пропали вместе. Но почему их имена и фотографии есть в листовках, а об Аргаме ни слова?
— Аргам не попал бы в плен,— сказала Аник.— Или он убит, или застрелился. Однажды он так и сказал мне: «Я плена боюсь больше, чем смерти».
— А дядя Минас? Я видел его фотографию на листовке, он там скривился, как обезьяна, сжал кулаки, будто проклинает нас.
— Не верю, это какой-то обман,— сказала Аник.
— А про Сархошева и Бено что скажешь? — спросил Каро.
Аник в темноте вздохнула.
— Не знаю.
Постепенно стал ослабевать грохот проходящих по мосту танков и орудий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101