вместе с ними приезжали штабные полковники, подполковники и майоры — пехотные и артиллерийские, инженерные и танковые, авиационные, медицинской и интендантской службы, политработники с нашитыми на рукавах красными звездами.
На их Лицах бойцы видели некую таинственность и торжественность,— чуяли, что готовится наступление.
Бойцы напряженно, пытливо вглядывались в западный берег Северного Донца. Но там все казалось недвижимым, тихим. И села на лесных опушках притихли, как будто вымерли.
Под вечер, когда стихал огонь, начинали петь вовчинские, знаменитые на всю Россию, соловьи. Они пели во время краткого боевого затишья и умолкали при первых залпах, не понимая, почему так изменился мир.
...В расположение первого батальона накануне наступления пришел Дементьев. Он обошел с капитаном Малышевым окопы, поговорил с красноармейцами о предстоящем бое.
— Значит, все понятно? — спросил он своим обычным спокойным и ровным голосом.
— Все чисто! — ответил Бурденко.
— И тебе тоже? — спросил командир полка у Мусраилова.
— Нам всем понятно,— ответил Мусраилов.
— А где боец Меликян?
— Я здесь, товарищ подполковник.
Командир полка в темноте пожал руку Меликяну.
— Ну как, справляетесь с высокой должностью рядового бойца, воодушевляете молодых?
— Как могу, товарищ командир, до сих пор словом воодушевляли, а утром на деле себя покажем.
Меликян шел по окопу рядом с командиром полка.
— После этих боев я подумаю о вас, Минас Авакович,— сказал подполковник.
— Что бы ни было, я буду служить Родине, насколько хватит сил,— ответил Меликян.
Дементьев остановился.
— Знаю, верю. Ну, желаю успеха.
Командир полка ушел. Меликян вернулся в свой взвод.
— Что он сказал? — спросил Аргам.— Почему вызвал тебя?
Этот вопрос интересовал всех.
— Он сказал, что наша рота должна первой форсировать реку, ворваться в окопы врага. А я, как старший по возрасту среди бойцов, заверил от имени всех,— будем драться, говорю, как требует командование!
— Выполним твое слово, батько, як ты за нас поручился,— сказал Бурденко.
В эту ночь в окопах никто не мог уснуть. Одни недвижно сидели, другие, стоя, навалившись грудью на бруствер окопа, вглядывались в темноту, третьи ходили по окопу, по ходам сообщения, подсаживались к товарищам, вновь вставали, шли дальше.
Ночь была тихой, но тишина эта была полна напряжения. Громкое слово, внезапный шорох, одиночный выстрел заставляли вздрагивать, настораживали. Различие человеческих, характеров как-то особенно явно
укутавшись в шинель, храпел, словно не ему предстояло на рассвете идти в бой.
Никогда жизнь не кажется такой хорошей, прошлое — таким безоблачным, прекрасным, как перед боем. И как в эту ночь перед боем хочется проникнуть в будущее! Что совершится на земле через месяц, через год,— а тебя, может быть, завтра убьют.
Ракеты освещали передний край обороны, и из тьмы возникал прибрежный молодой камыш и куст шиповника на ближнем пригорке. Ракета гасла, шиповник уходил в темноту, а при новой вспышке Арсен Тоноян снова видел его. Арсен вглядывался в этот куст, словно получше хотел запомнить его. Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.
Это был Бурденко.
— Все про травку згадуешь, браток? Там, за Донцом, цей травы скильки хочешь, хоть косилку пускай. С завтрашнего дня начнется счастливая жизнь.
Арсен давно перестал обижаться на шутки Бурденко. Никак ему не объяснишь, какая вкусная штука сибех и тахтик, особенно с яичницей. И хорошо к этому добавить мадзун с толченым чесноком.
— Твой рот вкус не знает!
Он хотел сказать: «У тебя нет вкуса». Видимо, Бурденко не понял его. Украинец засмеялся и обнял за плечи Тонояна.
— Эх, Арсен, Арсен, який ты смишный и який добрый!
— Сам ты смешной, шутишь, когда не надо.
— Характер у меня такий. И ты не журысь. Бо ты с Миколой Бурденко. А вин неплохой хлопец,— это точно!
В небе вновь вспыхнули ракеты, и Арсен снова стал вглядываться в куст шиповника. В первое мгновение он показался Арсену белым, словно осыпанным инеем.
— Ты там чегось шукаешь? — спросил Бурденко и насмешливо добавил:—Завтра найдешь, не поспишай!
— Найду,— сказал Тоноян и повторил: — найду. Бурденко и Арсен прошли в ротный блиндаж.
Красноармейцы слушали рассказ Меликяна. Бурденко с Арсеном услышали его слова:
— Та смерть страшит человека, которая бесчестна...
— Правильно, батька,— вмешался Бурденко,— кажи нам побилыне таких мудрых слов.
Гаснущий огонь гильзовой коптилки, стоявшей в вырубленной в земле нише, на этот раз не нагонял дремоту. В полуоткрытую дверь врывался прохладный весенний воздух, боролся с густым махорочным дымом.
— Чего це вы уси видразу замовкли? — спросил Бурденко.— Про що замыслились? Заспивали бы писню! Я бы сам заспивав, та не умию, а то бы...
И он шутя кашлянул, как бы прочищая горло.
— Колы б я народився с таким могутным басом, як у Шаляпина або хоча б Паторжинского, я бы вам завжды спивал. Ну, Алдибек, заспивай щось узбекское.
Алдибек, лежа на спине, смотрел на бревна.
— И вин про щось думае. Уси тут мудрецы, кроме мене. Колы так, товарищи, давайте честно, по-солдатски, признаемся, хто про що думает. Хочете, я начну. Может, по-вашему, колы я много балакаю, то думать не умию? От же, товарищи, я ось про що думает...
Голос Бурденко изменился, в нем сейчас не было дурашливости. Не глядя на товарищей, Бурденко сказал, что весь день думал о своем родном Чернигове, вспоминал, каким видел его в день расставания, гадал, каким вновь увидит его после освобождения, какими будут дома, в которых он проводил электричество, городской сад, где он гулял по воскресеньям. Он мучительно тревожился о судьбе матери и младшего братишки. Он вспомнил своего земляка, секретаря райкома,— перед самым отъездом в армию секретарь вручил Миколе партийный билет, обнял его, пожелал удачи.
— Як помолчу с хвылыну — и я в Чернигови... ...Алдибек тоже рассказал о своих мыслях, хотя
побаивался, что товарищи посмеются над ним. То он думает, что завтра его убьют и пошлют извещение в колхоз. Хаджидже заплачет, затоскует, глаза опухнут, она похудеет, отец будет утешать ее... Потом он думает совсем по-другому: победа, он — Герой Советского Союза, возвращается домой. Колхоз устраивает в его честь пир, председатель держит речь: «Алдибек герой и в мирном труде и на фронте». А мать Алдибека говорит председателю: «Шейтан, а почему не хотел выдать дочь за Алдибека?» Потом играют свадьбу, все пляшут, поют. Такого плова еще никогда не готовили колхозные поварихи... А Гамидов думал, волновался, тревожился: все хотел решить, какой казнью казнит народный суд Гитлера за содеянные им злодейства, и все не мог определить, какова же будет эта казнь.
Сотни людей в эту ночь не спали, вспоминали прошлое, вспоминали близких,— и тех, кто ушел из жизни, и тех, кто, полный тревоги, быть может, где-то далеко-далеко, тоже не спит в эту ночь.
Сотни людей ждали рассвета, ждали часа атаки.
II
Рассвет озарил умытую росой землю, облака порозовели. При ясном утреннем свете Арсен увидел молодой куст шиповника. Бойцы не разговаривали, не переглядывались. Казалось, не только земля, вся вселенная, затаив дыхание, ожидала часа атаки...
В воздух поднялась белая ракета и, шипя, погасла.
Лицо Бурденко было неподвижно, глаза стали темными, суровыми. Всей тяжестью тела он налег на бруствер окопа и стал похож на отлитую из металла статую.
— Начинается!
— Начинается,— отозвался Меликян, потирая ладонью замлевшие губы.
Земля загудела, и ослепительные огни прорезали небо, устремились на запад. Рассветная тишина рухнула, чистый утренний воздух заполнился грохотом взрывов и визгом железа, гулом и треском. Казалось, тысячи горных водопадов одновременно низвергаются со страшной вышины.
— Ото работа.— Бурденко распрямился, вдохнул всей грудью воздух.
— Работа? — спросил один из бойцов. Бурденко усмехнулся.
— Да, работа...
Кто-то из бойцов крикнул:
— Саперы на реке!
Несколько человек высунулись из окопа, чтобы взглянуть на реку, где должны были показаться саперы.
— А ну назад, не высовываться! — пронзительно крикнул командир взвода Сархошев.— Война не театр, вы не зрители!
Губы его дрожали.
Он вынул из кармана папиросу, зажег спичку. Папироса сломалась, он отбросил ее в сторону.
— Меликян, сверни мне цигарку.
Меликян протянул ему тщательно свернутую цигарку. Сархошев затянулся, закашлялся, швырнул цигарку, пригнувшись побежал ходом сообщения.
Артподготовка не ослабевала. Все гуще становился дым разрывов над оборонительным рубежом немцев, превратился в тяжелое облако, ему не было видно ни начала, ни конца.
— Хотел бы я знать, сколько участвует в наступлении дивизий? — проговорил Аргам.
— Вся наша армия,— сказал Ираклий,— а может быть, весь Юго-Западный фронт. Дело дойдет до Харькова!
Было радостно, что огромные воинские силы примут участие в сражении, что дивизия Яснополянского лишь малая частица этой огромной, пришедшей в действие махины.
— По реке немцы бьют, прямо по саперам! — крикнул кто-то.
Снаряды поднимали столбы воды, вода россыпью падала вниз, окатывала саперов.
— Разрушили понтоны, гады!
В грохот артиллерийской подготовки вошел новый, напряженный, гудящий звук,— это шли на бомбежку немецкого переднего края советские самолеты — бомбардировщики и штурмовики.
Тяжелый гул бомбовых разрывов перекрыл все звуки боя. За первой волной краснозвездных бомбардировщиков шла вторая, третья.
И вот наконец над окопами вспыхнула белая ракета, и чей-то хриплый голос крикнул:
— В атаку, товарищи!
Миг напряженной неподвижности — и вот из окопа выскочил Бурденко. Следом за ним бежал Арсен Тоноян. Он бежал, видя впереди спину Бурденко, а рядом бежали другие бойцы, его товарищи. Вот, тяжело дыша, бежит Меликян, чуть поодаль от него — Аргам. Арсену показалось, что он отстает, и он ускорил бег. Вот пушки-сорокапятимиллиметровки... Почему они очутились впереди пехоты, когда это артиллеристы устроили здесь свои огневые? Он пробежал мимо пушек, он увидел цветущий куст шиповника, потом серебристый блеск воды. Вот и Северный Донец, разбитые понтоны на берегу, трупы саперов в мокрой одежде. Дым ест глаза, над головой воет железная смерть. Бойцы вошли в реку, держа над головами автоматы и винтовки. В первые секунды Тоноян почувствовал режущий холод воды. Вот вода доходит до груди, еще несколько шагов, и Арсен добрался до середины реки. Вот и берег, всего десяток метров, и он будет на суше. Уже видны луговые цветы, трава на западном берегу. И вот первый советский боец ступил на западный берег Северного Донца... И вдруг вода взметнулась вверх, накрыла Арсена с головой. Удар воды сшиб его с ног, перед глазами пузырилась, кипела зеленовато-молочная завеса. Но через несколько секунд он почувствовал дно под ногами, вдохнул свежий воздух, протер глаза, крепко прижал к себе автомат. Взрыв повернул его лицом к востоку, и Тоноян несколько мгновений растерянно смотрел на широкую реку, вновь лежавшую перед ним. Он повернулся и пошел на запад. Сделал несколько шагов, споткнулся о тело убитого бойца. Закинув автомат на спину, Арсен поднял на руки мертвое тело товарища и вынес его на берег. Они вместе форсировали реку — живой и мертвый. Свистели осколки и пули, где-то рядом рвались мины, но Тоноян ничего не слышал, только видел бегущих впереди бойцов. Вот как будто мелькнуло лицо Гамидова. Потом Арсен вновь увидел Меликяна. Все знакомые и незнакомые лица слились в одно одновременно знакомое и незнакомое лицо. Цепляясь одеждой за обрывки колючей проволоки, он спрыгнул в немецкий окоп. Немец в зеленой шинели выстрелил из пистолета, к ногам Тонояна упал боец. Тоноян нажал спусковой крючок автомата и увидел: немец, схватившись за живот, сел на дно окопа.
— Вперед! Хлопцы, не задерживаться в окопе! — крикнул кто-то.
Это был Бурденко. Арсен выбрался из немецкого окопа и побежал за Бурденко. Они приближались к первым домам села, а впереди врассыпную бежали немцы в зеленых шинелях. Бурденко с ходу стрелял по ним из автомата, потом стал стрелять Тоноян, и ему казалось, что немцев вдруг стало меньше.
— Вторые окопы! — хрипло крикнул Бурденко.— Бей гадов гранатами! Они бросили «лимонки» и залегли, вскочили на ноги, а в это время набежавшие красноармейцы уже прыгали в немецкие окопы. Немцы разбегались по улицам села. Дым от разрывов советских снарядов стлался меж домами. Бурденко перепрыгнул через окоп, Тоноян — за ним, они подбежали к первым хатам на окраине села.
— Село Архангел занято, товарищи! — размахивая автоматом, крикнул Бурденко.
В воздухе показались вражеские бомбардировщики. Завыли бомбы, задрожала земля от тяжких разрывов, засвистели осколки.
— Он же потерял Архангела, колы бомбит! Неприятель открыл по селу артиллерийский огонь.
От прямых попаданий рушились дома, кое-где начались пожары. Передовые подразделения полка, пройдя село, вышли на опушку леса. Внезапно среди бойцов появился командир взвода Сархошев. Во время атаки никто не видел его. Он приказал бойцам рыть на лесной опушке окопы.
Сархошев победоносно похлопал рукой по немецкому офицерскому планшету, висевшему у него на плече. За пояс у него был заткнут трофейный парабеллум без кобуры.
— А чому мы окопуемось, колы попереду немае вогню, а нимець, нечиста сила, немов кризь землю провалився? — спросил Бурденко.— С флангов, сдается, продвигаются вперед.
— Таков приказ,— важно ответил лейтенант. Заметив перевязку на лбу Меликяна, Сархошев
спросил:
— Ранен?
— Пустяки, царапина,— ответил Минас.
— Вот поздравляю, как раз царапина тебе и нужна. Глядя на землю, на молодую траву, обычно молчаливый Мусраилов вдруг восторженно произнес:
— Товарищи, товарищи, это наша красивая земля, понимаешь ты, наша, давайте поцелуем эту землю, товарищи!
И он, став на колени, склонился к земле. Склонились к земле Гамидов, Тоноян, Бурденко.
Друг, историк, если в мирные дни ты будешь писать о великой войне, знай, что рядовой Алдибек Мусраилов первым поцеловал освобожденную советскую землю на западном берегу Северного Донца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101