Он закрыл глаза руками, прошептал:
— Погодите минутку.
И снова посмотрел на свои ноги.
— Значит, инвалид... Что же вы молчали? Все равно бы узнал. Калека...
Санитары положили Сухина на носилки, понесли.
Когда раненого унесли, показалось, что изба, где лежало больше десяти человек, сразу опустела,— все молчали.
Вовк вернулась, подошла к Аршакяну.
— Увезли...
В это время раненый, лежавший под иконами, позвал ее. Она поговорила с ним, вновь вышла из избы.
— О чем ты думаешь? — тихо спросил у Аргама Аршакян.
— Ни о чем.
— Ни о чем? А есть о чем подумать... Ты хотел стать писателем, писать романы. Вот видел его, так подумай о нем.
— О ком?
— О Сухине.
Тигран замолк, потом немного погодя спросил:
— Письма домой написал? Аргам молчал.
— Нехорошо,— сказал Тигран,— сегодня же напиши. Пиши, что мы воюем, как присягали, пиши, что веришь в победу.
Вошла Вовк, а вслед за ней шла Седа в шинели, подпоясанной ремнем, подобрав волосы под пилотку, в солдатских сапогах. Лицо ее побледнело, осунулось, но глаза блестели радостно и возбужденно.
— Прошу, барышня, вот они ваши друзья! — торжественно проговорила Вовк.
Седа постояла у порога, посмотрела на Аршакяна, на Аргама, бросилась к Тиграну и прижалась головой к его груди.
— Товарищ Аршакян, товарищ Аршакян! Тигран погладил ее по голове и шутливо сказал:
— Аргама своего забываешь.
Раненые, повернувшись, смотрели на них. Девушка заговорила быстрым шепотом:
— Я на полевой почте работаю. Ой, какой здесь воздух тяжелый. Нас два раза бомбили.
— Страшно?
— Очень я боюсь, особенно самолетов. Услышу их вой, сердце замирает. И ни одного письма еще нет, и вам тоже нет. Ой, какой здесь воздух тяжелый! А я каждый день пишу. И столько снов мне снится каждую ночь! И вы мне снились, товарищ Аршакян. Два раза видела Аргама убитым. Узнала, что вы в медсанбате, и так испугалась... Когда же кончится война, товарищ Аршакян? Ведь зима подходит...
Седа говорила быстро, горячо, обращаясь к одному лишь Аршакяну, но и он, и Вовк, и наблюдавшие за ней раненые ясно видели, что всем существом своим она с Аргамом, рвется к нему.
И, понимая это, Аршакян сказал:
— Ну, вы побеседуйте, а я немного отдохну.
Вовк предложила Аргаму и Седе поговорить в сенях: там воздух чище, и раненым они не будут мешать. Они вышли в сени. Аргам смотрел Седе в глаза, и в его измученном сердце вновь просыпалась любовь к жизни. Неужели это он ночью лежал на подводе среди окровавленных трупов? Неужели с ней, с Седой, он ходил прохладными вечерами по улицам Еревана? Ей он читал свои стихи? Ее он целовал в темном подъезде прошлым маем? Было ли все это?
Он прижал руки девушки к своим глазам. Он не понимал, что творилось с ним, все смешалось — радость, тоска, воспоминания, вера в будущее счастье, мысль о смерти... Ему захотелось плакать.
Седа спросила:
— Страшно в бою?
Он не ответил, только судорожно, до боли сжал ее руки. Седа прижалась к нему. Сколько тоски и сколько радости было в этой встрече! Не успел он поцеловать ее, как послышалось заунывное гудение самолетов. Земля задрожала, немцы бомбили деревню. Избу тряхнуло, зазвенели стекла. На минуту все замерло, и сразу же раздались крики, шум, стоны. Дым потянулся к небу, заполыхали копотные клочья пламени.
— Наша почта горит! — крикнула Седа. Оставив Аргама, она побежала к пылающей избе.
XV
Рана Аршакяна заживала. Он хотел из медсанбата вернуться в политотдел дивизии, но ему передали срочный вызов в штаб армии к члену Военного совета генералу Луганскому.
Под вечер Аршакян разыскал в армейском штабе адъютанта Луганского. Оказалось, что генерал уехал в части и возвратится ночью.
— Разрешите узнать, почему генерал вызвал меня?
— Не могу вам сказать,— равнодушно ответил адъютант.
Тиграна повели в какую-то избу. Вместе с несколькими офицерами и политработниками он поел пшенной каши, выпил чаю. Бойцы принесли сена, настелили его на полу. Тигран снял шинель, одну полу расстелил на сене, другой укрылся, под голову положил полевую сумку.
Ночью его разбудили, вызвали к члену Военного совета.
Тигран переступил порог и отдал честь стоявшему у письменного стола пожилому генералу, похожему скорее на сельского кузнеца, чем на военного. Генерал крепко пожал Аршакяну руку.
— Я хотел познакомиться с вами, товарищ Аршакян, и потому вызвал вас, садитесь.
«Издалека начинает»,— подумал Аршакян.
Луганскому, наверно, было за шестьдесят, глубокие морщины говорили о нелегкой жизни, выпавшей ему, но зоркие, острые глаза его блестели совсем по-молодому.
— Я знаком с Арменией, но сейчас, наверное, она сильно изменилась,— проговорил генерал.— Я был там в двадцатом году, в тяжелое для вашего народа время.
Тигран слушал члена Военного совета и удивлялся, что этот занятый множеством важных дел человек ведет неторопливую, свободную беседу. Узнав, что Аршакян до войны был научным работником, историком, генерал спросил, над какой темой он работал.
— Писал книгу «Грибоедов и декабристы в Армении»,— ответил Тигран.
— Много еще вам оставалось работы?
— Осталось только проверить несколько фактов и составить комментарии.
Раненые, повернувшись, смотрели на них. Девушка заговорила быстрым шепотом:
— Я на полевой почте работаю. Ой, какой здесь воздух тяжелый. Нас два раза бомбили.
— Страшно?
— Очень я боюсь, особенно самолетов. Услышу их вой, сердце замирает. И ни одного письма еще нет, и вам тоже нет. Ой, какой здесь воздух тяжелый! А я каждый день пишу. И столько снов мне снится каждую ночь! И вы мне снились, товарищ Аршакян. Два раза видела Аргама убитым. Узнала, что вы в медсанбате, и так испугалась... Когда же кончится война, товарищ Аршакян? Ведь зима подходит...
Седа говорила быстро, горячо, обращаясь к одному лишь Аршакяну, но и он, и Вовк, и наблюдавшие за ней раненые ясно видели, что всем существом своим она с Аргамом, рвется к нему.
И, понимая это, Аршакян сказал:
— Ну, вы побеседуйте, а я немного отдохну.
Вовк предложила Аргаму и Седе поговорить в сенях: там воздух чище, и раненым они не будут мешать. Они вышли в сени. Аргам смотрел Седе в глаза, и в его измученном сердце вновь просыпалась любовь к жизни. Неужели это он ночью лежал на подводе среди окровавленных трупов? Неужели с ней, с Седой, он ходил прохладными вечерами по улицам Еревана? Ей он читал свои стихи? Ее он целовал в темном подъезде прошлым маем? Было ли все это?
Он прижал руки девушки к своим глазам. Он не понимал, что творилось с ним, все смешалось — радость, тоска, воспоминания, вера в будущее счастье, мысль о смерти... Ему захотелось плакать.
Седа спросила:
— Страшно в бою?
Он не ответил, только судорожно, до боли сжал ее руки. Седа прижалась к нему. Сколько тоски и сколько радости было в этой встрече! Не успел он поцеловать ее, как послышалось заунывное гудение самолетов. Земля задрожала, немцы бомбили деревню. Избу тряхнуло, зазвенели стекла. На минуту все замерло, и сразу же раздались крики, шум, стоны. Дым потянулся к небу, заполыхали копотные клочья пламени.
— Наша почта горит! — крикнула Седа. Оставив Аргама, она побежала к пылающей избе.
XV
Рана Аршакяна заживала. Он хотел из медсанбата вернуться в политотдел дивизии, но ему передали срочный вызов в штаб армии к члену Военного совета генералу Луганскому.
Под вечер Аршакян разыскал в армейском штабе адъютанта Луганского. Оказалось, что генерал уехал в части и возвратится ночью.
— Разрешите узнать, почему генерал вызвал меня?
— Не могу вам сказать,— равнодушно ответил адъютант.
Тиграна повели в какую-то избу. Вместе с несколькими офицерами и политработниками он поел пшенной каши, выпил чаю. Бойцы принесли сена, настелили его на полу. Тигран снял шинель, одну полу расстелил на сене, другой укрылся, под голову положил полевую сумку.
Ночью его разбудили, вызвали к члену Военного совета.
Тигран переступил порог и отдал честь стоявшему у письменного стола пожилому генералу, похожему скорее на сельского кузнеца, чем на военного. Генерал крепко пожал Аршакяну руку.
— Я хотел познакомиться с вами, товарищ Аршакян, и потому вызвал вас, садитесь.
«Издалека начинает»,— подумал Аршакян.
Луганскому, наверно, было за шестьдесят, глубокие морщины говорили о нелегкой жизни, выпавшей ему, но зоркие, острые глаза его блестели совсем по-молодому.
— Я знаком с Арменией, но сейчас, наверное, она сильно изменилась,— проговорил генерал.— Я был там в двадцатом году, в тяжелое для вашего народа время.
Тигран слушал члена Военного совета и удивлялся, что этот занятый множеством важных дел человек ведет неторопливую, свободную беседу. Узнав, что Аршакян до войны был научным работником, историком, генерал спросил, над какой темой он работал.
— Писал книгу «Грибоедов и декабристы в Армении»,— ответил Тигран.
— Много еще вам оставалось работы?
— Осталось только проверить несколько фактов и составить комментарии.
— И война помешала?
— Помешала.
— Надеюсь, вы еще закончите эту книгу. Генерал некоторое время молчал.
— Вот вы историк,— сказал он,— скажите мне, какие периоды жизни вы считаете самыми тяжелыми для армянского народа в прошлом?
Вопросы Луганского озадачивали Аршакяна, но радовали, были приятны.
Тигран хотел рассказать о войне варданидов, о войнах армян с арабами, вспомнить о нашествии сельджуков, о Тамерлане, о зверствах султанов. Но он заговорил о ноябре 1920 года. Пожалуй, это и был самый трагический период в истории армянского народа. Продолжалась резня безоружных армян, турецкий паша Кара-Бекир засел в сердце Армении. Каждый день в оврагах расстреливали тысячи людей, в хлевах сжигали женщин и детей. Дашнакское правительство подавляло сопротивление народа, заключало предательские договоры с турками. В эту трагическую пору на помощь Армении пришла Одиннадцатая армия, она спасла народ от полного уничтожения. Опоздай эта помощь на месяц, на неделю, и армянский народ был бы полностью уничтожен.
Луганской вздохнул:
— Дашнаки в то время многих коммунистов расстреляли — Мусаэляна, Алавердяна, Аршакяна, Гу-касяна...
Сердце Тиграна забилось от волнения. Генерал, грузно сидя на стуле, полузакрыл глаза.
— Как сейчас вижу Алавердяна...
Посмотрев прямо в глаза Тиграна и видя его волнение, Луганской продолжал:
— Вот это должно быть темой вашей следующей книги. Останемся живы, к вашим услугам. Я могу вам пригодиться как свидетель событий, товарищ историк. Помню, как Григорий Константинович Орджоникидзе не подал руки Кара-Бекир-паше,— тот протянул Серго лапу и при этом, подлец, сладко улыбался, как восточный торговец. Орджоникидзе сказал: «Я не пожму руку, окрашенную кровью братского армянского народа. В течение двадцати четырех часов вы должны оставить Александрополь. Больше мне с вами не о чем говорить». Переводчик перевел эти слова. Рука турецкого паши так и осталась протянутой. Помню, как й исказилось его лицо.
Генерал негромко спросил:
— Между прочим, вы не родственник коммунисту Ованесу Аршакяну, расстрелянному дашнаками?
— Это мой отец.
— Отец? Вот оно что! А матушка ваша жива?
— Жива.
— Будете писать, передайте ей мой привет, напишите, шлет, мол, привет товарищ Максим из депо. Мы старые приятели. Вот ведь как бывает...— И вдруг, пристально поглядев в глаза Тиграну, он улыбнулся и сказал: — А теперь расскажите мне о генерале Галунове, подробно, все, как было.
Член Военного совета курил и слушал Аршакяна.
— Как он среагировал, когда боец сказал, что мы победим?
— Заговорил о храбрости, о героизме.
— Значит, многим красноармейцам понравилось, что генерал стоит под огнем?
— Да, я слышал слова восхищения. Выслушав подробный рассказ Аршакяна, Луганской сказал:
— Ваше сообщение мне очень важно, интересно. Оно подтверждает мое мнение о Галунове. Он, конечно, не из тех, кто боится смерти, и в то же время он не храбр. Это показная храбрость — от надрыва, от отчаяния. Он не верит в нашу победу. Он считает, что все проиграно, что все мы слабы, что единственный сильный человек в армии — он. А один, как говорится, в поле не воин, и он задумал покончить с собой. Туман, холодный туман в его душе, и сквозь этот туман он уже ничего не может разглядеть.
Генерал помолчал, потом снова заговорил:
— Мания величия всегда была болезнью маленьких людей. Маленький он человек. И не настоящий коммунист. В душе настоящего коммуниста даже глухими темными ночами горит свет. Мы ему предоставим возможность проявить личную храбрость, для этого не обязательно дивизией командовать. Он, знаете, из интеллигентов, которые, увлеченные романтикой, приняли революцию уже во время ее последних победных боев и ни капли крови не пролили за нее. Он учился по книгам и учил по книгам. Жить — значит бороться. Он существовал, не жил. Такой человек во время первого крупного испытания теряет окончательно голову. Он из партии, но еще не стал коммунистом, а ведь у нас немало беспартийных коммунистов, крепких, настоящих. Галунов больше двадцати лет с нами, но так и оставался нам чужим, поэтому он и сказал вам: «Где ваши танки?»
Луганской встал, прошелся из угла в угол, посмотрел на часы:
— Давайте поужинаем вместе, вернее, позавтракаем.
— Благодарю, товарищ генерал, но я уже поел.
— Просьба начальника — приказ. Слышали такое изречение?
— Слышал, товарищ генерал.
— Стало быть, поужинаем вместе. Непременно передайте от меня привет вашей матери, Арусяк Гегамовне, не забудьте: «Товарищ Максим из депо посылает привет».
— Я тоже начинаю вспоминать вас, товарищ генерал...
Генерал улыбнулся.
— Вспоминаете и не хотите со мной поужинать? Он позвал адъютанта, распорядился принести ужин.
— Несправедливо, что Каре остался у турок,— сказал Луганской, оглядывая накрытый стол.— История сейчас будет решать большие вопросы, но не позабудет и маленькие. Ну, милости просим. А потом довезу вас до Федосова. Пусть не говорит, что я вас голодным отпустил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101