по улицам города были расклеены написанные от руки листовки, а в одном месте был приклеен к забору номер московской «Правды».
Комендант вызвал Сархошева. Сархошев перевел ему содержание листовок. Содержание всех трех было одинаковое.
— Все три листовки написаны одинаковым почерком,— сказал Сархошев,— видимо, автор, если судить по стилю и почерку, человек совсем еще молодой, возможно, подросток.
В эту минуту Вильгельма Шульца мало интересовало содержание листовок. Его тревожило, как ему оправдаться перед начальством в своей неспособности установить порядок в маленьком, далеком от фронта городке.
— А что написано в московской газете? — спросил он.
Сархошев перевел коменданту сводку Советского информбюро.
— Что еще?
— Остальные статьи о подвигах, якобы совершенных советскими летчиками, танкистами, пехотинцами. Затем сообщены многочисленные имена людей, которые пожертвовали большие денежные средства на вооружение Красной Армии.
— Дальше, дальше что? — нетерпеливо спросил комендант.
— Есть статьи против фюрера, против Геббельса. Считаю ненужным повторять, что в них пишется.
Комендант поспешно сказал:
— Я и сам слушать эту мерзость не желаю. Шульц сообщил по телефону в Белгород о событиях
дня. Полковник Фраке обругал его и сказал, что завтра лично прибудет с отрядом в Вовчу.
На этот раз новому коменданту «повезло». Полковник Фраке ходил по городу, заходил в дома, расспрашивал людей и тем не менее ничего нового не узнал. Поздно ночью он зашел к капитану Шварцу. Комендант сопровождал его. Олесь Бабенко торжественно накрывал стол.
— Я горд, господин полковник, что вы избрали для своего отдыха мой скромный дом,— сказал Бабенко.
Полковник, немного знавший русский язык, с недоверием посмотрел на старика.
— Он искренен? — спросил Фраке по-немецки.
— Думаю, что да,— сказал Шварц.— Большевики его сильно преследовали. В царское время он имел высокий чин.
Бабенко показал полковнику свою фотографию, снятую в 1912 году в связи с его избранием членом императорского археологического общества.
Сфотографирован он был в мундире статского советника с медалями и орденами, полученными за обнаружение памятников древности в окрестностях Вовчи и в Старом Сальтиве.
— Прошли годы, но сходство сохранилось,— сказал полковник.
— Это было тридцать лет назад, мне исполнилось тогда сорок восемь лет.
— А чему соответствовал ваш чин?
— Генералу, господин полковник.
Сели за стол. Олесь Григорьевич выпил за здоровье Фраке, повторил еще раз, что он и его жена очень благодарны полковнику за оказанную им честь. Он добавил, что был бы рад, если бы его внук был воспитан в духе немецкой цивилизации.
— Попробуйте напиток, приготовленный мною, господин полковник,— предложил Бабенко.
Полковник выпил свекольного самогона, поперхнулся, похвалил его из вежливости, но сказал, что шнапс все же лучше. Выпили по второму стакану, по третьему. Комендант радовался, что у полковника хорошее настроение.
В это время окна комнаты и белые занавески окрасились заревом далекого пожара. Все вышли на крыльцо. В березовом лесу, на том месте, где был похоронен Андрей Билик, горел костер.
Полковник приказал немедленно потушить костер. Комендант побежал исполнять приказ.
Полковник крикнул ему вслед:
— Расстреливать на месте тех, кто выйдет из домов любоваться партизанской иллюминацией!
— Мы тщательно прочесали лес,— задумчиво произнес Фраке,— партизан там нет. Это дело диверсантов-одиночек.
Внезапно чугунный, тяжелый взрыв потряс небо и землю. Крыльцо дрожало, оконные стекла испуганно, жалобно зазвенели. В небе вспыхнул зловещий огонь. Это взрывались на вокзале составы, везущие на фронт бензин и боеприпасы.
Полковник Фраке поспешно направился в комендатуру, приказал карательной роте и батарее Шварца двинуться к вокзалу. Все население города вышло во дворы, на улицы и смотрело на грозный огонь, на огромные столбы раскаленного дыма, стремительно поднимавшиеся к небу.
Бабенко запер ворота и спустился в подвал.
— Что происходит, Олесь Григорьевич? — испуганно спросил Аргам.
— Ничего особенного,— медленно ответил старик, поглаживая усы.— Надо же и тебе немного выйти на улицу, подышать свежим воздухом.
Он взял Аргама под руку и помог ему подняться на крыльцо.
— Смотри, пусть сердце твое успокоится. Зарево пожара осветило бледное лицо Аргама.
— Нет, такой пожар не потушить,— сказал Олесь Григорьевич.
XVI
Слова Галины Чегреновой помогали Шарояну бороться с чувством темного, животного страха, охватившего все его существо. «Теперь не бойся, думай о спасении своей души».
Эти слова еще звучали в голове Шарояна, когда его окликнул Сархошев.
— Бено!
Бено остановился, покорно поджидая своего хозяина.
— Куда идешь, Беньямин?
Впервые Сархошев назвал Шарояна полным именем. Бено стал объяснять жестами, что идет купаться на реку, но малоопытному «немому» это удавалось с трудом.
— Вай, Бено, Бено, я не знал, что ты такой трус. * Ничего, нам не долго осталось терпеть, не горюй. Вот
приедешь домой и окончательно увидишь, как хорошо ты сделал, что не ушел с большевиками в Сибирь. Иди загорай, купайся и поскорей приходи домой: Фрося курицу жарит.
Равнодушно выслушав Сархошева, Бено пошел к реке. Он чувствовал себя спокойно, когда оставался один на берегу реки, когда небо было ясным, грело теплое солнце.
Вот и речушка Вовчьи Воды. Он разделся и сел на песочке, у воды. Прошел последний месяц лета 1942 года. Год назад они выехали из Армении. Сейчас мать считает его мертвым, ведь от него нет писем. До бегства из армии Бено часто писал домой. «Не тревожься, мама, скоро разгромим фашистов, со славой вернемся домой». Такие письма он особенно часто писал в мае. Говорили, что советские войска дошли до Харькова. А потом все изменилось...
Солнце обжигало его голое тело. На плечо ему села стрекоза. Бено поймал ее, сжал ее хрупкое тельце своими большими сильными пальцами. Стрекоза, царапая лапками палец Бено, хотела освободиться. Бено посмотрел в большие эмалевые глаза стрекозы, разжал пальцы. Она полетела, упала на маленький кустик, с усилием взлетела и вновь упала в траву. Бено стало жаль ее.
Он бросился в воду, нырнул и, сдерживая дыхание, долго оставался под водой. Когда Бено вышел на берег, от его одежды, извиваясь, поспешно отползла маленькая змея. Страх, предчувствие беды сжали его сердце.
Он оделся и пошел к городу. Велика земля, но все дороги для него закрыты.
И он вновь вошел в постылый дом Глушко.
— Где ты пропадал? — спросила Фрося.— Проголодался, наверное?
Она поставила на стол жареную курицу, бутылку водки.
— Может, выпить с тобой, а, черненький?
— Хорошо, давай выпьем,— ответил немой Бено. Фрося радостно вскрикнула, всплеснула руками:
— Прошло, значит, все, немота твоя прошла? Говори же, черненький, ну, говори, говори!
Она обняла Бено, крепко прижала его голову к своей большой груди, поцеловала в губы, все время радостно повторяя:
— Немой заговорил, немой заговорил!
— Ну оставь, оставь, хватит,— повторял Бено,— оставь, говорю.
— Давай сегодня кутнем, черненький. До вечера будем одни. Мать и Партев вызваны на весь день к коменданту...
...Дверь внезапно распахнулась, и в комнату вошел Сархошев. Бено вскочил с кровати, стал торопливо одеваться. Фрося, лежа на кровати, спокойно, словно ничего не произошло, спросила застывшего у двери Сархошева:
— А ты говорил, что поздно вернешься, Партев. Как же так? Не поехал в Белгород?
Сархошев молчал.
— Почему ты не отвечаешь? — снова спросила Фрося и рассмеялась: — Неужто и второй онемел?
Вошла старуха Глушко, удивленно сказала:
— Ты что это днем разлеглась?
— Захотела и легла, а что? Сархошев сел на стул, молчал. Бено оделся, подошел к окну.
— Лежала не одна, не скучала,— проговорила Фрося.
— Не одна лежала, а с кем же? — спросила Ксения.
— Вот с ним.
— Как это?
— А чего ты, бабка, удивляешься,— сказал Сархошев,— неужели ты свою стерву дочку не знаешь?
Полуголая Фрося, вскочив с постели, стала ругать Сархошева:
— Я не жена тебе, не венчалась с тобой в церкви! Ты от своей жены требуй ответа, с кем она спит. Сам мне говорил, что жена тебе изменяла. А с меня спрашиваешь! Над собой посмейся, а не надо мной, понял?
— Ты что, сдурела, Фрося? — сказала старая Глушко.— Чего ты кидаешься на человека?
«Стоит ли скандалить с ней,— подумал Сархошев,— стоит ли делать такую тварь врагом себе?»
— Я ведь не виню тебя ни в чем, Фрося, сказал лишь о том, что видел. Я даже не рассердился на тебя.
— И не имеешь права! Я тебе не жена.
Фрося оделась, причесала волосы. Бено молча стоял у окна.
Сархошев больше всего был зол на Бено: как эта скотина осмелилась лечь в его постель? Пусть Фрося и не жена ему, пусть она даже последняя дрянь, но ведь Бено знал, что это постель Сархошева!
— Может быть, хочешь покушать? — вдруг ласково спросила Фрося.
— Ладно, дай кусок курицы и стакан водки,— примиренно ответил Сархошев.
Он выпил стакан водки, тотчас же налил второй.
— Знаешь, Фрося, комендантский волкодав подох. Какие-то мерзавцы его отравили.
— Кто отравил, когда? — быстро спросил Бено.
— Э, да ты обрел дар речи! Как же это случилось, жулик, симулянт? — спросил Сархошев.— Кто тебя вылечил, какой профессор? Фрося, я очень рад... что Бено тебе нравится. У Екатерины Второй еще больше любовников было. Чем ты хуже ее?
— Не трепись,— проговорила Фрося.
— Нет, я вполне серьезно говорю. Только мы с Бено должны к этому делу привыкнуть. У нас на востоке ведь принято обратное — у одного мужчины несколько жен, иногда даже целый гарем.
— У нас это не было принято,— возразил Бено,— армянский закон запрещал это.
— Молодец, Бено,— засмеялся Сархошев,— подкованный товарищ. Но раз уж ты вновь заговорил, скажи мне, носач Бено, она тебя сама позвала или ты полез к ней?
Бено не отвечал. В эту минуту ему казалось, что хуже Сархошева нет человека на свете.
А настроение, Сархошева все поднималось.
— Дуй, Бено, пей! Пей, на земле нам только и остается, что пить и есть!
— Нет,— отказывался Бено,— не хочу.
— Что ты обиделся? — продолжал Сархошев по-армянски.— Это я должен обижаться. Давай выпьем.
— Говорите по-человечески,— сказала Фрося.— Не могу понять, что вы там лопочете, может, на пару ругаете меня?
— Я говорю ему: пей, а он не пьет,— сказал Сархошев,— ломается, дурак, будто я ему задолжал.
— Не пьет и не надо, его дело.
— Если я говорю, должен выпить! — заорал Сархошев.— Пей, рыло, тебе говорю!
— Не хочу,— зло и упрямо ответил Шароян.
— Пей, говорю!
Сархошев был пьян. Его глаза покраснели, руки дрожали.
— Что ты беснуешься, что ты хочешь от него? — вмешалась Фрося.
Сархошев молчал.
— На, пей!
Лицо его было так ужасно, что Шароян испугался, взял стакан из рук Сархошева.
— Выпьет, рыло, танцуя выпьет! — сказал Сархошев Фросе.
Бено поставил на стол стакан.
— Не буду пить.
Сархошев сжал челюсти, угрожающе взглянул в глаза Шарояну.
— Я тебе говорю, пей, собака, сукин сын!
— Сам ты собака, сам ты собачий сын!
В какую-то таинственную, ему самому неведомую секунду Бено перестал бояться Сархошева.
Сархошев медленно поднялся, тихо спросил:
— Что? Это я собака, сукин сын, да? — и вдруг изо всей силы ударил Шарояна по лицу. Удар был так силен, что Бено покачнулся и упал.
— Спятил ты, что ли? — закричала Фрося.— Что ты делаешь, что ты с человеком делаешь?
Бено встал и бросился на Сархошева, но Фрося, как танк, преградила ему дорогу."
— С ума вы посходили, сказились оба?
Бено молчал. От боли и жгучей обиды ему то хотелось заплакать, то начать крушить, бить все в этом проклятом доме, то бежать без оглядки.
Сархошев вновь налил себе водки.
— Один пьешь? — спросила Фрося.
— Один,— ответил Сархошев.— Я вообще один. Всегда был один. Все, что делал, делал один, и сейчас я один. Четверо нас в этой комнате, а я один. И Бено отходит от меня, он уже ушел от меня.
Сархошев поднял наполненный стакан водки.
— Я его любил. Я ему жизнь спас, а он бунтует против меня. Если бы не я, давно бы он гнил в земле.
— Что ты от него хочешь? — перебила Фрося.— Служит он тебе, как пес, как раб, что ты от него еще требуешь? И лошадь, когда ее бьют, может лягнуть. И с лошадью надо ласково обращаться, если хочешь, чтоб тебе служила.
Сархошев усмехнулся.
— Слышишь, какие умные слова говорит Фрося, Бено? Позор мне и тебе, честное слово, тысячу раз позор. Я виноват, Фрося верно говорит. Но, Бено, я старше тебя, я спас твою жизнь, понимаешь, я должен тебя в целости привезти в Армению, вернуть твоей матери, понимаешь? Позабудь, что сегодня было, я твой старший брат, понимаешь?
Бено Шароян сидел неподвижно, не проронил ни слова.
XVII
Пришла ночь. Сархошев уснул сидя за столом, положив голову на руки. Бено пошел снать на террасу.
Ночью ему снились ужасные сны. На улицах города, на деревьях и телефонных столбах висели люди, куры, свиньи, коровы, собаки. Бено хотел бежать из города, долго плутал по страшным улицам. Наконец он выбрался в поле. И вдруг день сменился ночью. На опушке леса горел огромный костер. Из пламени вышел немецкий комендант со своей собакой.
— Куда ты бежишь, сукин сын?
Бено в страхе бежит к городу. Он доходит до моста, но мост вдруг воспламеняется, в реку падают огромные горящие бревна, вода в реке кипит. Из огня выходят Сархошев и Фрося. Сархошев поднимает автомат.
— Убей, убей его, стреляй! — кричит Фрося.— Он хотел бежать от нас, стреляй!
Бено в страхе проснулся. Над ним стоял Сархошев с полотенцем на плече.
— Сон видел? — насмешливо спросил он.— Скорее одевайся, надо идти, нас обоих вызвали в комендатуру. Голова у меня трещит, слишком много выпили ночью. Фрося говорит, что я тебя обидел, вроде даже ударил по морде. Ничего не помню. Если перепью, ничего потом не помню. Что ты скис, Бено, сердишься? И брат ругает брата, влепит ему пощечину, а потом оба забывают об этом. Если кто другой обидит тебя, уложу его как собаку на месте, ты ведь знаешь это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101