Мите показалось, что его ранили раз десять — двенадцать. И там он потерял сумку фашиста, а пистолет сохранил. Он согнувшись бежал к советским окопам и услышал голоса бойцов. Они думали, что пробирается фашистский разведчик, закричали: «Хальт, хенде хох...» Конечно, он очень виноват — потерял сумку.
— Все рассказал? — спросил подполковник.
— Все.
— Ничего не позабыл?
— Нет. Только не знаю, что с дедушкой. Страшно за него.
Мальчик опустил голову.
— Сейчас пойдешь к генералу, Митя. Митя улыбнулся, просительно произнес:
— Только бы дома не узнали. Пусть Тигран Иванович маме ничего не говорит.
У генерала Митя подробно повторил свой рассказ. Вместе с Яснополянским Митю слушали начальники дивизионной разведки и начальник артиллерии; они задавали Мите вопросы и делали пометки в блокнотах.
Когда Митя окончил свой рассказ и ответил на все вопросы, стало светать. Ординарец убрал с окон маскировочные занавески.
Генерал подошел к окну, потом поглядел на Митю.
— Измучили мы ребенка,— сказал он.
Он положил свою большую ладонь на лоб мальчику.
— У него определенно температура... Так вот, товарищ Степной... Командование благодарит тебя за ценные сведения, но больше таких вещей не смей делать, не пришло твое время.
«Не твое время». Эти мамины и бабушкины слова повторил генерал. Правда, генерал назвал его «товарищ Степной»...
— Итак,— торжественно проговорил генерал,— награждаю тебя, Митя Степной, медалью «За отвагу», поздравляю с высокой наградой... И пистолет у тебя останется. Ну, иди, отдыхай, пей гоголь-моголь. Домашним можно сказать, что пришел в штаб, хотел записаться добровольцем, но тебя не приняли.
Генерал велел адъютанту проводить Митю домой. Когда адъютант и Митя вышли, генерал сказал начальнику разведки:
— Война! Великая, Отечественная! И дети в ней участвуют.
Во дворе Митя столкнулся с Аршакяном, страшно обрадовался и смутился. Он умоляюще стал просить:
— Не говорите, Тигран Иванович, маме, бабушке. Генерал не велел, Тигран Иванович,— и тут же быстро добавил: — Меня наградили медалью, у меня пистолет настоящий.
Дома мать, бабушка и дед встретили его слезами радости, и разведчик немного всплакнул. Дед хмурился, ворчал, кашлял, тер платком глаза... Митю уложили в постель. Левое плечо его посинело, опухло. На вопрос матери он ответил, что упал на лед.
К вечеру жар у Мити усилился. Он стал бредить. Аршакян привел военного врача. Врач выписал лекарства и велел поставить банки. Прошло два дня. Митя открыл глаза, увидел тревожное лицо матери, улыбнулся и прошептал:
— Не бойся, мама, я выздоровею.
А вечером на вопрос Тиграна, как чувствует себя Дмитрий Александрович Степной, Митя ответил:
— Все в порядке, товарищ батальонный комиссар. Старики и мать облегченно переглянулись.
XIX
Зимние недели и месяцы тянулись медленно и тяжело. Иногда выпадали ясные морозные дни, иногда низко нависали тучи, выли метели. Временами падал мягкий густой снег, рассветы были теплые и сырые, туман ложился на села, поля и леса. В такие дни вороны оживленно каркали, воробьи бойко искали на улицах и дворах пищу. И вдруг все разом менялось: после мягкого снегопада снова бушевал ледяной, сухой ветер, морозная дымка стояла в воздухе, дыхание перехватывало от лютого холода.
Уже настали первые дни марта, а весна не чувствовалась. Реки были скованы льдом, деревья гнулись под тяжестью снега. Снаряды и бомбы разворачивали мерзлую землю, и черные воронки на белом снегу казались огромными раскрытыми могилами. Потом их засыпало снегом. Снежная пелена закрывала истерзанную войной землю, следы человеческой крови, солдатские могилы.
Город Вовча, находившийся в пределах немецкого артиллерийского огня, жил странной и мирной и фронтовой жизнью. Начал работать кинотеатр, на стенах домов появлялись объявления местного Совета, вновь открылся техникум механизации сельского хозяйства. На стене висело написанное от руки объявление районного управления приусадебных хозяйств: «Получены семена душистых и декоративных растений. Отпускаются также и для индивидуальных цветников. Желающие могут приобрести по доступным ценам...» А рядом было приклеено печатное воззвание: «Все для войны, все для фронта! Смерть немецким оккупантам!»
И война, и как будто не война. Во многих домах собиралась на вечеринки молодежь; на эти вечеринки охотно ходили бойцы тыловых подразделений. Завязывались многочисленные знакомства. Девушки вышивали платки и кисеты своим знакомым сержантам и лейтенантам, писали им письма, полные искренних слов и наивных рассуждений.
А враг сбрасывал с самолетов зловещие листовки, грозил сровнять с землей «партизанский город». Эти угрозы пугали, но одновременно и льстили самолюбию молодежи: их родная Вовча заслужила название «партизанской».
Однажды рано утром в дом к Бабенко пришла Седа Цатурян. Она хотела порадовать Аршакяна, вручить ему лично полученное ночью письмо от родных.
Тигран читал письмо, а Улита Дмитриевна и Надежда угощали девушку блинчиками со сметаной.
Люсик, как всегда, чтобы не расстраивать мужа, писала только о хорошем. Ее письмо заканчивалось словами: «Скоро, скоро женщины и дети увидят своих сыновей, мужей, отцов».
Мать писала правду без прикрас. Из русских и украинских городов прибывают в Ереван все новые и новые эшелоны осиротевших детей. Работа с ними требует отдачи всех душевных сил. Трудно, очень трудно вызвать улыбку на лице осиротевшего ребенка. Кругом много горя, кусок в горло не лезет, а по ночам стоят перед глазами скорбные детские лица, печальные глаза.
Мать писала, что послала письмо товарищу Максиму по адресу, сообщенному Тиграном,— она хорошо помнит Луганского, просит передать ему привет.
— Хорошие письма, Тигран Иванович? — ласково спросила старушка.— Родные пишут или друзья?
— Жена и мать.
— Вон то, большое письмо — от матери или от жены?
— От матери.
— Понятно, материнскому сердцу нескольких слов мало.
— Да величина письма ничего не значит,— со скрытой обидой вмешалась Надежда,— может быть, жена еще больше мучается.
— Любящая жена, конечно, мучается,— ответила старушка,— но сердце матери — особое дело.
Но дочь с ней не согласилась.
Тигран шел в политотдел, Седа шагала рядом с ним, поглядывала на него.
— Ты что-то хотела мне сказать, Седа?
— Товарищ батальонный комиссар... неловко вам говорить, а приходится. Я насчет Партева Сархошева.
Тигран насторожился.
— А что?
— Он очень плохо ведет себя, товарищ батальонный комиссар, просто неудобно, честное слово... неловко мне говорить...
— Начала, договаривай.
— Плохо он ведет себя... Пристает к девушке, в доме, где я ночую, Шуре Ивчук. Неудобно, но я решила и должна сказать вам. И такого тоже называют армянином. И ведь как будто бы культурный человек. Не знаю прямо, что и сказать. Вчера он у соседей гуся зарезал, женщина жаловалась, говорила, обращусь к начальству... Товарищ батальонный комиссар, есть еще много других фактов, но я не могу сказать о них. Просто мерзкий тип этот Сархошев, честное слово.
Седа была смущена: впервые в жизни ей пришлось вести такой разговор.
Тигран, покусывая губы, слушал ее.
Придя в политотдел, он распорядился вызвать к себе Сархошева. Потом его взяло сомнение: правильно ли он поступает, не поспешил ли он, нужно ли вызывать Сархошева именно сегодня? Но приказ уже был дан. А через два часа в политотдел пришел Сархошев.
— Лейтенант Сархошев явился по вашему приказанию.
Тигран указал Сархошеву на табурет. Сархошев, словно не заметив приглашения, продолжал смиренно стоять.
— Садитесь,— сказал Аршакян. Сархошев сел.
Аршакян посмотрел в его недобрые, умные глаза, они были непропорционально малы для его большого лица, огромной головы.
Сархошев с наигранным прямодушием, не отворачиваясь, смотрел прямо в глаза Аршакяну: «Хочешь испытать меня — пожалуйста! Вот я весь перед тобой».
Да, нелегко заставить повиниться такого человека. И Аршакян решил действовать прямо.
— Плохо вы себя ведете, лейтенант.
— Какие именно факты имеете вы в виду, товарищ батальонный комиссар?
— Я вас не на допрос вызвал, вы ведь член партии.
— Но что я, однако, сделал, товарищ батальонный комиссар? Может быть, Меликян что-либо сболтнул?
— Никто ничего не болтал. Кругом война, а вы полны мыслей о житейских делишках. И при этом вы становитесь в позу избавителя жителей Вовчи и считаете их обязанными служить вам, ноги ваши мыть. Ваше сердце сейчас должно кровью обливаться. А вы живете в свое удовольствие, ищете развлечений, спокойно спите и не видите тяжелых снов.
— Тяжелые сны, товарищ батальонный комиссар? — вкрадчиво проговорил Сархошев.— Я не слабый человек, я уверен в нашей победе, я не пессимист.
— Оптимист? Это ложный оптимизм!
Аршакян теперь старался не смотреть на Сархошева и поэтому не заметил, что при его словах о ложном оптимизме на лице лейтенанта появилась веселая, издевательская улыбка.
— Вы жене своей пишете письма? Сархошев ответил, что пишет.
— Пишете той самой рукой, которой прирезали украденного вами гуся?
Сархошев заговорил возмущенным голосом:
— Вот не думал, сознаюсь, вот в чем, оказывается, мой проступок! Да ведь это клевета! Можете вызвать хозяев моей квартиры. Они сами меня угостили. Возможно, моя ошибка, что я не отказался от угощения. Но я ведь тоже часто их угощаю.
— А почему меня никто не угощает?
— Не знаю, не могу знать,— ответил Сархошев и тут же добавил: — Вас тоже угощают, товарищ батальонный комиссар, хотя бы в семье Бабенко. И в этом нет ничего дурного, просто выражение естественного уважения к вам.
И он, усмехнувшись, опустил голову.
Уходя, Сархошев сказал, что если он и допустил кое-какие ошибки, то дает слово исправить их. Аршакян не слушал его. Он не верил Сархошеву. И все же он недостаточно знал этого человека. Тиграну казалось, что плохие черты человеческого характера поддаются исправлению.
Через несколько дней вопрос о Сархошеве обсуждался на дивизионной партийной комиссии. Аршакян рассказал об его проступках и предложил вынести Сархошеву строгий выговор и одновременно ходатайствовать перед командованием об его отстранении от командования ротой.
Это предложение показалось членам партийной комиссии слишком строгим. Начальник политотдела с недоумением взглянул на Тиграна.
Сархошев все это, конечно, заметил, учел и, притворяясь возмущенным, тут же стал яростно протестовать против предложения Аршакяна.
— Я заявляю, что батальонный комиссар Аршакян сводит со мной личные счеты! Заявляю об этом с полной ответственностью. Особенно недопустимо, что эти личные счеты он сводит, ссылаясь на свои якобы принципиальные позиции, говорит о партийной чистоте. Мои поступки, дурные и хорошие, мои ошибки у всех на виду, а он действует двурушнически, тайно, скрытно. Скажу комиссии откровенно, это уязвленное мужское самолюбие, ревность! Я это докажу! Во всяком случае, во время отступления я не возил с собой дамочек.
Наверно, никогда еще Тигран не испытывал такого бешенства. Никто никогда так грязно не клеветал на него. На несколько мгновений он потерял контроль над собой.
— Вы гнусный тип, подлец! — крикнул Аршакян и вскочил с места.— И как только мог пролезть в ряды партии человек с такой подлой, грязной душой!
Эта вспышка не понравилась членам дивизионной партийной комиссии.
— Спокойно, спокойно, товарищ Аршакян,— вмешался начальник политотдела,— прошу сесть.
— Я заявляю протест против слов батальонного комиссара Аршакяна, я жалуюсь вам, товарищ начальник политотдела,— торжественно заявил Сархошев.
— Не спешите протестовать, сначала сами оправдайтесь,— сказал Федосов.
В это время на заседание пришел подполковник Дементьев.
Начальник политотдела попросил его дать Сархо-шеву характеристику как командиру и как коммунисту.
Дементьев сообщил, что у Сархошева имелись взыскания.
— В транспортной роте плохие порядки. Начальник штаба проверил сигналы, они подтвердились. Ряд фактов об аморальном поведении Сархошева сообщил начальник снабжения полка Меликян...
И подполковник рассказал о некоторых проступках Сархошева.
— Перед тем как прийти сюда, я приказал снять Сархошева с должности командира транспортной роты и послать его на передовую командиром взвода.
После заседания к Тиграну подошел Федосов.
— Не ожидал от вас, Тигран Иванович, такой несдержанности, никак не ожидал. Партийный руководитель должен быть сдержанным, не давать волю своему гневу.
Тигран был не в духе весь день. Слова Федосова справедливы. Но если бы он даже дал пощечину Сархошеву и предстал перед партийным судом, то и тогда бы он не раскаивался.
XX
Тигран собрался на неделю отправиться в полки.
Он уже стянул ремень на полушубке, надел теплые рукавицы и собирался выйти из политотдела, когда генерал Яснополянский вызвал его к телефону. «Приходите сейчас же»,— сказал генерал.
Тигран не любил часто бывать у начальства не потому, что придерживался правила: «Чем дальше от начальнического ока, тем лучше». Он больше всего боялся, как бы его не заподозрили в угодничестве. Если нужно, начальство само позовет. И вот генерал спешно вызвал его. Тигран шел скорым шагом. Адъютант генерала в дверях негромко сказал ему:
— Вас вызвал начальник штаба армии, генерал Зозуля.
Тигран никогда не видел генерала Зозули и удивился — зачем начальнику штаба армии понадобился дивизионный политработник.
Тигран вошел в комнату, представился генералам.
— Вот он, этот самый,— сказал посмеиваясь генерал Яснополянский, обращаясь к девочке лет восьми, сидевшей у стола,— это дядя Тигран и есть, познакомься.
И начальник штаба армии сказал девочке:
— Познакомься с дядей батальонным комиссаром. Девочка протянула Тиграну руку и назвалась:
— Нюра.
Все еще не понимая смысла происходящего, Тигран пожал ручку девочки, погладил ее по голове.
— Вы помогли ее матери,— объяснил генерал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101