«Ребенок, ребенок».
«Я не ребенок! — запальчиво ответила Люсик.— Вспомните себя в моем возрасте. Вы уверены, что ваше поколение было исключительным, и поэтому смотрите на нас снисходительно, свысока. Я хочу поехать на фронт к мужу, к брату, я врач, а там врачи нужны. Что тут показного, почему вы меня вините в тщеславии?»
Родители Люсик, тикин Лия и Саркис Карпович, ждали исхода этого спора с тайной надеждой, что сватья не позволит Люсик выполнить свое сумасбродное решение. Но неожиданно случилось то, чего они не ждали. Арусяк порывисто обняла невестку и взволнованно проговорила: «Прости меня. Ты права, Люсик,— как подсказывает тебе сердце, так и поступай. Была бы я на твоем месте, тоже не сидела бы дома, ты права».
Решение было принято, и ни слезы матери, ни мрачное молчание отца уже ничего не могли изменить.
...Бушующее море кидало пароход, как щепку: вот-вот, казалось, за борт повалятся люди, мешки, корзины, чемоданы. Люсик промокла, дрожала от холода.
Кто-то коснулся ее плеча. Люсик подняла голову и увидела незнакомого военного.
— Вы мерзнете,— проговорил он,— разрешите
укрыть вас своей шинелью, мне достаточно и плаща.
Люсик смутилась, пробормотала слова благодарности.
Военный накинул на нее шинель. Люсик сразу почувствовала тепло, перестала дрожать. Потом Люсик задремала. Она проснулась ночью. Море было покрыто непроницаемым мраком. Пароход больше не качало, казалось, он стоит на месте. Утихли шум волн и завывание ветра. Моросил мелкий дождь, рукава шинели стали влажными, Люсик попыталась подняться. Кто-то поддержал ее за руку.
— Осторожно, не упадите.
— Мы стоим? — спросила она.
— Идем,— ответил голос рядом,— море успокоилось.
— Ничего не вижу,— прошептала Люсик.
— Перед рассветом всегда так, поспите еще, если можете,— сказал сосед.
Люсик попыталась вытянуть затекшие, онемевшие ноги, но не смогла: со всех сторон плотно, один к одному лежали спящие. Она закрыла глаза, но сон прошел. Она стала думать о том, что ждет ее на фронте — выстрелы, гром, огонь, и она с сумкой, набитой инструментами и лекарствами, ходит по полю боя, перевязывает раненых. Ей представлялась встреча с Тиграном и Аргамом. Как примет ее Тигран,— ведь Люсик выехала, не дождавшись его ответа; как примет ее генерал Галунов, который, наверное, давно уже забыл ее... Кажется, в самом деле пароход остановился.
Люсик вновь задремала. Потом она открыла глаза — было светло.
Сосед ее, майор, увидев, что она проснулась, сказал:
— Посмотрите, какой красивый рассвет, солнце
сейчас выйдет прямо из моря. Хотите, посмотрим на
рассвет с носа судна.
Майору было не больше тридцати лет. Крепкого сложения, светлоглазый, он казался одним из тех, кто способен вынести любые трудности, не страшится никаких бед. Такие люди с первых минут знакомства внушают к себе доверие, каждому слову такого человека веришь.
— Это ваша шинель? — спросила Люсик.
— Моя,— улыбнулся майор,— пусть останется на вас, а то замерзнете.
Они дошли, осторожно переступая через тела спящих, до носа судна и уселись на огромный якорь. Судно, как плуг мифического пахаря, разрезало гладь успокоившегося моря, оставляя за собой глубокие борозды.
Солнце неожиданно вынырнуло из моря, и бескрайняя водная гладь стала оранжевой, розовой. Такой прекрасной картины Люсик никогда не видела. Все было как во сне: и вчерашняя качка, и непроницаемая ночная темень, неукротимый рев моря, и пронзительное завывание ветра, и эта тишина, эти волшебные краски. Казалось, что море горит.
— Красиво, правда? — спросил майор.
Люсик не ответила. Она подумала: почему солнце такое огромное, а не слепит глаз, дает смотреть на себя? А майор не смотрел на море, не смотрел на солнце, он смотрел на Люсик. Взгляд этих светлых глаз смущал молодую женщину.
— Вот видите,— сказал майор,— море, небо, все
словно создано для счастливой жизни. Смотрю на вас
и думаю: куда едет эта молодая красивая женщина?
Почему пришлось ей надеть солдатскую одежду, спать
ночью на палубе? Гляжу на вас, и грустно становится
на сердце.
Люсик совсем смутилась. Не зная, что ответить, она сняла с плеч шинель, пробормотала:
— Вот ваша шинель, спасибо.
Пассажиры проснулись. Никого не интересовало солнце, краски на море, высокое лиловатое небо, Все
были довольны, что судно больше не качает, что не леденит тело ветер.
Солнце уже поднялось. Майор присел возле Люсик. Его вещи лежали рядом с ее вещами. Он сейчас не смотрел пытливо, упорно на Люсик. Лицо его было задумчиво, не улыбалось. Люсик стало стыдно,— почему она испугалась, смутилась, что сделал он ей дурного? «Слабая и трусливая, глупая женщина»,— наверное, думает он о ней.
IV
Пароход слегка покачивало. Пассажиры, разложив на чемоданах и узлах еду, завтракали молча, жевали сосредоточенно, словно исполняли важный обряд.
Люсик вытащила из вещевого мешка два мягких лаваша, кусок сыра, вареную курицу и уселась на своем чемодане.
Неуверенным голосом она пригласила майора завтракать. Майор улыбнулся.
— Благодарю, кстати, и у меня найдутся кое-какие
продукты, давайте соединим наши богатства.
Майор вытащил из мешка кусок колбасы, копченую рыбу и кусок черного хлеба.
— Я даже не знаю, как зовут вас.
Его движения и слова были просты и естественны и столько в нем было милой, товарищеской теплоты, что Люсик еще больше устыдилась своих недавних подозрений.
— Меня зовут Люсик,— ответила она.
— Мне неудобно называть вас по имени, скажите ваше отчество.
— Люся Сергеевна.
— Люся Сергеевна, вы, наверное, впервые покидаете родной дом и едете одна в далекое путешествие?
— Да, впервые.
— Между прочим, это сразу видно.
— А вы на фронте были? — спросила Люсик.
— А разве не видно? После второго ранения в третий раз еду туда, вероятно, в Сталинград. А вы кто по специальности?
— Я врач, хирург.
— Вот как! Не представляю, как эти маленькие руки возьмут нож и разрежут здоровенного дядю.
Они помолчали.
— Вы сердитесь? — вдруг спросил майор.
— Вы разговариваете со мной несерьезно,— сказала она.
— Я уверен, что вы думаете примерно так: война, каждый день умирают тысячи людей, а этому человеку все равно, увидел красивую женщину и пытается затеять с ней роман. Это, наверное, нехороший человек, на вид простой, а на деле, должно быть, подлец. Ведь вы так думаете обо мне, признайтесь?
— Вы, конечно, преувеличиваете,— ответила Лю-сик,— но кое-что в вашем поведении меня удивляет, это верно.
— И на том спасибо. А я вот что скажу вам. Вчера вечером я уже знал, что вы врач и едете на фронт. Мне никто не говорил об этом. Я молодых врачей по манерам узнаю. Моя жена тоже была врачом. Я видел, как она начала работать, осваивалась, привыкала. Мне нравилось, что она была так предана своей профессии. В первые дни войны она поехала на фронт и погибла. Не для войны она была рождена. И вот ее больше нет. Когда год назад я узнал о ее смерти, мне показалось, что все вокруг меня померкло, стало холодным, тоскливым. Прошло время, и сейчас, как видите, я замечаю и красоту моря, и восход солнца, и прелесть человеческих глаз. Но раньше все это радовало меня, а сейчас вызывает печаль и тревогу. Вот вы едете на фронт, и я думаю,— как ужасно, если ваши родные, ваши друзья потеряют вас. Думаю, и сердцу больно. Вы понимаете меня? Мне кажется, что вы поймете это и не будете плохо думать обо мне.
Люсик спросила:
— А почему вы все это говорите именно мне?
— Потому что вы здесь самая молодая и самая красивая. Потому что вы тоже врач, как и моя Валя, и едете на фронт с теми же чувствами, как и она... Потому что вы не поняли меня, когда мы смотрели рассвет, и мои слова произвели на вас неверное впечатление. Потому что я не хочу видеть вас искалеченной во время бомбежки.
Майор вздохнул, стал глядеть на море.
— Дети у вас есть? — спросил он.
— Сын. Ему год; и четыре месяца.
— И вы оставили его, уехали?
Он замолчал.
Пароход дал протяжный свисток.
— Уже виден берег, скоро будем в Красноводске.
Так-то, Люся Сергеевна... Сейчас вы, наверное, думаете, что вот военный человек, сильный на вид, а рассиропился.
Меняя тему разговора, он произнес:
— До Саратова мы с вами попутчики. Между прочим, должен вам сообщить, что зовут меня Александр
Алексеевич Козаков.
В Красноводске они узнали, что поезд на Саратов будет только вечером следующего дня. Люсик осталась на пристани с вещами, а Козаков пошел получать продукты по аттестатам. Вернувшись, он сказал, что нашел ночлег в частном доме и договорился, что хозяйка приготовит из полученных по аттестату продуктов обед. Увидев, что Люсик смутилась и колеблется, он добавил:
— Между прочим, я не настаиваю на этом варианте.
Можно сходить к коменданту, попросить, чтоб он вам
устроил койку. Но вряд ли это удастся. Видите, сотни
военных неделями ночуют на улице. Давайте попытаемся.
Люсик смущенно молчала.
— Люся Сергеевна, бросьте сомневаться,— вдруг решительно проговорил Козаков,— стыдно вам не верить людям, идемте вместе на квартиру, отдохнете.
— Кто вам сказал, что я не верю людям?
— Вижу... Идемте.
Хозяйка приняла их равнодушно, не приветливо, но и не грубо: не первый раз к ней являлись гости военной поры. Они умылись. Когда сварился «обед из концентратов», они пригласили и хозяйку с детьми поесть вместе с ними.
После обеда Козаков предложил Люсик отдохнуть, а сам пошел на вокзал. Хозяйка приготовила постель.
— Видно, хороший человек ваш майор,— заговорила хозяйка,— давно вы женаты?
— Что вы,— засмеялась Люсик,— мы с ним вчера на пароходе познакомились.
Люсик не смогла уснуть. Козаков вскоре вернулся и сообщил, что поезда не будет и завтра, надо ждать еще сутки. Они пошли осматривать город. Улицы были забиты беженцами и домашним скарбом. Люди сидели на узлах и чемоданах, некоторые из тряпок и одеял соорудили маленькие палатки. Лица бездомных людей были бледные, изможденные. Часто встречались военные на костылях. На скамейке перед каким-то зданием сидели рядом шесть военных, все однорукие. Люсик отвернулась. А искалеченные войной люди весело разговаривали, один из них громко смеялся. На другой улице им встретились три молодых парня на костылях.
— Отвоевались,— печально сказал майор.
Солнце опускалось в море. Волны неторопливо
набегали на берег, закат окрасил море и голые, выжженные беспощадным солнцем холмы в цвет темной крови. Небо тоже покраснело, и кровь неба слилась с кровью моря и кровью земли.
Выйдя за город, они дошли до моря и сели на прибрежные камни.
— Тяжелое положение на фронте,— сказал майор,— очень тяжелое. Но будет еще тяжелей, если немец
перейдет Волгу.
Заходящее солнце окрасило его лицо, шинель красными отсветами. Люсик закрыла руками глаза, чтобы не видеть этого зловещего кровавого заката.
V
Эта ночь казалась Люсик мучительно длинной. Окна были закрыты, но в комнату проникал идущий с моря запах нефти и тухлой рыбы. Ей хотелось ни о чем не думать, не вспоминать прошлого, не тревожиться о будущем; стараясь заснуть, она закрывала глаза и начинала считать: раз, два, три, четыре, пять... Счет путался, и вместо цифр возникали человеческие лица, знакомые, незнакомые. Люди смеялись, плакали, стонали, звали на помощь. Овик улыбался на руках у бабушки, Аргам бежал сквозь дым, раненый Тигран лежал на земле.
Рано утром она встала, оделась, вышла умыться. Пепельные остроконечные холмы выползали из мрака, ветер с моря был насыщен запахом рыбы. Протяжно гудел в порту пароход. В Баку или из Баку шел пароход? Этот вопрос почему-то волновал Люсик.
Три дня Люсик с майором бродили по городу. Они заходили к военному коменданту, расспрашивали о поездах, сидели на прибрежных камнях и смотрели на море, шли на пристань и расспрашивали раненых о боях под Сталинградом и на Дону. Иногда Люсик
слышала армянскую речь. Она спрашивала у земляков, на каком фронте они воевали, встречался ли им политработник Тигран Аршакян.
Армяне большей частью были крестьянские парни, ереванцы встречались реже, но и ереванцы не знали Тиграна. Но однажды молодой боец обрадовался, услышав имя Аршакяна, он знал Тиграна еще по Еревану, был его студентом, знал также и Аргама. На каком фронте воюют сейчас Тигран и Аргам, он не знал, ему был известен только номер их полевой почты, потому что его отец служил в одной части с ними: он переписывался с отцом до мая, сейчас отец на письма не отвечал.
— Кто ваш отец? — спросила Люсик.
— Меликян.
— Меликян? Я его знаю! Он вместе с моим мужем поехал на фронт.
Встреча с Акопом Меликяном обрадовала Люсик. Они долго оживленно разговаривали.
Козаков дважды уходил с пристани и дважды возвращался, а Люся Сергеевна все еще была поглощена беседой с чернявым солдатом.
— Кто это? — спросил А коп, недовольный тем, что некий майор вертится вокруг жены Аршакяна.
— Ото мой знакомый, хороший человек,— сказала Люсик,— мы вместе едем до Саратова.
-- А откуда вы знаете, что это хороший человек?
— - Знаю, Акоп, знаю.
Перед отъездом в Баку Акоп Меликян принес Люсик два письма, одно — отцу, другое — Аргаму.
Майор и Люсик пошли провожать Акопа. Люсик обняла, поцеловала его, как поцеловала бы Аргама. Долго с борта парохода махал ей платком уезжавший в отпуск раненый боец.
По вот пришел день отъезда на фронт. Люсик подумала, что главные трудности дороги уже позади. Однако оказалось не так. Вагоны были набиты битком, на каждой полке солдаты спали по двое, а иногда даже по трое, в коридорах, тесно прижавшись друг к другу, сидели люди. Воздух в вагоне был тяжелый, насыщенный запахом немытого человеческого тела, смазанных сапог, горьким дымом махорки. На каждой станции толпы людей атаковали вагоны, облепляли площадки и ступеньки, лезли на крыши.
Майор занял верхнюю полку — на ней по очереди спали то Люсик, то он. Уважая его звание, никто не пытался уплотнить их. Козаков забирался на полку днем, чтобы на ночь освободить место для Люсик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101