» Сердце у меня перевернулось. Кто знает, може и у него, як у меня, родные под нимцем остались. Спрашиваю у него: откуда ты? А он из Новосибирска! Надоело хлопцу отступать от самого Белостока!
Бурденко замолк, жадно затянулся махоркой. Потом он достал с самодельной полочки коптилку, стал зажигать ее. Аршакян оглядел усатое, с огрубевшей кожей лицо Малышева. На ремне у него висели «лимонки». На земляном выступе, служившем полочкой, лежали книги и журналы, пачка газет.
— Больше не жалуетесь на отсутствие книг? — спросил Аршакян.
— Нет, теперь порядок — из клуба приносят,— ответил Малышев.— Если читать некогда, то хоть в руках ее подержишь, хоть этим душу отведешь.
Малышев взял книжку в сером переплете, приблизил ее к коптилке и начал перелистывать.
— Вот послушайте! Нашел слова Андрея Неходы, героя Горького. «Я знаю — придет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда перед другим! Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все пойдут с открытыми сердцами, сердце каждого очистится от зависти, и беззлобны станут все. Тогда не жизнь будет, а — служение человеку, образ его вознесется высоко; для свободных — все высоты достигаемы!..»
Комбат закрыл книгу.
— Вы думаете, я впервые натолкнулся на эти слова? Нет. До войны я на лекциях приводил эти слова, они мне и тогда очень нравились, но так не проникали в душу, как сегодня, вот в этом блиндаже. Ведь и мы шли к осуществлению этой горьковской мечты.
Аршакян улыбнулся.
— И сейчас идем! Малышев покачал головой.
— Сейчас мы людей уничтожаем.
— Дороги истории не ровные и не прямые, как строчки книг,— сказал Аршакян.— Есть зигзаги, крутые подъемы, спуски. Война за свободу человека идет тысячелетия и, как видите, еще не закончилась.
Вскоре стали приходить вызванные на совещание ротные парторги. Первым в землянку вошел Арсен Тоноян. Некоторых из пришедших на совещание Аршакян не знал. Сколько за месяц появилось новых людей в полках! Тигран спросил высокого старшего лейтенанта, откуда тот родом, участвовал ли он уже в войне. Оказалось, что лейтенант родом из Саратова, прибыл в полк после излечения третьей раны.
— Значит, вы земляк командиру полка? Не знали его по мирному времени?
Старший лейтенант поднял брови.
— Саратов большой город, товарищ батальонный комиссар. Теперь о нем не скажешь: «В глушь, в Саратов...» Я не знал подполковника.
Другой человек, заинтересовавший Аршакяна, оказался армянином из Еревана. Он в войне не участвовал, работал в республиканской прокуратуре.
— Хорошо себя чувствуете, не страшно? — спросил его Тигран.
Лейтенант смущенно молчал. Это молчание было равносильно признанию.
Аршакян дружески улыбнулся.
— Парторг вашей роты товарищ Тоноян. Рядом с ним у вас страх пройдет.
Работник прокуратуры еще больше смутился.
— Это всегда так,— добавил Аршакян,— перед боем страшнее, чем в бою. Люди ведь не рождаются героями, а становятся ими.
Совещание началось. Аршакян заговорил о новом этапе войны. Это не был доклад, это была искренняя беседа с близкими людьми; он говорил о тяжелой действительности, о ждущих впереди трудностях. Обращаясь к новичкам, рассказывал он о прошлой боевой жизни дивизии и полка, о накопленном боевом опыте, о людях, героически погибших в боях.
Держа толстыми пальцами карандаш, Тоноян делал пометки у себя в тетрадке.
Тщедушный сержант, сидевший в углу, все время кивал в такт словам Аршакяна, как будто батальонный комиссар выражал не свои, а его мысли.
Тяжелое положение в Сталинграде, очень тяжелое! Враг не сумел войти в Сталинград с ходу через главные ворота; он теперь попытается войти в город боковым ходом. Один из таких боковых ходов — Клетское направление. Противник попробует прорваться отсюда, чтобы с севера зайти в тыл нашей сталинградской армии. Значит, и мы сражаемся за Сталинград, значит, и мы сталинградцы. Это должен знать каждый боец. Слушатели — и ветераны и новички — с одинаковым напряжением следили за словами Аршакяна.
— Тяжелое, нелегкое положение у нашей страны. Что же сейчас требуется от каждого армейского политработника, от каждого коммуниста, находящегося в войсках?
Аршакян задавал вопрос и отвечал на него неторопливыми, ясными словами:
— Боец, который сейчас подает заявление о приеме в партию,—- быть может, завтрашний герой, мы должны помогать ему сегодня, а чтобы помочь ему, мы должны его хорошо знать.
А за стенами блиндажа рокотали пулеметные очереди, то вспыхивала, то стихала артиллерийская перестрелка.
XXI
Совещание окончилось.
Аршакян, майор Малышев и Бурденко вышли из блиндажа, смотрели на Дон. Немцы пускали осветительные ракеты, и вода поблескивала, как серебро. Ракета гасла, и река становилась темной, угрюмой.
— Я пойду с Бурденко в первую роту,— сказал Тигран Малышеву,— там мы переночуем, поговорим с людьми.
Поздно вечером Аршакян вернулся в крошечную землянку командира роты. Красноармейцы наломали веток, постелили их на землю рядом с землянкой. Аршакян, Бурденко и бывший работник ереванской прокуратуры Кюрегян легли рядом. По ночному небу бежали темные облака, скрывая от глаз звезды. Постепенно облака рассеялись, и прекрасный небесный свод весь засиял звездным огнем.
Бурденко повернулся к Аршакяну.
— Товарищ батальонный комиссар, що це таке страх, то есть от чего он возникает? Во время войны — понятно. Но я знал людей, яки и в мирное время боялись. Кажуть, страх происходит от слабого сознания. Я бачив умных людей, все понимают сами, другим могут объяснить, а трусы. Що ж выходит — страх всегда был и будет?
Тигран поправил ветки, приподнялся на локте.
— Был страх, но не должен быть,— сказал он.— Придет время, когда люди избавятся от чувства страха. Это произойдет, когда все люди станут свободно жить на земле, в едином бесклассовом обществе. Человеку не нужна станет сила для защиты своей жизни от нападения другого человека,— нападений таких не будет! Не станет слабых и сильных государств. Мы сегодня ненавидим всех, кто пытается сделать насилие вечным. Но ведь мы ненавидим ради того, чтобы настало время, когда ненависть и страх исчезнут из сердца человека.
Долго еще беседовали они, поглядывая на звездное небо.
Аршакян спал, когда Бурденко стал дергать его за рукав.
— Что случилось? — обеспокоенно спросил Тигран.
— Говорят, войск велика сыла, товарищ батальонный комиссар.
— Каких войск?
— Наших!
Сонно покряхтывая, Аршакян и Бурденко направились в сторону штаба полка. Они прошли мимо штаба и увидели, что с севера движется вдоль Дона сплошная масса войск. Казалось, движется сама земля. Из блиндажей выходили разбуженные гулом моторов люди и молча, полные волнения, глядели на могучее движение резервов.
— Идут, идут, и кинца им немае,— сказал Бурденко,— ось тоби силы свежие, не бачившие отступления. И николы они не побачут того, що мы бачили.
Слова Бурденко тонули в грохоте танков.
— Пошли назад,— сказал Аршакян,— конца этому движению не видно!
Возвращаясь в батальон, они раза два останавливались, прислушивались. Среди грохота орудий и пулеметного треска ухо различало глухой шум идущих к фронту резервов. В роте никто не спал. Лейтенант Кюрегян молча слушал разговоры старых фронтовиков. Лейтенанту казалось, что эти люди родились для войны, живут ею и говорят только о ней.
Приближался рассвет. Звезды блекли. От легкого предутреннего ветра шелестела трава. Из редеющей тьмы выступали холмы, прибрежные камыши.
Внезапно западный берег Дона озарился белым пламенем, оно словно вырвалось из-под земли вдоль всей цепи холмов. Казалось, земля глухо вскрикнула, застонала и воздух заполнился гудением миллионов колоколов, ревом, визгом, металлическим лязгом.
— В окопы, товарищи!
Все побежали в сторону окопов. Стоя между Бурденко и Тонояном, Аршакян, поднимаясь на носки, смотрел на западный берег Дона.
— Бачу, сволочи хотят реку перейти,— разговаривал сам с собой Бурденко.— Товарищ батальонный комиссар, не высовывайтесь из окопа!
Бурденко дернул Аршакяна за руку, но сам тянулся на цыпочках, вглядывался в предутренний сумрак.
Казалось, на том берегу цепь вулканов извергала огонь и лаву. Небо побагровело. Всю глубину советской обороны окутало дымом. Затем противник перенес огонь на передний край. Снаряды обрушились на передовые, расположенные у берега окопы.
Аршакян взглянул на бледное лицо Кюрегяна. Ему стало жаль лейтенанта. «И мы, наверно, были такими в первые дни,— подумал он,— ведь он думает, что настал конец света».
А ветераны были внутренне собраны, спокойны. Вот по окопам идет Тоноян. Он как будто на работу пришел — сосредоточенный, внимательный. Вот он с деловым видом подходит к Аршакяну, что-то хочет ему сказать. Не слышно!
Вблизи окопа с грохотом разрывается снаряд. Взрывная волна швыряет их к противоположной стенке окопа. Тоноян помогает комиссару встать на ноги. Тигран видит знакомые лица: Гамидов, Мусраилов, рядом Бурденко. Ладонью он очищает лицо, засыпанное землей, часто моргает ресницами. Арсен вновь наклоняется к уху Тиграна.
— Вас просят в блиндаж командира полка. Тигран отрицательно качает головой.
— Самолеты, воздух! — крикнул Бурденко.
Казалось, время потеряло свой обычный ход, смешалось. Казалось, что от огня немецкой артиллерии, минометов и авиации на восточном берегу Дона не останется ни одной пяди не перепаханной смертоносным железом земли. А ведь на каждом клочке земли находились советские бойцы.
— Понтоны наводят! — крикнул испуганно боец. Немцы жгли дымовые шашки, и Тигран не мог
разглядеть, что происходит на реке,— Дон закрыло белым дымом. Одновременно немецкая артиллерия стала бить дымовыми снарядами по нейтральной зоне. Явно немцы готовились форсировать реку. Как удалось врагу подойти к Дону? Аршакяна охватила тревога. В эти минуты он знал не больше рядовых бойцов о том, что происходит на линии советской обороны.
Ему на миг вспомнились войска, шедшие ночью к фронту, и он стал немного спокойней. Рядом раздавались стоны; он видел раненых, которых санитары несли по ходам сообщений.
Бурденко крикнул:
— Спускаются фрицы к берегу, як саранча спускаются, мерзавцы!
Тигран увидел на западном берегу Дона большое скопление немецких войск — танков, пехоты. Да, совершенно очевидно: части германской армии готовились форсировать Дон.
И именно в это время земля и небо вновь загремели, и вся восточная сторона неба осветилась боевым огнем. Вихри советского огня и железа бушевали в небе, неслись на запад.
— «Катюши» и «иваны грозные» дают фрицам жизни!
Это кричал Бурденко, и громовой голос его слышали многие бойцы.
Донская вода вскипела, столбами подымалась в небо и рушилась на берега. Огонь, вода, брызги и пыль, удушливый дым — все смешалось.
За все время своего существования, должно быть, не видел такого боевого столпотворения Тихий Дон.
Советский огневой налет закончился, и ветер унес в степь дым и пыль. Тигран увидел, что весь западный берег Дона покрыт разбитыми танками, машинами, трупами.
Враг возобновил артиллерийский обстрел, и в это время один из бойцов заметил, что по восточному, советскому, берегу движется рассыпанным строем группа немцев — им, очевидно, удалось переправиться до начала советского ураганного огня. Сейчас они были обречены. Они шли, качаясь, как пьяные, беспорядочно стреляя.
Аршакян выскочил из окопа, побежал навстречу врагу, стискивая в руке «лимонку», которую выхватил из-за пояса. Он увидел, как упал Гамидов. Убит? Нет, встал, бежит вперед. Тигран, задыхаясь от быстрого бега, швырнул гранату. Засвистели осколки. Впереди бежали солдаты. Он старался поспеть за ними, но не мог. И вдруг пламя ослепило его, заплясали в глазах черные точки. Его затошнило, закружилась голова, и, шатаясь, он упал на землю.
...Плывет ли он в лодке по морю, летит ли в самолете? Вокруг него клубятся черные тучи, вспыхивают молнии. Он на качелях, подвешенных к дереву, он маленький-маленький мальчик, и мать качает качели, доносится свист паровозов со станции, а по деревенской улице тарахтя проходят подводы. Качели срываются с дерева, и он со всего размаху падает... Он на дне колодца, и из страшной глубины ему виден маленький кусочек неба. И вдруг наступает густая, безысходная мгла. А потом опять небо — ясное, светлое, и кругом качается осенняя листва. Тишина...
— Товарищ батальонный комиссар, товарищ батальонный комиссар...
Знакомое лицо приближается к нему. Это Гамидов. А где Аргам, почему его нет?
— Отдохните немного, сейчас пойдем, товарищ батальонный комиссар. Сильный огонь, пусть немножко утихнет.
Он хочет ответить и не может. Он закрывает глаза, потом снова их открывает. На этот раз другое лицо наклонилось над ним: молодой русский боец.
— Кто ты? — шепчет Аршакян.
Боец отвечает, и Тигран мысленно повторяет несколько раз: «Веселый, Веселый». Знакомое имя, когда он его слышал? Гамидов говорит товарищу:
— Взяли...
И Тигран понял: он ранен, его несут на носилках. Да, да, вспомнил: Веселый — это тот боец, который выкопал глубокий окоп.
— Подходим, товарищ батальонный комиссар, уже штаб полка.
...Тигран пробуждается ото сна. Он все еще на носилках. Хочется поднять голову, посмотреть вокруг. Но голова стала тяжелой, мучительно болит. Носилки еще раз опускаются на землю, спокойно, плавно.
— Каро!
— Я, товарищ батальонный комиссар. А кто это с ним? Тоже знакомое лицо.
А, Савин! Он заметил на груди у обоих ордена Красной Звезды.
Савин и Каро доставили Аршакяна в медсанбат.
Лежа на операционном столе, Тигран видел хмурое лицо доктора Ляшко и милые глаза Марии Вовк. Девушка, наклонившись над ним, тихо произнесла:
— Все будет хорошо, все будет хорошо... Тиграну показалось, что глаза Вовк наполнились
слезами. Немного погодя девушка закрыла лицо Тиграна марлей. Резкий неприятный запах наполнил ноздри. Аршакян впал в забытье.
Его разбудила песня, полная тоски;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101