На восток пролетели немецкие самолеты. Одно звено пронеслось над лесом.
— Идут бомбить наши отступающие войска,— сказал Аргам.
— А куда же еще?
Птицы смолкли. Тишина стала неспокойной, напряженной.
— Поспи немного, Аргам, отдохни.
— Не хочется.
— Не задумывайся очень, Аргам джан. Пока я жив, ничего не бойся. Стемнеет, пойду в Вовчу, отыщу для тебя безопасное место, поправишься — до своих доберемся.
— Только бы не попасть в плен, я этого боюсь.
— В плен? Мы?
И Минас громко рассмеялся. Аргам понял, что Меликян смеется неискренне, хочет успокоить его. И Аргам тоже засмеялся.
Еще вчера здесь стояли советские войска, все было привычным, советским, а сейчас Аргаму казалось, что они попали в какой-то страшный, чужой мир. Но вот на несколько мгновений пришла радость, успокоилась тревога сердца. Лесная листва задрожала от неожиданного шума. В небе шли самолеты.
— Наши! — сказал Меликян взволнованным голосом.
Сердце Аргама радостно замерло. Он по звуку моторов понял, что летят советские бомбардировщики.
— Наши, ей-богу наши,— повторил Меликян.
Через несколько минут послышался грохот.
— Бомбят! — крикнул Меликян.
На дороге, в километре-полутора от места, где находились Аргам и Меликян, поднялись столбы дыма. Советская авиация бомбила находившиеся на марше войсковые части противника. Через некоторое время самолеты прошли над лесом на восток.
— Спустился бы один и забрал нас,— по-ребячьи мечтательно произнес Аргам.
— Ну, Аргам джан, пошли,— проговорил Минас,— дойдем вон до второго леска, что рядом с Вовчей, там решим, что делать.
Совестно было Аргаму — опять бедняга Меликян, пожилой, с седеющей головой, должен будет взвалить его на плечи, пыхтеть под его тяжестью, спотыкаться, падать, как вчера ночью. Казалось, и для родного сына Меликян не мог большего сделать, чем делал он для Аргама.
Они вышли из лесу. Но по полю папаша Минас шагал легче, не спотыкался.
К полуночи они добрались до березовой рощи. Условились, что Меликян пойдет в город, поищет безопасное место для Аргама, постарается до рассвета вернуться за ним. У них имелась одна шинель на двоих, вторую они бросили ночью, чтобы не было лишнего груза.
Меликян расстелил шинель на земле, уложил Аргама на одну половину шинели, другой половиной укрыл его.
XVII
Небо было в звездах Сквозь ветки деревьев звезды смотрели на раненого Аргама так же ясно и беспечно, как в мирное время.
Как тихо все кругом. Аргам поднял руку и услышал спокойное тиканье часов. Значит, работают, не изменили.
Над его головой закричала сова. Скрипнула ветка — это походило на крадущиеся шаги. Аргам прислушивался, затаив дыхание, но никто не появился.
Наступил рассвет, Минаса все не было. Раны на спине и на ноге болели все сильней. «И хорошо, что болят, не засну»,— думал Аргам. Он боялся сна, как неожиданного предательства.
Морщась от боли, он поднялся на ноги, оперся о дерево и посмотрел в сторону Вовчи. Проступали очертания полей и холмов, в предутреннем небе одиноко сияла яркая звезда. Ночная летняя прохлада сменилась холодом. Тревожно зашумел недобрый ветер. Деревья вдруг закачались перед его глазами, и Аргам упал.
Он пришел в себя, когда поля были ярко освещены летним солнцем. Какой-то мальчик держал у его губ флягу, Аргам жадно пил холодную воду.
Рядом с мальчиком стояла девушка. Шура Ивчук? Нет, не она. Он видел смятую траву, автомат, прислоненный к дереву... Он лежит на земле... Исчезнувший, потерянный мир вернулся в его сознание или это он, потерявшийся, исчезнувший, вновь вернулся в мир? И вместе с сознанием в нем пробудилась тревога.
— Кто вы? — спросил он. Ответил мальчик:
— Меня зовут Колей, я пионер. А это моя сестра Зина, она комсомолка.
— Зина,— машинально повторил Аргам.
— Вчера немцы заняли наш город,— сказала девушка,— а вы-то как здесь остались?
Аргам показал на свою забинтованную ногу и на окровавленную гимнастерку.
Мальчик с благоговением смотрел на него. «Если раненый боец не бросил автомата, значит, он герой»,— думал мальчик.
— А вы как здесь очутились? — спросил Аргам.
— Мы косили сено для нашей коровы,— ответила девушка.
— А что немцы делают в городе? — спросил Аргам.
— Грабят, убивают,— сказал мальчик,— у старика охотника нашли порох, убили eго. Одну женщину убили за то, что не хотела им отдавать свинью. Моего товарища покусала фашистская овчарка, он лежит дома. А в доме у его деда, когда наши еще были здесь, жил один военный комиссар кавказец, похожий на вас.
Аргам взволнованно посмотрел на мальчика, дрожащими пальцами вытащил из внутреннего кармана гимнастерки фотокарточку Тиграна Аршакяна.
— Посмотри.
— Да, да, он.
Зина взглянула на фотографию и улыбнулась.
— Он... А это кто?
— Это моя сестра, его жена.
— И он не знает, что вы остались? — спросила девушка.
— Не знает, конечно. Что еще в городе? Из наших военных никто не остался, никто не появлялся? Мальчик сказал:
— Вчера, когда немцы вошли в город, двое наших сдались в плен, один командир, другой рядовой. Фамилия командира вроде Сармошев или Сармохин, а рядовой черный такой, носатый. А этой ночью пробрался в город один боец и прямо к Мазину — думал, что он свой, советский. А этот гад донес на него. Боец из автомата убил Мазина, но потом его поймали.
Аргам обхватил голову руками. Так вот почему Меликян не возвратился!
Вот он и узнал обо всем, что тревожило его, узнал о подлости Сархошева, узнал о несчастной судьбе Меликяна. Как мал мир! Но как много плохого в этом малом мире.
Зина и Коля сидели с Аргамом до вечера. Они решили в сумерках провезти его на подводе в город, прикрыв сверху скошенной травой.
— Не боитесь? — спросил Аргам.
Зина грустно улыбнулась, махнула рукой.
— Мы ничего не боимся,— лихо добавил Коля и погладил дуло автомата.
...В вечерних сумерках воз, груженный травой, подъехал к мосту через речушку Вовчу. Зина вела лошадь под уздцы, Коля шел сзади. При въезде на мост их задержал патруль. Сердце Зины заныло. Унтер-офицер строго спросил:
— Ты тшево визош?
— Траву для коровы, герр комендант,— ответила Зина и улыбнулась патрульному. Унтеру понравилось, что девушка назвала его «герр комендант». Он взял ее за подбородок, приподнял ей голову и взглянул в глаза.
— Ты красивый девишка... имя что?
— Галя.
Ей казалось, что к ее подбородку прикоснулась жаба.
— Где ваши дом, Галя?
— Вон на той стороне, заходите к нам, герр комендант, двадцать третья улица, двадцать третий дом.
Такой улицы в Вовче не было. «Классно обдуривает»,— с восхищением подумал Коля. Немец вытащил записную книжку, дал Зине ручку-самописку.
Спрятав записную книжку, немец сладко улыбнулся.
— Ты хороший девишка... Я пришел ваши дом.
Повернувшись к солдатам, он что-то сказал им по-немецки. Дорога была свободна.
Во время мучительно тряской дороги Аргам несколько раз терял сознание. Но вот Аргам увидел маленький огонек. Потом ему улыбнулось лицо Зины. «Это Зина, а в руках у нее горит коптилка»,— подумал он. Потом появился усатый человек, похожий на Тараса Шевченко.
Это был заведующий краеведческим музеем города Вовчи Олесь Григорьевич Бабенко, который пришел в дом к Чегреновым навестить раненого бойца-армянина.
XVIII
Около месяца дивизия генерала Яснополянского с боями отступала на восток. По нескольку дней подразделения дивизии удерживали оборонительные рубежи, отбивали атаки. Бои шли упорно, от зари до зари. Но снова приходил приказ об отступлении, и полки ночью начинали отход.
За этот месяц полку Дементьева не раз приходилось прикрывать отступление остальных подразделений дивизии. Два раза прилетал из штаба на «У-2» офицер связи и от имени командующего армией передавал благодарность Дементьеву и всему личному составу полка.
Однажды полк остановился на короткий отдых. В воздухе стоял запах супа и вареного мяса. Позвякивали котелки и ложки. После обеда и чая солдаты начали брить друг друга, приводить в порядок обувь, стирали почерневшие, грязные портянки.
И в штабе шла работа,— штабные составляли боевые донесения, отчеты, рапорты, оперативщики уточняли на карте положение подразделений полка, движение противника. Несколько раз над расположением полка проносились вражеские самолеты, но люди к укрытиям шли неохотно, лениво. Под вечер была получена почта — газеты, письма. Как и всегда, приход почты вызвал большую радость. Это были святые минуты: преодолевая громаду расстояния, мать и сын, сестра и брат, жених и невеста разговаривали, раскрывали друг другу сердца.
Лежа на чахлой траве, Тоноян читал письмо, пришедшее с берегов Аракса. Манушак писала четкими, раздельными буквами: «Дорогой Арсен джан... Мы получили письмо от тебя и узнали, что ты жив и здоров, воюешь за Родину. Товарищ Дануш унес твое письмо в канцелярию, хочет прочесть его колхозникам, Артуш тоже пошел с ним, чтобы принести письмо домой. Я осталась дома: надо было постирать ребятишкам, днем некогда. Твою бригаду передали мне, и все называют ее бригадой Арсена Тонояна, и из-за этого я по целым дням нахожусь в поле, чтоб не было в бригаде недостатков, чтоб нас с тобой не критиковали, а с домашними делами я управляюсь ночью. Прости меня, Арсен, что не сразу отвечаю».
Арсен перевернул страницу и прочитал вслух приписку. «От всех колхозников большой привет твоим хорошим товарищам — Ираклию Микаберидзе, Бурденко, Мусраилову, Гамидову, твоему командиру Малышеву и всем...»
— Що це значит? — спросил Бурденко.
— Тебе прислала привет моя жена от себя и наших колхозников.
Бурденко расчувствовался.
— Ты мени дай адресу, я теж им напишу. К Арсену и Бурденко подсел Мусраилов.
— Думали двигаться на запад, а надо опять на восток. Голова разрывается, ничего не понимаю.
Бурденко положил ему руку на плечо.
— Треба буты реалистом, любый, и на сердце станет легче.
— Если что знаешь, говори,— обиделся Мусраилов,— а этих твоих глупых слов я не понимаю.
— Ну, слухай. Реалист — це тот, кто черное называет черным, биле — билым, грязюку так и зве грязю-кой, радугу — радугой. Пид час грому и молнии сердце его не дрожит. Ось хто такий реалист, братику ты мий!
Микаберидзе, сидя поодаль, слышал разговор бойцов и засмеялся про себя от удовольствия, подумал о Бурденко: «Молодец!»
— Поднимайся! — раздался чей-то голос. Отступление продолжалось.
XIX
В эту ночь Тигран ехал в кабине политотдельского грузовика рядом с шофером; в кузове находились боец-автоматчик и машинистка политотдела Ульяна. До рассвета по дороге шли автомашины, танки, тягачи, орудия, по обе стороны дороги двигались пехотные части. Советские войска уходили на восток, ни J одна машина не шла на запад. При подъеме на холм мотор политотдельской машины стал кашлять, давать перебои. Водитель резко свернул в поле, машина остановилась. — Что случилось? — спросил Аршакян.
— Через пять минут будет порядок,— ответил водитель.
Время шло... Шофер то лез под машину, то садился в кабину и пытался запустить мотор,— мотор, немного потарахтев, умолкал. Машинистка вылезла из кузова, прилегла в поле. Боец-автоматчик помогал водителю. Тигран ходил вокруг машины.
— Не выходит?
— Сейчас, сейчас,— отвечал шофер и снова выскакивал из кабины, лез под машину.
Светало. По дороге беспрерывным потоком шли на восток войска. Эта колоссальная река отступления, казалось, не имела ни начала, ни конца.
— А я-то высокого мнения был о тебе, Восканян,— сказал водителю Тигран.
— И опять будете высокого мнения, товарищ батальонный комиссар,— ответил водитель и снова полез под машину.
Тигран зашагал вдоль пшеничного поля. Колосья пшеницы переспели, зерно осыпалось. И в этом году
стояли несжатые советские поля. И в этом году советские войска отступали. Тигран сорвал колосок, растер между пальцами, пожевал зерно, почувствовал вкус пшеницы. Ему вспомнились дни детства, когда мать была учительницей в селах Ширака. Дети бегали в поле, срывали пшеницу для аганца...
Пришло ясное летнее утро. Тигран подошел к прикорнувшей в поле девушке — она спала, не слышала грохота отступления. Лицо ее во сне казалось совсем детским, ребячьим. Тиграну стало жалко ее. Он присел на землю, достал из сумки письмо жены и стал перечитывать его.
«...Вечер тихий, мне кажется, что вот-вот я услышу на лестнице твои шаги и пойду открыть тебе дверь. Под окнами шелестят деревья, я раскрыла ставни и смотрю на ту ветку, которую в прошлом году ты привязал к окну. Ветка эта за год выросла, она шелестит листьями, спрашивает меня о тебе. Встретимся, дорогой мой, и я расскажу тебе многое, о чем не написала и не могу написать. Встретимся опять, хотя мы и не расставались. Я всегда была с тобой, думала твоими мыслями, чувствовала твоим сердцем и смотрела твоими глазами. Я с тобой мерзла в темных осенних лесах, шагала по снежному полю, слушала свист пуль и грохот бомб. Я слышу сейчас твой голос, ты зовешь меня...»
— Машина готова, товарищ батальонный комиссар,— позвал шофер.
Тигран разбудил Ульяну, они пошли к грузовику. Около машины его поджидал руководитель музыкальной группы Гурген Севуни. Это был небольшого роста худенький человек, известный скрипач, окончивший Ереванскую и Ленинградскую консерватории. Вид у него был изможденный, одежда грязная, пыльная.
— Разрешите сесть к вам в машину, товарищ батальонный комиссар?
— Садитесь.
Ночная роса прибила дорожную пыль, утро было звонкое, чистое.
Тигран сел рядом с шофером. Черные глаза Восканяна блестели. Мотор работал исправно.
Через некоторое время ехавшие в кузове стали изо всех сил колотить кулаками по крыше кабины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101