Ты познакомься с хлопкоробом Тонояном. У него велыкого образования нема, в городах он не жил, но нас с тобой выучить он может. Он не забегает вперед, колы не треба, и не отстает, колы треба идти вперед. Дай бог нам с тобой так любить родину, как Тоноян ее любит. Кажут, от любви люди, безумеют. Дывлюсь на тебе, Ухабов, и думаю, що на правду так. Но, колы дывлюсь на Арсена, бачу: любовь робыть человека мудрым. Надо тильки по-настоящему уметь любить.
— Больше у тебя нет конины? — вдруг обратился Ухабов к Мусраилову.
— Нет,— ответил Алдибек,— остался кусок, держу его для Веселого.
— Вкусное было мясо.
Бурденко усмехнулся.
— Бачу, что Мусраилов раньше убедил тебя в своей правде, чем я в своей.
— А ведь мясо вправду было вкусное,— рассмеялся Ухабов,— дай мне еще кусок, Мусраилов.
Тоноян вдруг схватил котелок Мусраилова и вышвырнул его из блиндажа.
— Арсен, ты что наделал? — крикнул растерянный
и обозленный Мусраилов.
Арсен молча сел на свое место.
— Что это ты наделал? — снова спросил Мусраи
лов.— Сам не кушал, другие бы съели, почему
бросил?
Тоноян угрюмо проговорил:
— Мешало...
Он вышел из блиндажа, разыскал котелок, поставил его перед входом, чтобы Алдибеку не пришлось искать его, и пошел по окопу.
Была морозная ночь. Белая луна печально смотрела на земные дела. Тоноян шел на смену Веселому и думал: «Говорили, что наступит зима, разгромим врага на Волге и Дону. Зима вот она, а где же этот разгром? Войск нагнали — повернуться негде, а все ждут, ждут чего-то...»
XVIII
— Арсен, ты? — спросил по-армянски женский
голос.
По окопу шли Аник и Ираклий.
— Ты куда? — спросил Ираклий.
— К пулемету.
— Где Ухабов, разжалованный лейтенант?
— В нашей землянке.
— Что он там делает?
— Конину ест.
— Ираклий, ты иди, а я немного побуду с Арсеном,— сказала Аник. Веселый обрадовался сменщику, сразу же заторопился в блиндаж. Аник уселась на срубленные ветки на снегу. Тоноян, лежа у пулемета на румынской шубе, поглядывал в сторону врага.
— Скоро будет большое наступление, Арсен,— тихо сказала Аник.
— Откуда ты знаешь?
— Не видишь, сколько прибыло войск?
— Да уж давно прибывают, а наступления все нет.
— И еще прибудут... Очень ты соскучился по дому, Арсен?
Арсен повернулся на бок, лег поудобнее.
— Скучай не скучай, а воевать надо. Первая мировая война продолжалась четыре года.
— Тогда не было танков и самолетов,— ответила Аник и спросила: — Жена тебе пишет?
— Месяц не писала.
— Я помню твою жену, ребятишек. Очень хорошие у тебя дети. Особенно младший, как его зовут?
— Лендрош... Иди в блиндаж, Аник, здесь опасно, иди.
— Хочу немного посидеть с тобой, Арсен.
— Нет, нет, иди, как брат прошу тебя.
Немцы дали несколько автоматных очередей трассирующими пулями. Аник легла на дно окопа. Тоноян снова сказал:
— Иди отсюда, прошу.
— Я не боюсь, Арсен, это же не первые дни.
Ракета загорелась, затмила луну и погасла.
— Целую неделю были темные ночи,— сказала
Аник,— а сегодня луна: мороз начинается. Ты
помнишь, как красиво на Араксе в лунные ночи?
Словно серебряная лента вьется по Араратской
долине... Помнишь весенние лунные ночи, когда
цветут абрикосы и персики? Посмотри на покрытые
снегом деревья, Арсен,— правда, похоже?
Арсен рукавом вытер лоб.
— Снова прошу, иди отсюда.
И столько мольбы было в голосе Тонояна, столько тревоги, что девушка встала.
— Ладно, пойду.
Аник направилась к блиндажу. Ей хотелось посмотреть, как Ухабов чувствует себя после приговора трибунала.
В блиндаже Ираклий при свете коптилки читал вслух «Красную звезду». Бойцы молча слушали. Ухабов сидел, прислонившись к стене землянки, глаза его были закрыты. Гамидов и Мусраилов обрадовались приходу Аник, но она сделала им знак рукой — не мешайте чтению. В блиндаже находилось в несколько незнакомых ей бойцов; у одного из них было очень красивое, почти девичье лицо, милые, добрые глаза.
Ираклий закончил чтение.
— Видите, товарищи, повсюду в тылу врага
действуют наши партизаны,— сказал он,— и приходится немцам везде держать большие и малые
гарнизоны.
Ухабов открыл глаза и увидел Аник. Поднявшись на ноги, он картинно склонил перед ней голову.
— Сестра, торжественно прошу у вас отпущения грехов, всей душой хочу от них избавиться, пусть в чистоте начнется моя новая жизнь. Простите грешного Павла Ухабова.
— Что это за спектакль? — удивился Ираклий.
— Это не спектакль. Я приношу извинение, а за какой поступок, сестра сама скажет, если найдет нужным.
— Нет, нет,— проговорила Аник,— не стоит вспоминать.— Она тихо спросила у разжалованного лейтенанта: — Как вы приняли приговор трибунала?
— С величайшим ликованием. Не смейтесь, поверьте моей искренности.
— Очень плохо, если вы довольны,— ответила Аник,— ведь вы лишились своей командирской чести.
Ухабов улыбнулся.
— Потерял офицерскую честь, но удостоился
чести быть рядовым. Не лишили меня права защищать родину. За это спасибо, вот я и рад.
Его ответы нравились бойцам. Ухабов знал это.
— Если в боях я окажусь трусом, тогда и осудите меня, сестра. Если все станут офицерами, кто же будет воевать?
— Добре, добре,— перебил его Бурденко,— а ты, рядовой, будь осторожнее, а то нос отморозишь. Обо что это ты так стукнулся, аж нос у тебя распух?
— Не я стукнулся, а меня стукнули прикладом,— громко ответил Ухабов,— и стукнули за то дело, за которое я прошу у этой красавицы извинения. Приревновал меня ее кавалер, а я и не знал, что парень ее любит.
Ираклий прервал его.
— Послушай, Ухабов, в нашем батальоне не принято так говорить с девушками. Они наши сестры, а мы слово «сестра» очень уважаем, ты это знай.
— Верно,— подтвердил Гамидов,— потихоньку умней, товарищ Ухабов. Что ты так смотришь, правильно говорю.
— Це не трамвайный парк, а боевая семья,— добавил Бурденко.
Ухабов удивленно посмотрел на Бурденко. Откуда этот хохол знает, что он работал в трамвайном парке? Вот кого надо остерегаться: на каждое слово у него есть ответ. Не стоит с ним ругаться, спорить. Лучше подружиться с парторгом.
— Знаете, товарищи,— сказал Ухабов,— в трибунале на меня так не наседали, как вы сейчас. От такого судопроизводства человек и в самом деле может исправиться.
— Мусишь исправиться, а не исправишься, мы тебя исправим, будь уверен.
— Я уже верю. Между прочим, парторг, такой у меня к тебе вопрос: я собрался подать заявление в партию, но этот случай помешал. Если приговор снимут, могу я подать заявление?
— Когда снимут, тогда и поговорим.
— Ты сейчас думай о том, как оправдаться,— добавил Ираклий.— А сегодня Веселый может подавать. Я дам ему рекомендацию. Тебе же, Ухабов, еще рано вопрос об этом ставить.
— Я тоже Веселому рекомендацию дам,— сказал Мусраилов, — Миша — мировой парень. Правда, немного ворчит, но ничего.
— Понемножку пройдет,— заметил Гамидов.— Он хочет драться, а приказа еще нет.
— Это уже ухабовщина,— рассмеялся Ухабов.
— Брешешь, браток, наш Веселый — парень дисциплинированный. Почему ты молчишь, Миша, бачишь, сколько рекомендаций тебе дают?
Веселый смущенно сказал:
— Мне еще рано, не чувствую себя готовым.
«В самом деле, и красивый, и застенчивый, как
девушка»,— подумала Аник.
— Почему рано? — удивился Микаберидзе.
— А что я особенного сделал? — сказал Веселый.— Покуда фриц сидит на берегу Дона, совесть мне не позволит написать заявление в партию.
Бурденко прикурил «козью ножку» от огонька коптилки.
— Ошибку даешь, товарищ. Я как парторг роты считаю, что тебе пора. Дило твое, конечно, можешь не подавать заявы, но морально имеешь полное право, и каждый из нас даст тебе рекомендацию, даже полковник Дементьев. И коммунист Тоноян даст. Кажешь, сидит фриц на берегу Дона? Це для нас дюже грустный и тяжелый факт. Но фриц размахнулся, щоб и Дон перейти и Волгу. А кто его остановил? Ты остановил, Михаил Веселый. Колы я первый раз встретил тебя, то думал: що будет робыть на фронте маменькин сынок? Но когда побачив, как ты рыл окоп и сказал: «Или будет окопом победы, или могилой»,— я понял, что ты зовсим человек, чем я думал, Михаил Веселый! Ведь одно это твое слово добре сработало, як артиллерия перед наступлением.
— А почему фрицев пустили до Дона и Волги? Недоволен я.
— Кем же ты недоволен, товарищ Веселый? — спросил Ираклий.
— Кем?
Веселый еще больше смутился.
— Я недоволен теми, кто позволил немцу дойти
до Волги. Ворошилов говорил: «Будем бить врага
на его территории»,— а что вышло?
Все переглянулись. Веселый словно успокоился, сказав эти слова, и теперь ждал суровой расправы. Он должен был высказаться. Сомнения жгли его, не давали покоя, и вот, высказав их, он облегчил свою душу. А теперь пусть решают как хотят.
— Бачишь, Веселый,— понижая голос, сказал Бурденко,— искренний ты, от сердца сказал. Кто скрывает свое нутро, тот не коммунист. Кому дело партии близко, тот мучается душой за все ее неудачи.
— В самом деле, в парне есть немного ухабовщины,— весело сказал Ухабов.
Веселый гневно произнес:
— Ты себе напарника не ищи... Ухабовщина!
В Ухабове и есть ухабовщина, а у меня ее не ищи.
Аник любовалась Веселым. Такой мог сказать: «Или окоп победы, или могила!»
— Ты чего взбесился, Веселый, он шутит,—
вмешался Мусраилов.
— У меня душа плачет, что фашист дошел до Дона,— проговорил Веселый,— я все думаю, а не могу понять, почему такое случилось, а он смеется.
Вспышка Веселого пришлась по душе Бурденко и Микаберидзе.
— Веселый! Что ты за Веселый, если шуток не понимаешь? — примирительно сказал Ухабов.
— Твои шутки мне не нравятся, чужой я тебе человек, товарищ бывший лейтенант.
— Успокойся, Миша. Годи,— сказал Бурденко.
— Я вступлю в партию, пусть он знает: настоящим коммунистом стану.
— А я что, сомневаюсь, что ли, чудак? — засмеялся Ухабов.
— Не сомневаешься? Спасибо за доверие. Тогда дайте мне бумагу и ручку, товарищ парторг.
— Для чего? — спросил Бурденко.
— Написать заявление.
— Яке заявление?
— О приеме в партию.
— Ни, Веселый,— улыбнулся Бурденко,— так заяву в партию не пишут. Ты что ж, назло Ухабову хочешь в партию вступить? Давай отложим, ты ще подумай. Я бачу, що в самом диле ще рано...
Веселый опешил. Он удивленно, как бы прося поддержки, посмотрел на Микаберидзе. Но Микаберидзе покачал головой.
— Ты сам говорил, что тебе рано, ты был искренен
полчаса назад. За полчаса люди не меняются, даже
на фронте. Таких чудес не бывает.
Аник хотелось вмешаться, защитить Мишу Веселого. Как он расстроился, как изменилось его лицо, потускнел взгляд! И ведь опять этот Ухабов виноват!
Тяжелая каменная голова Ухабова, казалось, ушла в плечи, в глазах стояла злорадная усмешка. Аник казалось, что он сейчас, как черепаха, совсем втянет голову в плечи, и головы не станет видно. А у Миши Веселого душа была прозрачной, будто капля росы.
Аник вышла из блиндажа, за ней следом вышел Ухабов.
Подойдя к Аник, он осторожно взял ее за руку и спросил:
— Скажите, Мария Вовк хорошая девушка?
— Почему вы спрашиваете?
— Когда меня судили, она была заседателем.
— Хорошая.
— Мне тоже так показалось.
— Ну и что?
— Ничего.
Ухабов отошел, исчез в темноте.
Облака окутали небо. Ночь была темной и в то же время какой-то молочно-белой. Противник в этот час не освещал небо ракетами, артиллерийская и минометная стрельба стихла. Аник пошла в штаб батальона.
Малышева на командном пункте не оказалось, его вызвали в штаб дивизии. Печка погасла, в землянке было холодно. Проснувшийся дежурный подложил дров в круглую железную печурку. Аник иголкой поправила фитилек коптилки, взяла лежавшую на нарах дивизионную газету.
«В течение 14 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло».
Сегодня уже 15 ноября 1942 года, а советские войска все еще стоят на берегах Дона. 15 ноября... знакомая дата. Сердце Аник неожиданно забилось: это день рождения ее матери! Как она могла забыть? Она вынула из планшета карандаш и бумагу, решила написать письмо матери.
Как бы ей повеселее написать: пусть мама не думает, что на фронте ей тяжело. Знает ли она, что Аник была ранена, долго лежала в госпитале? Она об этом домой не писала, но ведь могли сообщить другие. Она уже здорова — зачем зря пугать маму? Но как же все-таки начать?
Она задумалась, держа в руке карандаш.
Боец вышел из блиндажа, она осталась одна; хорошо бы кончить письмо, пока никого нет в блиндаже.
«Дорогая мама,— написала она.— Пишет тебе твоя дочка, милая моя мамочка. Поздравляю тебя с днем рождения. Ты знаешь, как каждый раз в этот день я веселилась и радовалась. И этот день здесь для меня прошел так же весело, мама, свою дочь ты родила для счастья...»
На слове «счастье» Аник остановилась, положила голову на руки и заплакала...

XIX
Майор Козаков все ждал назначения. Каждое утро он выходил из избы и прислушивался к канонаде со стороны Дона. Из Сталинграда шли тяжелые вести: враг занял большую часть города, советская оборона проходила по узкой полосе на западном берегу Волги. Где же праздник на нашей улице, о котором сказал Сталин? А, может быть, праздник готовится? Но почему никто не приглашает майора Козакова участвовать в нем?
Начальник отдела кадров каждый день говорит: «Подождите, надо будет — вызовем». Вчера он даже головы не поднял от стола, чтобы взглянуть на майора. И в самом деле, ведь все сведения о рабе божьем Козакове вложены в папку, спрятаны у кадровика в ящике, зачем же смотреть на его лицо? Каждый день сотни людей приходят в отдел кадров, всех не упомнишь. Эх, вышел бы этот бумажный рыцарь, этот ветеран военной канцелярии на свежий воздух и прислушался бы к артиллерийской музыке... А ведь Козаков приехал сюда всего лишь пять дней назад;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101