— Послушай, Митро,— сказал дедушка.— Ты можешь погубить и нас, и Вилли, понимаешь, какая опасность грозит нам всем из-за тебя?
— От меня не будет никакой опасности, я не маленький.
— Если не придержишь язык... Шварц пристально смотрел на Митю.
— Поклянись, Митя,— строго приказал дед,— поклянись, что будешь молчать, как могила, поклянись, как клянется боец, защищающий родину.
— Клянусь, дедушка, клянусь родиной,— прошептал Митя и неожиданно заплакал.
— Чего же ты плачешь? Ты уже не ребенок,— сказал Олесь Григорьевич.
— Потому, что вы... не верите мне... потому, что думаете...
Митя внезапно выбежал в соседнюю комнату.
— Куда, куда, Митя? — крикнул ему вслед дед.
— Сейчас приду, увидите!
Через минуту он вернулся, держа в руке шапку-ушанку.
— Вот, смотрите! Почему до сих пор никто не знает, что шапка Андрея Билика у меня?
В комнате воцарилась тишина. Потом Митя положил руки на стол.
— Вбейте гвозди... И если не выдержу, если пикну...
Год назад так же вот убеждал он комиссара Аршакяна отправить его разведчиком в тыл врага.
— Знаю я, Митро, знаю, знаю, ты какой. Только бы язык твой вдруг не разболтался перед товарищами.
— Я не глупый, дедушка, я же не маленький.
Несколько минут назад он плакал, по-детски вытирая рукавом рубашки глаза, а сейчас вдруг заговорил с дедом разумно, убежденно, как взрослый. Глядя на него, дед подумал: «Верно говорит Митро — он теперь уже не ребенок, вижу, не ребенок».
Шварц взглянул на часы.
— Уже поздно, Митья, шёл спать, иди, Митья.
— А шапку Билика оставь здесь,— сказал дедушка,— она нам нужна. Мы знали, что она у тебя.
— Нет, дед, не дам.
— Митро! Шапка очень нужна нам,— настойчиво и строго сказал дед.
Мальчик встал, пожелал взрослым доброй ночи и, обиженный, что шапку Билика дедушка все-таки у него отобрал, ушел к себе в комнату.
— Доброй ночи, Митья,— сказал ему вслед Шварц.
Бабушка крепко спала и, как всегда, слегка похрапывала. Митя улегся в постель. Сегодня ему уже не уснуть. Он снова стал думать о ночной загадке. Куда пошли Аргам и тот капитан? Кто этот капитан? Митя его никогда раньше не видел.
До рассвета дед не выходил из комнаты Шварца. Когда занялась заря, с улицы послышались свист и выстрелы. Дед вошел в комнату, поспешно разделся и лег в постель, а Шварц, затянув ремень на шинели и поправив револьвер, выбежал на улицу.
«Словно он ничего не знает,— подумал Митя,— выйдет и удивленно спросит у автоматчиков, что случилось» .
Он был уверен, что тревога, свистки и выстрелы имеют связь со всем тем, что он слышал и видел в эту ночь.
А шум на улице все усиливался.
Снова для Вовчи наступал тяжелый день.
VII
Много лет Макавейчук копил тайную ненависть к советской власти; и ему казалось, что не представит для него труда порвать все семейные, личные связи, когда придет час вступить в борьбу против Советов.
Он был уверен в себе до дня возвращения сына. Но Гриша, убежав из фашистского лагеря, пришел домой, и все смешалось. Макавейчук обязан был выдать Гришу комендатуре, ведь с первого же часа возвращения сына он убедился, что невозможно возбудить в Грише симпатии к гитлеровским порядкам.
Почувствовав отвращение и гнев сына, Макавейчук попытался намекнуть ему, что он не предатель и что он согласился принять должность бургомистра Вовчи только для того, чтобы бороться с оккупантами.
Гриша с радостью ухватился за этот неясный намек и решил, что отец его связан с подпольными организациями. Споры прекратились. Но спокойствие длилось недолго. Прошло несколько дней, и Гриша снова стал смотреть на отца с ненавистью. Безнадежно было уверять его теперь, что отец стал бургомистром для того, «чтобы помогать советской армии».
Макавейчук переживал тяжелые душевные муки. Оказалось, что не так просто отказаться от кровных уз, от жены и сына.
Как-то утром Гриша снова затеял спор с отцом: «Мне стыдно, что ты мой отец, когда я смотрю на тебя, во мне поднимается отвращение и ненависть!» Мать с ужасом слушала разговор сына и мужа. Бедная Катерина... Нет, видимо, любящий отец был сильнее в Макавейчуке, нежели предатель. Голос ненависти приказывал ему: «Не медли, не жалей, донеси!» Но голос отцовской любви говорил: «Это твой сын, твоя плоть и кровь, ты его вырастил, выносил на своих руках, он повторение тебя, возрождение твоей молодости, ты — человек, не остановить детоубийцей».
Сидя за своим столом, он слышал из соседней комнаты тихие голоса сына и жены. Нельзя откладывать, надо сделать последнюю попытку поговорить с Гришей.
— Катерина...— позвал он слабым дрожащим голосом,— пусть Гриша зайдет ко мне на минуту.
В соседней комнате стало тихо, потом послышалось перешептывание. Мать убеждала сына зайти к отцу, а сын, видимо, упорствовал. Наконец тяжелыми шагами Гриша вошел в комнату отца. Лицо его было мрачно.
— Садись, садись.
— Я и стоя могу вас слушать.
— Садись, садись.
Гриша усмехнулся, сел в кресло, повернувшись вполоборота к окну.
— Я снова хочу поговорить с тобой, Гриша. Ты все еще продолжаешь считать меня изменником, мне это очень тяжело. Мы стали чужими, и мать твоя мучается. И все это только из-за твоей подозрительности.
Отец замолчал. Молчал и сын. Это молчание напугало Катерину, и она вошла в комнату.
— Что же вы, отец и сын, сидите друг против друга, как немые? На что это все похоже? Объясни ты ему, Опанас, убеди, что ты не предатель.
— А ты иди в другую комнату, Катерина,— сказал Опанас,— иди, прошу тебя, здесь разговаривают двое мужчин.
Катерина посмотрела на них и, сокрушенно качая головой, вышла. Макавейчук запер за ней дверь на ключ.
— Неужели ты не веришь своему отцу? Я не могу рассказать тебе всего, понимаешь? Не могу, я дал клятву молчать тем людям, по чьему приказу стал бургомистром. Ну скажи, что веришь мне, скажи!
— Не верю,— прервал его сын,— в первые дни поверил, а сейчас не верю.
Макавейчук безнадежно вздохнул,
— Не верю,— повторил сын.
Катерина вновь постучала в дверь, тихонько окликнула мужа.
— Опанас...
— Подожди, Катя,— ответил он,— мы еще не кончили разговор.
— Я-то что, чужая, что заперлись от меня?
— Подожди, милая, хорошая, подожди.
Эти нежные слова, обращенные к матери, сейчас с какой-то особой силой потрясли Гришу.
Он поднялся, отпер дверь. Мать вошла, обняла сына.
— Гриша, дорогой, ты не знаешь своего отца, он не изменник, он не может быть изменником... Он честный, хороший человек.
Сын, волнуясь, повторял лишь одно слово:
— Мама, мама...
Мать взглянула ему в глаза.
— Какой страшный взгляд у тебя, Гриша. Я чую беду. Я боюсь.
Макавейчук подошел к жене.
— Ты зря расстроилась, Катя. Я сейчас все объясню ему, и он поймет. Ты иди в свою комнату. Гриша, мы сейчас с тобой спокойно поговорим, верно ведь? Спокойно поговорим... Иди, Катя, оставь нас одних.
— Неужели я мешаю вашему разговору? — жалобно спросила Катерина. Она побледнела. Муж и сын отвели ее в спальню, уложили на кровать. Гриша принес кружку воды, поднес ее к губам матери. Катерина отпила глоток и, сложив руки на груди, словно успокаивая сердце, прошептала:
— Не ссорьтесь только, умоляю вас, вы меня убьете.
— Не будем ссориться, мама, не будем,— сказал Гриша,— успокойся, мама.
— Ну хорошо, идите...
Отец и сын снова вышли в соседнюю комнату, снова сели друг против друга.
— Можем мы говорить с тобой сейчас спокойно? — спросил Макавейчук.
— Можем,— ровным голосом ответил Гриша.
— Вот что, я требую, чтобы ты опомнился и подумал о своей судьбе.
— Обещаю...— ответил Гриша и, помолчав, добавил: — обещаю опомниться и подумать о своей судьбе.
— Вот и хорошо. И помни, что ты сын своего отца. Цени свою жизнь, она лишь начинается. Знаю, ты коммунист. Но это не помешает нам быть отцом и сыном. Знаешь, ведь Германия тоже хочет создать свой социализм. Социализм — это опора народов. И каждая нация должна создавать себе эту опору. Давай и мы с тобой создадим свой, семейный социализм. У меня нет в жизни ни одного настоящего друга, кроме тебя... Не ставь свою жизнь под удар! Я твой отец, я носил тебя ребенком на руках...
— Спасибо,— прервал Гриша отца,— спасибо, что ты дал мне жизнь, хотя мне это тяжело, горько и мучительно.
Гриша поднялся.
— Подожди! — крикнул Макавейчук.— Куда ты?
— Воздух здесь тяжелый. Мне душно. Хочу выйти в сад, подышать немного.
Отец, опустив голову, сказал:
— Сейчас, Гриша, ты уже не можешь выйти из дому. Наш дом оцеплен. Все зависит от тебя. Ты можешь спасти и себя, и меня, и мать... Не делай ее несчастной!
Гриша оторопело смотрел на отца...
Послышался стук в наружную дверь, громкие немецкие голоса. Дверь в комнату распахнулась. Вошел посыльный из комендатуры и сообщил, что комендант спешно вызывает к себе бургомистра.
Не сказав сыну ни слова, Макавейчук вышел вслед за солдатом. В комнату бесшумно вошла Катерина, вопросительно посмотрела на Гришу.
— Гришенька,— сказала мать и обняла сына.— Вы наконец поняли друг друга? Помирились?
— Поняли, мама, поняли... Принеси мне из колодца немного холодной воды, мне очень пить хочется.
Чтобы объяснить свою просьбу, он смущенно добавил:
— Мне не хочется выходить во двор. Я немного простужен.
Катерина, взяв ведро, вышла на крыльцо. В ее грудь уперлось черное дуло автомата.
Катерина, растерянная и испуганная, вернулась в комнату.
— Гриша!
Все было понятно и ясно. Гриша обнял мать, подвел к кровати, усадил.
— Мама, не волнуйся, не бойся.
Он погасил керосиновую лампу, задул свечи, поставленные на пианино. В темноте Гриша подошел к окну, тихонько отодвинул занавеску, посмотрел на улицу. Под окнами, на тротуаре, стояли часовые. «Да, ясно, значит, дом окружен,— подумал он,— я у них в руках, если отец не поручится за меня».
— Гриша! — негромко позвала мать. Сын подошел к ней.
— Гриша, скажи мне все, не скрывай. Сердце мое чует дурное. Может быть, они догадались, что Опанас связан с партизанами, может быть, кто-нибудь выдал его и он уже арестован?
— Нет, мама, отец не арестован.
— Поклянись!
Он сел возле матери. Может быть, в последний раз он слышит голос матери, может быть, больше никогда он не увидит ее. Может быть, завтра она услышит о смерти сына.
— Слушай, мама,— прошептал он, голос его дрожал,— я ничего не буду от тебя скрывать.
— Говори, Гриша... Зажги свет, я хочу тебя видеть. Гриша ощупью прошел к столу, зажег лампу и, вернувшись, сел возле матери.
— Говори, Гриша!
— Мама, ты знаешь, кто твой муж?.. Знаешь ли ты его?
VIII
...Пролетка остановилась у дома бургомистра. Из нее вышли капитан и лейтенант, сообщили наружным часовым ночной пароль. Капитан властным голосом приказал солдатам следовать за ним. Во дворе возле крыльца их вновь встретили часовые. Сказав им пароль, капитан спросил:
— Дома?
— Господин комендант вызвал его,— ответил один из часовых.
— Я спрашиваю о сыне.
— Дома.
— Стойте у крыльца и под окнами,— приказал капитан,— двое пойдут со мной в дом.
Дверь с шумом распахнулась. В комнату вошли немцы, вооруженные револьверами и автоматами. Гришу схватили, повели.
— Прощай, мама! — крикнул Гриша, стоя уже в дверях.— Береги себя, ты расскажешь всю правду людям!
Но мать, охваченная оцепенением, молчала. И только когда Гриша сходил с крыльца, он услышал ее пронзительный крик.
Гришу Макавейчука вывели на улицу, посадили в пролетку между лейтенантом и капитаном. Солдат уселся на скамеечке напротив них. Кучер торопливо погнал лошадь. Пролетка направилась не к комендатуре, а в сторону мельницы.
— Куда мы едем? — негромко спросил солдат.
— Еще одного арестованного прихватим,— ответил капитан.
«Они видимо, полагают, что я не понимаю по-немецки»,— подумал Гриша. Странным было поведение сидевшего рядом с арестованным лейтенанта. Крепко держа одной рукой руку Гриши, он несколько раз заглядывал ему в лицо.
Наконец пролетка остановилась. Внезапно возница повернулся и каким-то тяжелым предметом изо всех сил ударил по голове солдата-часового. Солдат повалился на Гришу.
— Бери его автомат! — четко по-русски сказал Грише лейтенант.— Бери!
Возница снова хлестнул лошадь.
Лошадь поскакала галопом. Пролетка быстро миновала окраинные домики Вовчи. У ног Гриши и Аргама Вардуни лежал мертвый немецкий солдат.
Переполох в городе начался только тогда, когда пролетка подъезжала к лесной лощине Холодный Яр.
IX
К юго-востоку от поселка Старица, расположенного на берегу Северного Донца, поднимаются холмы, покрытые лиственным лесом. Лес этот называется Рубежанским. Два ряда холмов тянутся параллельно с востока на запад, образуя узкую и довольно глубокую лощину. Холмы защищают эту лощину от ветров и солнца. Летом лучи солнца не доходят до дна лощины, там всегда прохладно и сыро. Должно быть, потому и прозвали это место Холодным Яром. Сырость не исчезает в яру даже в самые знойные дни июля и августа.
На краю Холодного Яра пролетка остановилась.
— Слезай, товарищ Макавейчук,— сказал лейтенант.— Теперь мы в надежном месте. Слезай.
Было еще сумеречно, но на дороге, припорошенной снежком, отчетливо виднелись следы колес. Капитан стал торопливо снимать с убитого солдата одежду и передал ее Грише, оставил полуобнаженный труп в пролетке.
— Вы идите,— сказал он,— шагайте прямо в глубь оврага. Там свистнете три раза с небольшими перерывами. Вас ждут. Захватите шапку Андрея Билика. А я должен запутать следы колес. Шагайте, в добрый час!
Лейтенант взял в руки старую, потертую ушанку. Возница повернул лошадь на запад, параллельно Донцу, к селу Новая Тавалжанка, и пролетка покатила.
Два человека стояли в тишине под молчаливыми деревьями, они глубоко вдыхали холодный, чистый воздух, они оглядывали землю, небо — они были свободны!
Аргам Вардуни и Гриша стали спускаться по склону Холодного Яра.
— Ему придется много петлять, чтобы немцы не смогли найти нас по следам колес,— проговорил Аргам.
— А кто он? — спросил Гриша. Ему показалось, что все происходит в каком-то фантастическом сне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101