Митя понял, что им известна история исчезновения пистолета. С утра они молчали, потому что немец был дома.
Мите захотелось плакать. Сейчас дед начнет пилить его. Что ж, Митя тоже недоволен поведением деда. Как это Колька знает столько военных тайн, а от Мити дед все скрыл.
— Садись, Дмитро,— сказал дедушка. Митя сел, искоса поглядывая на старика. Дед вынул из кармана Митин пистолет.
— Твой?
Митя молчал. Дедушка приложил дуло пистолета к носу.
— Видно, что из него недавно стреляли. Еще пахнет порохом, и дуло закопченное. Верно, стреляли?
— Верно,— дерзким голосом подтвердил Митя.— Что же дальше?
Дед обратился к старушке.
— Слышишь, Дмитриевна, как он со мной разговаривает?
Бабушка вздохнула.
— Как тебе не стыдно, Митро. Олесь Григорьевич продолжал:
— А что сделал тебе плохого этот бедный солдат, за что ты решил убить этого Шарояна?
Да, деду все известно, прикидываться, отнекиваться нет смысла.
— Он изменник Родины,— сказал Митя.
— Изменник Родины? А с чего ты это взял?
— Вижу.
— От кого ты получил приказ убить его? Кто ты такой, какая у тебя сила, что ты один выходишь на войну с фашистами?
— Я не один.
— Ну, конечно, не один, Коля Чегренов тоже с тобой. Армия большая, можно начинать бой. А почему ты от меня все это скрыл? Быть может, думаешь, что и дед изменник, подружился с фашистским офицером Шварцем, выдает ему военные тайны Дмитрия Степного?
Митя заплакал.
— Герой, а плачет! Смотри, Дмитриевна, смотри на нашего героя.
Митя лег на кровать, повернулся лицом к стене.
— Что с тобой, Митро? — забеспокоилась бабушка.
— Не вмешивайся в наш мужской разговор,— остановил ее Олесь Григорьевич.— Пусть ноет сколько хочет, не может отвечать за свои поступки, вот поэтому и плачет.
— Я все знаю,— всхлипывая проговорил Митя.— Ты мне не доверяешь, все скрываешь от меня, но я все знаю.
— Что знаешь?
— Все.
— Ладно,— проговорил дед,— если сейчас не хочешь вести серьезный разговор, отложим до завтра. До завтра — ни шагу из дома! Я тебе приказываю. Если хочешь все знать, то помни — я имею право отдавать приказы, понятно?
Митя остался лежать на кровати. Несколько раз бабушка подходила к нему.
— Митя, ты ведь целый день ничего не ел.
— Ничего не хочу,— угрюмо буркнул Митя.
— Дед за тебя беспокоится, а ты обижаешься на него, разве так можно?
— Пусть не беспокоится.
— Стыдно тебе, Митро. Ведь ты умный, послушный мальчик.
— Я не мальчик.
— Вот оно что, а мы не знали.
— Ну, так знайте.
В дверь три раза тихонько постучали. Вошла Зина.
— Ах, это ты, наша красавица,— обрадовалась старушка,— ты сегодня запоздала, я уже прибрала в комнате офицера. Он спрашивал про тебя. Наверно, ты ему понравилась, никогда тебя не забывает.
Митя слушал разговор и думал: «Хитрят! Считают, что я ничего не понимаю, скрывают от меня».
Весь день Митя оставался дома. Вечером дед и Шварц вместе выпили по рюмочке.
Потом немец пошел к себе в комнату. Дед взглянул на стенные часы.
— О, уже двенадцать. Ну, хватит, пора спать, Митя, а завтра серьезно с тобой поговорим.
Митя разделся, лег, через некоторое время дед и бабушка услышали его сонное дыхание.
— Уж очень он скоро заснул,— проговорил дедушка.
— Намаялся за день, вот и заснул,— ответила бабушка.
Но Митя не спал. Он лежал и ждал. Вскоре улеглись дед и бабушка. Но вот до слуха мальчика дошел скрип наружной двери. Митя бесшумно оделся и вышел на крыльцо. Лучи прожекторов полосовали облачное небо. Митя осторожно подошел к дверям подвала, прислушался. Тихо.
Мальчик пошел в сад, дошел до забора, вглядываясь в темноту. Пусто. Из сада он направился к воротам. Ворота были заперты на засов. Если бы дед вышел на улицу, то засов был бы отодвинут. Ясно: дед в подвале! Значит, правду говорил Коля Чегренов. Снова украдкой подойдя к дверям подвала, мальчик нащупал рукой замок. Дверь была заперта. Что такое, куда же исчез дедушка? Чья-то рука сзади ухватила Митю за ворот рубашки.
— Что ты бродишь, как лунатик? — чуть слышно прошептала бабушка.— Иди домой!
— Оставь меня,— так же шепотом произнес Митя. Он потянул за замок. Замок был открыт! Митя
толкнул дверь и вошел в подвал.
— Митя! — крикнула бабушка.
— Митя! — услышал он голос дедушки.
Митя замер, стоя на пороге подвала.
На табуретке горела тоненькая свеча. На низенькой скамеечке сидели дедушка и Шварц, а на полу, на постели из сена, лежал Аргам.
Немец спокойно поднялся с места, подошел к Мите. Сердце мальчика затрепетало — вот-вот, казалось, выскочит из груди. Шварц обнял Митю и поцеловал в голову.
XIV
Месяц назад жителям Вовчи казалось, что их маленький городок оторвался от большого, светлого мира, погрузился во тьму. Сейчас это чувство заброшенности покинуло людей. Город начал жить какой-то особенной жизнью, не похожей ни на довоенную жизнь, ни на первые дни оккупации. Многое изменилось за это время. Случалось, что люди отходили от вчерашних друзей, сближались с малознакомыми ранее. Бойкие языки немели, молчальники заговорили. И несмотря на то, что солдаты карательной роты, прибывшей после убийства коменданта в Вовчу, рыскали по улицам города, врывались в дома и в случае малейшего подозрения производили аресты,— люди, дальние и близкие знакомые, соседи, встречаясь, обменивались новостями, рассказывали друг другу сны.
Старухи говорили, что в березовой роще, у холма, где похоронено тело Андрея Павловича, по ночам будто бы спускается свет с неба. А однажды ночью с этого холма поднялись в небо языки пламени. На могиле Билика горел большой костер, искры достигали вершин берез; белые стволы берез окрасились красивым персиковым цветом. Карательная рота помчалась на машинах в березовую рощу.
До рассвета жители слышали отдаленную пальбу, но костер не потухал. Языки пламени поблекли лишь от дневного света.
В это утро лица жителей Вовчи просветлели. Мальчишки смело завязывали разговоры с немецкими солдатами. Многих солдат они уже знали по именам.
— Пауль, сколько партизан поймали ночью?
— Эрнест, что за костер горел ночью?
— Почему ваши орудия не смогли загасить огонь, Пауль?
Солдаты бранились, грозили мальчишкам оружием. Но смерть теперь ходила рядом с людьми, к ней привыкли, не так ужасались ее.
Однажды утром Коля наспех оделся, умылся и, взяв ломоть хлеба, направился к двери. Мать схватила его за руку.
— Куда так рано?
— К Мите.
— Не надо.
Лучи солнца осветили окна, комната наполнилась светом. Какой был ясный день! -- Мам, а мам...
— Что?
— Пойду я...
По улице уже шёл народ, показались ребята. Кто-то свистнул под окном.
— Мам!
— Ладно, поди уж, только смотри, Коля.
После ухода сына мать надела своё, самое захудалое платье, повязалась платком и вышла на улицу. Прямо навстречу ей нетвердыми шагами шел Беноароян. Увидев Чегренову, он смутился, хотел незаметно пройти мимо, но Чегренова остановила его.
— Говорят, язык у тебя отнялся, правда? — спросила она.
Бено кивнул.
— Не можешь говорить?
Он покачал головой: не могу. Чегренова посмотрела на него острым, испытующим взглядом:
— Врешь, вижу, что врешь! Ты послушай, что я тебе скажу, парень. Знаешь, почему партизаны не убили тебя? Потому, что не хотели убивать. Потому, что язык придержал за зубами, не выдал товарища. Ну, иди и думай о том, что я тебе сказала.
Бено вдруг поднял голову. Тупое выражение исчезло с его лица, глаза увлажнились слезами. И немой вдруг прошептал:
— Спасибо, мать.
— Думай, думай о спасении своей души,— сказала Чегренова.— Что было — то было, но дальше этого не иди. Помни, настанет день суда. Ну, иди и думай, много думай.
Бено продолжал свой путь.
Чегренова медленными шагами пошла к дому Мазина. Ей хотелось посмотреть на петушиный бой. Конечно, спор старух был смешон. Но сегодня нужно было, чтобы победил петух Матрены Матвеевны. Это обрадует многих суеверных людей, не только старух. Как важны радость и вера в эти дни! А как посмеются после победы мужья, когда, вернувшись с войны, услышат об этом бое! Но Галине Чегреновой в эти минуты казалось, что победа красного петуха очень важная вещь, и сердце ее, как сердце полководца перед сражением, было полно волнения, веры и надежды.
Бой должен был состояться во дворе Мазиных. В этом было некоторое преимущество для мазинского петуха,— ведь известно, что участники спортивных состязаний чувствуют себя на собственном стадионе уверенней и смелей.
Во дворе собрались многочисленные зрители. Конечно, больше всего было Мальчишек.
— Ну ладно, Мазин^ пора!
Держа на руках своего дюжего красноголового петуха, стояла Матрена Матвеевна. Это была высокая статная старуха лет шестидесяти. Ее широкий, темный от загара лоб был изборожден морщинами. Зрители нетерпеливо поглядывали на мазинский курятник, куда вошла Мазина.
Слышались нетерпеливые восклицания:
— Мазиха, народ ждет!
— Приказы, что ли, отдаешь своему чернявому?
— Может быть, раздумал воевать твой черный маршал?
После каждого восклицания зрители хохотали.
— Никак от страха он помер?
— Может, прощается с женой?
Наконец Мазина вышла из курятника, держа на руках своего боевого петуха. Его перья отливали темной синевой.
Мазина стала посреди двора, напротив Матрены Матвеевны, подняла левую руку вверх.
— Послушайте, что скажу! Толпа затихла.
— Вы только не смейтесь,— сказала Мазина,— сегодня мой петух приболел, не в духе, надо бы отложить бой!
Толпа захохотала.
— Настроение испортилось?
— От страха!
— Проиграла тетка!
Матрена Матвеевна, шагнула вперед, держа на руках своего красно-рыжего петуха.
— Заболел, понимаете? — твердила Мазина.
— Может, и подохнет?
— Может, курица ему изменила, так он с горя сохнет?
Мазина растерялась.
— В прошлом году мой два раза побил петуха Матвеевны, сами видели.
— В прошлом году мой был еще молодой, опыта не имел,— спокойно ответила Матрена Матвеевна.
В это время петух в объятиях Матрены Матвеевны прокукарекал и помахал крыльями. Это был вызов к бою, окончательно всех развеселивший. И вдруг петух Мазиной оживился, сердито поглядел на своего давнишнего противника. Увидев, что ее петух приободрился, тучная Мазиха опустила его на землю. Петух сделал несколько шагов, вскинул голову, величаво, как орел, раскрыл крылья.
Зрители застыли.
— Отпусти своего петуха, чего на руках его держишь,— крикнула Мазина дерзким, уверенным голосом.
Матрена Матвеевна спустила с рук красноперого бойца. Толпа, затаив дыхание, ждала начала боя. Красноперый застыл, не двигался с места. И вдруг, повернувшись спиной к противнику, стремительно побежал со двора на улицу.
Растерянные, обескураженные зрители молчали. Мазинский петух кинулся преследовать своего сробевшего противника.
Старуха Глушко, которая также пришла посмотреть на петушиный бой, хохотала что было сил.
Взвизгивая от смеха, бабка Глушко выкрикивала:
— Что ж вы замолчали, бабы, почему не рыгочете?
— А ты сама замолчи, ведьма,— крикнула одна из женщин.
Стуча палкой о землю, Ксения спросила:
— Какая это тварь ведьмой меня назвала? Ребята у ворот закричали:
— Идите скорей, петухи срезались, идите!
У ворот Матрены Матвеевны яростно дрались петухи. После нескольких схваток они разошлись, чтобы вновь сцепиться.
Мазинский петух, полураскрыв крылья, ждал. Петух Матвеевны тяжело дышал. Капли крови сверкали на его гребешке и голове, как зернышки граната. Вдруг он набросился на врага и ему в горло. Мазинский петух бил крыльями, пытался освободиться и не мог.
Мазиха попыталась отбить своего петуха от врага, но женщины не подпустили ее к бойцам.
Расталкивая толпу, появилась Ксения Глушко. Ей насмешливо кричали:
— Порядок, бабка Ксения, ваш фашист хрипит. Наконец мазинскому петуху удалось оторваться
от своего красноперого противника. Окровавленный, пошатываясь, он шел к себе в курятник.
Красноперый кинулся за ним в погоню.
Поединок переместился на мазинский двор. Когда мальчишки подбежали к месту нового побоища, мазинский петух лежал мертвый на земле.
Мальчишеский голос вдруг пронзительно закричал:
— Разойдись, немцы идут!
В этот же день подох комендантский волкодав Оккупант.
Новый комендант гауптман Шульц приказал вызвать ветеринара, вскрыть труп пса.
Вскрытие показало, что собака была отравлена.
Взбешенный комендант готов был объявить массовые репрессии, но советчики, главным образом Макавейчук, отговорили его.
Собаку похоронили чуть ли не с воинскими почестями, о ее смерти были посланы в геринговский питомник подробные медицинские акты и воинские реляции.
Вечером в кабинете нового коменданта Вильгельма Шульца собрались офицеры.
В кабинет вошел Шварц. Ему дали место за столом, налили стакан рома.
Выслушав подробный рассказ о гибели собаки, Шварц сказал:
— Ну и народ, ну и народ, даже животным безжалостно мстят.
Он поглядел на сидевшего в углу бургомистра Макавейчука. Макавейчук был сильно подавлен.
— Да, господин Макавейчук, надо и вам быть осторожным,— усмехнулся Шварц,— прежде чем положить в рот кусок мяса, проверить, нет ли в нем яда. Но долго бояться не придется. Русские все еще надеются вернуть то, что безнадежно потеряли. Поэтому они и борются. Но скоро они поймут, что сопротивление бессмысленно, что их игра окончательно проиграна. Тогда они станут покорны.
— Дай бог,— сказал Макавейчук.
— Бог всегда помогает достойным. Комендант Шульц встал.
— Что ж, господа,— сказал он,— пора заняться делом.
Комендант Шульц не предполагал, что его ждут новые неприятности.
XV
Рано утром патрульные сообщили, что ночью исчез один из солдат,— тщедушный мюнхенец, игравший на губной гармонике, которого Шульц решил взять к себе в денщики. Мюнхенец ночью вышел в дворовую уборную, и с тех пор его никто не видел; его искали, но найти не смогли.
Комендант взбесился. Патрули подвергли повальному обыску дома и подвалы — солдата нигде не было.
В этот же день Шульц услышал еще одну неприятную новость:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101