— Я, Минас, на войне облысел, я всех наших сыновей привезу с войны, верну матерям! Позор мне, если вру! Взвесьте всех и вручите мне. Хотите, дам расписку. Если хоть грамма недостанет, требуйте с меня.
— Минас, Минас, ты все такой же, как прежде,— улыбнулась Арусяк.
— Хоть сто лет пройдет, не изменюсь.
И тут же, нахмурившись, он сказал серьезным голосом:
— Ведь я мешаю вам. Отойдем и мы с тобой, жена, в сторону, поговорим.
Минас с Заруи пошли по перрону. Он шагал медленно и спокойно, и лицо его стало печальным и задумчивым.
Отошли и Люсик с Тиграном. Они молча, с исступленным напряжением смотрели друг на друга. Печальна была эта последняя прогулка под станционными ивами. Люсик кусала губы, чтобы не расплакаться.
Резко и протяжно свистнул паровоз. На миг все замерли, затихли.
Обняв сестру, молча стоял Каро. Он плакал. Тамара сжала руку брата.
— Каро джан, не бойся за нас, я сильная, я буду смотреть за мамой.
Разнеслась команда:
— По вагонам!
Солдаты, толкаясь, спешили залезть в теплушки. Один лишь муж Сархошевой продолжал стоять на перроне. Когда поезд тронулся, он обнял жену, помог ей подняться в вагон и сам вскочил вслед за ней.
Тигран стоял с Дементьевым у двери штабной теплушки. Он видел, как Люсик подняла ручонку сынишки. Эта маленькая рука с крошечными пальчиками потом часто вспоминалась Тиграну...
III
Полную корзину винограда, сплетенную из тонких ивовых прутьев, поставили посередине вагона.
Сперва солдатам казалось, что они сразу съедят весь виноград, но никто не мог осилить больше двух-трех кистей. Сидя на доске перед дверью, беседовали Арсен Тоноян и Алдибек Мусраилов, молодой узбек с маленькими живыми глазами. Арсен указал на светло-фиолетовые цветы хлопчатника.
— У вас в Узбекистане хлопок так же цветет?
— Это что,— отвечал Мусраилов и провел ладонью по горлу,— вот какой высокий хлопок в Фергане.
— Ух, до чего сладкий, не можно,— проговорил на смешанном украинско-русском языке Бурденко и спросил соседа: — А ты сколько сможешь винограду, Гамидов, а?
— Я? Много. Если сон не одолеет, все буду есть. Накануне всю ночь до рассвета солдаты грузили
вагоны и не спали. Сейчас многие из них, полусонные, лежали на нарах, на голых досках, вытянув босые ноги. Молча, не мигая, смотрели на дрожащий потолок вагона, на почерневшие, развешенные по стенам портянки, и кто знает, о чем думали, кого вспоминали. Некоторые закрыли глаза, но не спали, прислушиваясь к перестуку колес.
Опершись подбородком на кулаки, Аргам смотрел на поля сквозь открытую дверь вагона.
В голове его смешались детские мечты о подвиге и тревожные мысли о разлуке с близкими, о ждущих его суровых испытаниях. Вот он в разведке, врывается в фашистский штаб, добывает важные документы, берет в плен офицера, приводит его к себе в полк. Генерал обнимает его, газеты пишут о подвигах Аргама Вардуни. О нем читает весь Ереван и, конечно, студенты университета, профессора... Аргама вызывают в Кремль, и вот блестит на его груди Золотая звезда.
И тут же тоска по близким, мысль о смерти — тяжелая, страшная мысль. Нет, его не должны убить, он будет жить, будет писать книги, прославится, женится на милой Седе...
Лежа на спине, Эюб Гамидов тихо поет.
А Мусраилов рассказывает Тонояну, как возделывают хлопок в Узбекистане. Ему приятно говорить о родной узбекской земле, его радует внимание слушателя.
— Эй, братки,— сказал Бурденко,— вы бы краще сказалы, куда мы едем? Агрономы и без вас найдутся. А зараз давай покурим твоей махорочки, Тоноян.
Бурденко потер руки, оживленно подмигнул.
— Подари мне свою махорку, ты же некурящий. А ты що скажешь, Мусраилов? Хай отдает махорку нам?
— Дело хозяйское,— ответил Мусраилов.
— Кури свою,— проговорил Тоноян.
— Але ты ж, браток, некурящий,— не отставал Бурденко, как всегда смешивая русские и украинские слова.
— А может, буду курить, тебе какое дело?
— Не советую, дуже вредно для организму. Подели между нами эту поганую траву, Тоноян, ты умнее нас, на що тебе травиться? Як гадаешь, Мусраилов, а?
— Дело хозяйское,— повторил Мусраилов. Арсен нахмурился.
— Кажуть, що ты был передовым колхозником... Та щось не верится. Хочешь — обижайся, хочешь — ни, правду должен сказать, душою ты единоличник! — донимал Тонояна Бурденко.
— Такой слов нельзя,— сердясь проговорил Тоноян, от волнения путая русские слова.
— Але так выходит,— продолжал Бурденко, подмигивая Мусраилову,— ты жадюга настоящий.
— Я жадюга, да? — вспылил Тоноян.— Стыдно тебе, Бурденко, зачем говоришь такие слова?
Он вытащил из своих свертков жареную курицу, гату, сваренного целиком ягненка, лаваш, редиску.
— Кушай, пожалуйста, все кушай! Жадюга, единоличник я, да, товарищ Бурденко? Понимаешь, что ты говоришь?
Глядя на соблазнительную еду, Бурденко не унимался:
— Не хочу я этого. Жадюга, дай мне свою горькую махорку.
— Давайте кушать, товарищи,— проговорил Тоноян и примирительно обратился к Бурденко.— Давай кушай... Курить не буду, а махорку не отдам, она в моем кисете не пропадет. Иди кушай.
— Теперь я принципово согласен,— сказал Бурденко.
Все сели за еду. Остался лежать на верхних нарах лишь Аргам. Он молча прислушивался к спору, удивлялся, что люди, едущие на фронт, ссорятся из-за пустяков.
Поев, Бурденко обрывком газеты вытер губы и сказал:
— Давай помиримся, Тоноян... То ты колешь, як колючка, то мягкий, як бархат... Ты хороший колхозник, право слово, я шутил.
— Ну что ж, товарищ Бурденко,— ответил Тоноян,— спроси кого хочешь,— я не скандалист.
...Его в деревне считали скандалистом, но знали, что он быстро вспыхивает и быстро отходит.
Особенно много спорил он с агрономами. Арсен был опытный хлопкороб, его сердило, что агроном не считается с его советами. Ему всегда до всего было дело: почему тракторист пашет неглубоко, почему агротехник не соглашается поливать хлопок — разве он по съежившимся желтым листочкам не видит, что саженцам нужна вода? Причины для шумных споров находились почти каждый день. Односельчане привыкли к вспышкам Тонояна и не обижались. Его прозвали «колхозником Арсеном» потому, что, выступая на собраниях, он всегда начинал свою речь так: «Я, как колхозник, предлагаю...» Иногда молодежь подтрунивала над ним, но он не менял своих обычаев.
Неспокойно прошел последний мирный день Тонояна. Сосед бригадир, не зная, что пришла очередь Тонояна поливать земли своей бригады, отвел воду в сторону своего участка. Арсен, взбешенный, ругался. На шум пришел председатель колхоза.
— Ты что орешь? — спросил он.
Арсен угрюмо смотрел на мутную воду, текущую по чужим бороздам.
Скворцы летали над водой, им было все равно, по чьей земле, пузырясь, бегут быстрые ручьи. Когда из-под лопаты Арсена показывались червяки, он отбрасывал их скворцам.
— Поди сюда, хватит сердиться, я тебе что-то скажу,— позвал председатель.
Арсен молча сел рядом с ним на бугор.
— Говорил я по телефону с секретарем райкома. Посылаем делегацию в Узбекистан. Тебя назначают руководителем делегации.
— А кто еще поедет? — сварливо спросил Тоноян. Опять завязался спор.
В этот день пришла весть о войне.
Арсен собрался на фронт. Он был спокоен, но сердце щемило, когда он смотрел на детишек. Он до утра не спал, разговаривал с женой, давал ей советы, наказы.
— Тяжело тебе будет одной с ребятишками, Манушак джан, но, когда я вернусь, жизни своей не пожалею для тебя.
Под стук колес и скрип вагона Арсен вспоминает день расставания, перед его глазами стоят лица детей, печальные глаза Манушак. А этот Бурденко думает, что у Арсена Тонояна только и забот, что спорить с ним о махорке.
Бурденко в это время произнес: «Э, Тоноян, тут, я бачу, не рай, а гола земля та скалы»,— и указал на открытую дверь вагона.
— Воды у земли нет,— ответил Арсен,— правительство хотело воду провести, но началась война. Придет вода, посмотришь, какая жизнь тут будет.
— Побачим, побачим,— полушутя, полусерьезно сказал Бурденко.
Поезд остановился. Кто-то из солдат крикнул:
— Идут комиссар и какой-то старший политрук! Солдаты подтянули ремни, лежавшие на нарах
спустились вниз, курильщики погасили цигарки. Бурденко покрутил воображаемые усы, Аргам начал торопливо наматывать портянки. Он еще не закончил это трудное, непривычное ему дело, когда комиссар полка Шалва Микаберидзе и старший инструктор политотдела Тигран Аршакян забрались в вагон.
Дежурный Ираклий Микаберидзе лихо отрапортовал комиссару и повторил его приказ: «Вольно!»
Никто бы не подумал, что они братья.
— Знаете, товарищи, последнюю сводку? — спросил Аршакян.
Он передал Ираклию отпечатанную на машинке сводку.
— Читайте, послушаем все вместе.
Тигран смотрел на красноармейцев и словно не замечал Аргама. А Аргам ловил взгляд зятя и думал: неужели разница в званиях отдалила нас друг от друга?
Ираклий начал читать сводку. Безрадостной была она. Бои идут на подступах к Киеву, у Ленинграда, на полтавском направлении, под Одессой...
И то, что было далеко, вдруг словно бы приблизилось. Фронт и пугал, отталкивал и манил, притягивал. Почему так медленно идет поезд, почему так долго стоит он на остановках?
А Ираклий продолжал читать с сильным грузинским акцентом:
«Группа советских граждан, бежавшая из города Чернигова, сообщила о зверствах и диком терроре фашистских захватчиков».
— Як, як кажешь, из Чернигова? — прервал Бурденко и подсел к чтецу.
Ираклий продолжал: «Пьяные фашистские солдаты врываются в дома, убивают женщин, стариков и детей. Рабочий Д. Костько сообщил, как фашистские изверги вытащили 16 женщин и девушек из домов, вывели за город, изнасиловали и расстреляли. Когда, считая всех убитыми, фашисты ушли, из-под трупов выползла студентка городского педагогического техникума девятнадцатилетняя Мария Николаевна Коблучко и, возвратившись домой, рассказала об этом преступлении...»
Внезапно вскочив с места, Бурденко пронзительным голосом крикнул:
— Товарищи, да що ж це таке? Невже там так и написано?
Ираклий прервал чтение.
— Товарищ старший политрук, товарищ комиссар... Ця Мария Коблучко наша сусидка. С меньшим моим братишкой гуляла. Мы черниговськи!
...А враг все движется на восток...
IV
Транспортная рота и санитарная часть полка помещались в одном вагоне. На верхних нарах разместились девушки, внизу расположились мужчины.
На самодельном, устроенном из досок столе была разложена еда, стояли бутылки с вином и коньяком. За столом сидели командир транспортной роты Партев Сархошев, человек с умными, недобрыми глазами, его жена Клара, Меликян, которого пригласили из соседнего вагона, санинструктор Аник Зулалян, недавняя студентка Ереванского университета, и рядовой «транспортной роты — большеносый Бено Шароян.
Несмотря на просьбы Сархошева и его жены, Аник не пила, лишь немного поела. А Шароян держался свободно, ободренный радушием Сархошева. Хлопнув солдата по плечу, Сархошев сказал:
—- Парень что надо. С таким из пекла выйдешь. Он фашистов живьем будет глотать.
Меликян глядел на Шарояна и не знал, нравится ему носатый солдат или нет.
— Где ты работал? — спросил он.
— В цирке. Играл на саксофоне.
— Скажи прямо: был зурначи.
— Ну, зурначи,— сказал Сархошев,— чем плохая профессия? А вы, Зулалян, хоть рюмочку выпейте. Девушка вы красивая, но уж если пошли в солдаты, учитесь пить.
— Не могу, честное слово, не могу,— говорила Аник.
— И правильно делаешь, не пей,— проговорил Меликян, ласково глядя на Аник.— Я знаю твоего отца. Хороший человек, поговоришь с ним и сам становишься лучше. Не пей, незачем.
Клара Сархошева радовалась своей поездке. Она вернется в Ереван и расскажет подругам, как в воинском эшелоне доехала с мужем до Тбилиси. Она старалась казаться веселой, оживленной, она не из тех, что с причитаниями провожают мужей,— она видела, что творилось с, женой Аршакяна. Клара все поглядывала в зеркальце. Почему эта красивая Аник добровольно пошла в армию?
— Я просто жалею вас, Аник. Вы не созданы для войны. Захотели бы — женой наркома стали.
Аник пожала плечами.
— Возможно, мы разные люди, и поэтому нам друг друга трудно понять.
— Да что тут непонятного?
Аник видела, что солдаты на нарах следят за этим разговором, хотя и не смотрят в сторону стола.
Ей казалось, что товарищи осуждают ее — вот подсела санинструкторша к командирам, не любит, видно, солдатскую еду. Но когда она собралась уйти из-за стола, в вагон вошли комиссар Микаберидзе и Арша-кян. Все вскочили с мест, стали навытяжку перед старшими командирами.
— Не надо, отставить,— и Микаберидзе помахал рукой.— Ешьте, ешьте.
Клара с удивлением посмотрела на мужа,— он, такой независимый, самоуверенный, в струнку вытянулся перед начальством... Скажите, пожалуйста, что за шишка этот Аршакян? Клара и жену его видела, самая обыкновенная женщина, ничего особенного.
Сархошев пригласил вошедших к столу.
— Товарищ комиссар, товарищ старший политрук, садитесь, пожалуйста, покушайте с нами.
— Вы, по-моему, не кушаете, а пьете,— заметил Аршакян.
— Хотим весело, лихо идти на войну,— бодро ответил Сархошев.
Микаберидзе засмеялся.
— Вот вы какой человек. Клара улыбнулась Аршакяну.
— Позвольте познакомиться, товарищ Аршакян. Я с вами знакома, так, издали, заочно. А сегодня познакомилась с вашей женой и матерью.
Тигран сухо сказал: «Очень приятно»,— и тут же, повернувшись к Аник, спросил:
— Зулалян, вы, оказывается, здесь?
— Так точно, товарищ старший политрук.
— Как вам нравится университет жизни?
— Очень нравится.
В это время со стороны вагонной двери раздался голос:
— Товарищ комиссар, разрешите обратиться... Командир полка просит вас и старшего политрука.
Аник вздрогнула от этого голоса. У вагона стоял Каро Хачикян с автоматом на груди, подтянутый, стройный, высоко подняв голову. Из-под выгнутых темных бровей блеснули его глаза. Он сразу увидел Аник и стоявшего возле нее Бено.
Сердце Аник затревожилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101