И повторил:
— Иди, воюй.
Снова щелкнул кнут, и снова Серко без колебаний тронулся с места. Быстро ехали сани меж зимних деревьев по полям и холмам. Серко бежал бойко, исправно. Снег летел из-под его копыт.
Минасу снова вспомнились Седа и маленький Миша, и жгучее, горькое пламя вновь обожгло его Душу.
Возле штаба полка ему встретился Мисак Атоян. Меликян остановил лошадь.
— Что нового, Мисак, куда идешь?
— В батальон Малышева. Разведчики привели «языка», говорят, офицер с Железным крестом, хочу посмотреть.
— Поедем вместе,— сказал Меликян,— и мне к Малышеву нужно.
Дорога кружила под холмом, потом, распрямляясь, пошла по открытому полю.
— Это поле под постоянным обстрелом немецкой артиллерии,— предупредил Атоян.— Сверни налево, поедем оврагами.
— Довольно кланяться пулям на советской земле! — рассердился Минас, подгоняя коня.— Стреляют и пусть себе стреляют.
Серко замедлил шаг,— снег на дороге кое-где стоял, и лошадь с усилием тянула сани по размокшей земле.
Перед ними внезапно разорвался снаряд. Осколок попал в полоз саней у ног Атояна. Серко попятился, прижимаясь крупом к передку саней.
Разорвался второй снаряд. Лошадь поднялась на дыбы и заржала.
— А ну, побежали к воронкам,— крикнул Атоян, выскакивая из саней.
Но Минас продолжал сидеть в санях. Третий снаряд разорвался рядом с санями. На мгновение сани и ездока заволокло дымом. Потом Атоян увидел, что передние ноги лошади подкосились, и она рухнула на землю. Меликян, стоя в санях, грозил кнутом невидимому врагу.
Атоян крикнул во весь голос:
— С ума ты сошел? Беги сюда, сейчас же!
Меликян, не обращая внимания на Атояна, неторопливо сошел с саней, нагнулся над головой лошади, видимо, проверяя, ранена или убита она. Потом медленно зашагал к канаве, в которой схоронился Атоян.
— Что ты за человек? — сказал ему Атоян.— Дальнобойной артиллерии кнутом угрожаешь!
— А что мне делать, если у меня на вооружении кнут, а не «катюша»? Что поделаешь?
— У тебя левая рука ранена!
Меликян ощупал правой рукой левую и удивился:
— И верно, ранен.
— Видишь, я ведь предупреждал.
— Ну, ты умный, а я дурак! Все?
Минаса стал бить озноб — то ли от раны, то ли от вечернего ветра, то ли нервы сдали. Мисак забинтовал ему руку.
— И Серко мой убит,— печально проговорил Меликян. Он ведь любил Серка и даже сегодня, несмотря на то, что был сильно расстроен, ни разу не ударил его.
— Люди гибнут, а ты о коне думаешь,— сказал Атоян.
— Я не только о коне думаю,— обиделся Минас и опять пошел к саням.
— Куда, куда ты? — заорал Атоян и, догнав Минаса, схватил его за здоровую руку.
— Мерзну я, водочка осталась в санях, возьму мешок.
— Не надо, пошли.
— Надо,— настойчиво проговорил Минас.
Он взял из саней вещевой мешок и вернулся к Атояну.
— Выпьем.
Атоян отказался. Тогда Минас поднес фляжку ко рту и, закинув голову, стал пить из горлышка. Потом он встряхнул пустую флягу.
— Пошли,— сказал Атоян.
И они зашагали по тропинке, идущей оврагом.
— Завидую я тебе, Атоян, спокойный у тебя характер. Если тебя пуля не возьмет и осколок не заденет, сто пятьдесят лет проживешь.
— А вот тебе бы надо быть спокойнее, очень уж ты нервный. И пить не надо.
— Я не пьяница, Мисак.
— Я не говорю, что ты пьяница.
— А может быть, и пьяница,— сказал Минас, охваченный духом противоречия.— А это кто идет, Мисак?
— Они! — обрадовался Атоян. Он узнал разведчиков, увидел немецкого офицера в серо-зеленой шинели.
Разведчики подошли к командирам и остановились.
Савин доложил Атояну о выполнении задания,
Аргам с гордостью проговорил, показывая на офицера:
— Командир артиллерийского дивизиона, обер-лейтенант Рудольф Курт. Награжден Железным крестом.
Он радовался, что их пленник имеет приличный чин, солидную должность да притом еще кавалер Железного креста.
— А за что он получил крест? — спросил Меликян. Он вплотную подошел к немецкому офицеру, посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
— Это ты, значит, да? Это ты?
Немец попятился. Минас узнал его! Это он под Полтавой обрушил на советских парней орудийный огонь. Это его снаряды убивали мирных советских людей на улицах Валки. Это он убил комбата Юрченко. Это он сегодня сжег город, убил кудрявого старика, он убил Седу, он убил Мишу. Вот он, этот фашист, так испуганно, с такой жалкой улыбкой глядящий на Меликяна.
Атоян и разведчики схватили Меликяна за руки. Он спокойно сказал им:
— Я ведь только хочу взглянуть, что это за фрукт. Немецкий офицер что-то сказал, указывая на Меликяна. Аргам ответил ему. Минас разъярился,
— Что он лает? j
— Протестует,— сказал Аргам.
— Против чего же он протестует? Пустите, я его спрошу.
Он снова подошел к офицеру.
Обер-лейтенант на этот раз, расправив плечи, встал перед Меликяном, словно желая щегольнуть перед сутулым, стареющим советским офицером своей выправкой, молодостью.
Душа Минаса была полна ненависти, но он не находил слов, чтобы выразить свой тяжелый гнев.
— Я твоему разбойнику Гитлеру...— медленно сказал он.
Немец стал «смирно» и четко произнес:
— Хайль Гитлер!
И в эту минуту произошло то, о чем на следующий день заговорили во всей армии, в высоких штабах, в полках, ротах и взводах, о чем рассуждали, спорили, пререкались... Минас поднес пистолет к голове пленного и выстрелил.
Немецкий офицер, командир артиллерийского дивизиона Рудольф Курт, с таким трудом захваченный советскими разведчиками, упал мертвым на талый снег.
Трудно, невозможно понять, почему Меликян застрелил пленного офицера. На другой день он сам клялся всеми святыми, что не имел намерения убить пленного. Многие верили в его искренность, но никто не прощал и не оправдывал его.
После выстрела рассвирепевший разведчик вышиб револьвер из рук Меликяна, ударил его по шее. Минас сразу отрезвел, стал каким-то жалким, запричитал:
— Из-за фашиста вы меня бьете, да, ребята? И ты, Аргам? Ах, Аргам!
Обезоруженного Меликяна повели к командиру полка.
Отрезвевший Минас молча, торопливо шагал по весеннему подмерзшему снегу и плакал. Он плакал не от угрызений совести, не потому, что боялся наказания за совершенный проступок, а потому, что еще раз оказался слабым и не сумел достойно выразить свою ненависть к врагу. Ведь только трусы стреляют в пленников. Он не хотел стрелять и выстрелил. Злобу разведчиков, их грубую брань он принял покорно. Меликян понимал бойцов и прощал им. Через великие опасности они прошли, чтобы добыть «языка». И вот Меликян убил его. Но разведчики не понимали Меликяна и не прощали ему.
Он хотел сказать им, что перед тем, как совершить преступление, он смотрел в мертвые глаза Седы и Миши. Седа была любимая девушка Аргама, белоголовый Миша — младший брат Ивчука. Они бы поняли, что произошло в душе дяди Минаса, поняли и, может быть, не так бы злобствовали против него. Но он не сказал им об этом. Пусть ребята узнают о гибели близких позже, пусть сердца их сегодня не горюют.
XXVI
Через несколько дней бойцы комендантского взвода, держа автоматы наперевес, отвели Меликяна в военный трибунал. Заседание происходило в землянке, в маленькие окошечки проникал солнечный свет. За столом сидели знакомые Меликяну люди — председатель трибунала Андрей Дарбинян, заседатели Тигран Аршакян и Мария Вовк. Много раз встречался Минас с Андреем Дарбиняном! Он знал его с 1921 года, Дарбинян тогда командовал взводом в Армянской дивизии. И Тигран Аршакян всегда хорошо относился к Минасу, с уважением.
Марию Минас часто встречал в медсанбате, шутил с ней, обещал после войны сосватать ее за своего сына, а Вовк смеялась: «Ну что ж, только виноградом меня кормите, тогда поеду в Армению».
Сейчас они ему не улыбаются, ведь он преступник. Аршакян склонился над бумагами. Вовк старается не смотреть Минасу в глаза. Только майор Дарбинян долго, пытливо глядел на него, а потом стал задавать вопросы. Странные, лишние вопросы... Кем работал Меликян до войны, женат ли он, есть ли у него дети, кто его родственники? Зачем Дарбинян спрашивает его об этом? Ведь все это ему хорошо известно! Зачем задает ему ненужные вопросы Аршакян? Как мягко, по-дружески звучал прежде его голос, какое доброе у него было лицо! Но сейчас у него не доброе лицо, это не Аршакян, это кто-то другой.
Потом явились свидетели — Атоян, Вардуни, Ив-чук, Савин. Свидетели осуждали поступок Меликяна, но Минас ощутил, что они сочувствуют ему: говоря о заносчивости фашистского офицера, все они сильно преувеличивали. Конечно — они сгущают краски, желая облегчить судьбу Минаса.
Меликян не пытался оправдываться. Он совершил преступление и должен быть наказан, любой приговор он примет как справедливый. Пусть лишат его звания, отправят на передовую рядовым, он кровью искупит свою вину. Он ждал наказания без страха, даже сам желал его. То, что он совершил,— непростительно; и он знает, что военный трибунал не простит.
Дарбинян приказал часовым вывести обвиняемого. Минас больше часа сидел на маленьком холмике. Земля была теплая, влажная от недавно стаявшего снега. Часовые сидели рядом с ним. Потом Минаса вызвали. Лица председателя трибунала и заседателя Аршакяна были угрюмы. Мария прижимала платок к глазам. И вдруг Меликян понял, отчего она плачет, и сердце его похолодело, по рукам, по груди пробежал мороз.
Майор Андрей Дарбинян начал оглашать приговор.
Меликян услышал страшное слово «расстрел».
Он упал на колени.
— Не расстреливайте меня, товарищи, прошу вас! Не расстреливайте... Пусть я умру не от советской пули, товарищи! Тигран, товарищ майор Дарбинян. Не надо меня казнить. Советский рабочий для врага пулю отливал, не на меня.
Аршакяна затрясло.
— Я не предатель, товарищи, я хочу воевать... Я не трус! — кричал Меликян.
Майор Дарбинян сделал часовым знак увести осужденного. Меликяна подняли с пола и вывели из землянки.
—- Я не ожидал, что вы такая слабодушная, Вовк,— сказал майор Дарбинян,— вы ведь заседатель военного трибунала! Не ожидал.
Глаза девушки все еще были полны слез, губы дрожали.
Дарбинян взглянул на Тиграна.
— Дело будет отослано в. Военный совет. Подождем решения армии.
...На следующий вечер в штаб дивизии приехал член Военного совета армии генерал Луганской. Он вызвал к себе председателя трибунала Дарбиняна и Аршакяна. Генерал Луганской листал дело, заведенное трибуналом на Меликяна. Он листал, листал дело, потом закрыл папку и задумался. Затем он посмотрел на Аршакяна.
— Вы убеждены, что ваш приговор справедлив? Тигран сказал:
— Я возражал против этого приговора, товарищ генерал, но я не смог убедить председателя трибунала.
— А он вас убедил?
— Да, он мне показал законы, приказы командования.
— Председатель поступил правильно, товарищ батальонный комиссар,— проговорил генерал.— Вы руководствовались чувством, а он следовал закону. Он не имел права защищать преступника, а вы пытались.
— Товарищ генерал!
— Приговор правильный,— сказал генерал.— И кстати, этот ваш Меликян в тысяча девятьсот двадцать первом году, встретив на улице дашнака, который убил его брата, вместо того чтобы задержать, застрелил его. Он в партизанах был несознательным и по сей день ничему не научился.
Тигран напряженно смотрел на генерала. Генерал повторил:
— Приговор правильный. Он обхватил голову руками.
Молчали люди, стоявшие возле него. Они чувствовали, что Луганской напряженно думает о судьбе человека, приговоренного к смертной казни.
Луганской посмотрел на председателя военного трибунала, взял ручку. Сердце Тиграна замерло.
— Вы все решили правильно,— повторил генерал,— и все же, по-моему, Меликяна не надо расстреливать. Отправьте его воевать рядовым, пусть искупит свою вину.
А спустя день эти негромко, задумчиво произнесенные слова генерала Луганского стали приказом Военного совета армии.
А Меликян все ждал, что его поведут на расстрел. В течение трех дней он почти не прикасался к еде. Он стал бледен, еще больше ссутулился. Когда Тигран и майор Дарбинян вошли к нему в трибунальскую землянку, он не имел силы встать.
— Приговор изменен, Меликян, пойдешь в полк воевать рядовым,— проговорил Дарбинян,— это решение Военного совета армии. Меликян медленно встал.
— Понял, что сказал товарищ Дарбинян, Минас Авакович? Ты будешь жить.
Это был дружеский голос Тиграна.
— Товарищи, товарищи...— прошептал Меликян. Вечером подполковник Дементьев вызвал к себе
рядового Меликяна.
— Не ожидал я от вас такого,— сказал он,— некрасиво вышло. Вы старше всех нас и должны были быть нам примером.
— Виноват, товарищ подполковник,— ответил Меликян,— был я плохим начальником, хочу стать хорошим солдатом.
— Начальником вы были не плохим, но раз уж случилось ЧП, повоюйте рядовым, поучите уму-разуму молодых и сами поучитесь.
Меликян пошел в батальон Малышева. Капитан отправил его в первую роту во взвод Сархошева. Приятель принял Меликяна сурово.
— Иди и честно воюй, Меликян, вот мой совет,— грозным голосом сказал Сархошев.
Эти слова сказал в день бомбежки Вовчи Минас Сархошеву.
— Разрешите идти? — спросил Меликян, вытянувшись перед Сархошевым, как подобает рядовому.
— Идите.
С полупустым вещевым мешком на плече, с куском черного хлеба и банкой американских консервов рядовой Меликян пошел на передовую искать свое отделение.
Он не сердился на Сархошева — все были правы, казалось в эти минуты Меликяну, один он, Меликян, был кругом неправ.
XXVII
Однажды вечером, еще до дня суда над Меликяном, Аргама и Ивчука вызвали в партбюро полка. В партбюро находились командир полка и комиссар. Если бы не выстрел Меликяна, можно было говорить с начальством весело, глядя ему прямо в глаза. Ведь разведчики прошли сквозь вражеский огонь, доставили «языка» почти до штаба, а от старого дурака не смогли уберечь немца.
Что скажут на партбюро?
Перед землянкой столпились красноармейцы. Одни казались беспечно веселыми, другие были взволнованы перед совершением важнейшего события в их жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101