Он тебе вслух ничего доброго не скажет, но зато если надо человеку помочь, Ляшко ему так поможет, как никто. Да, между прочим, к нам прибыла еще одна докторша, но она и раньше была на фронте, чувствует себя здесь, как дома. Вовк тихонько шепнула Аник на ухо:
— Она сохнет по полковнику Геладзе.
— Все равно разведаем, Аник нам скажет,— сказал Савин,— у нее от нас секретов нет!
Вовк засмеялась:
— Много будешь знать, скоро состаришься, вроде меня.
— Послал бы бог нам в полк с десяток таких старух, как ты! — пошутил Савин.— Мы бы ему за такой подарок каждый день поклоны били.
Мария посмотрела на Каро и спросила Аник:
— Он всегда у вас такой молчаливый, спокойный?
— Молчаливый — точно, но не спокойный. Видела бы ты, что он выкинул по дороге сюда.
— Что?
Аник посмотрела на Каро и сказала:
— Ничего, ничего, это я так.
— Они все тихие, когда спят, эти черти,— сказала Вовк.— Ну, я пошла... Сейчас заседание военного трибунала, будем судить какого-то лейтенанта, а за что — еще не знаю.
— Постой минутку! — вскрикнула Аник.— Вы случайно не нашего ли Ухабова судите?
— Не знаю.
— Знаешь что, Маруся? Он без приказа повел роту в атаку, погубил бойцов, но он храбрый парень, не враг, не трус, понимаешь?
Каро резко дернул Аник за рукав.
— Пошли, пошли, трибунал и без тебя разберется.
Вовк удивленно посмотрела на Каро.
— Вот он какой, а я думала — тише воды. Ну ладно, до свидания.
— Слышишь, он не дезертир и не трус! — крикнула ей вслед Аник.
— Видали мы его храбрость,— сказал Каро.
— Конечно, у тебя автомат, а он безоружный: бить арестованного — дело нетрудное.
Эти слова оскорбили Каро.
— Эх ты, дамочка, видно, этот кавалер тебе
всерьез понравился,— зло проговорил он.
Аник оскорбилась.
— Стыдно тебе, Каро! Не ожидала я от тебя таких
слов.
— А зачем ты лезешь со своей защитой?
Савин, которого сначала забавлял этот спор,
попытался примирить их.
— Чудак ты,— сказал Савин.— Я считаю, что этого лейтенанта не надо строго судить. Был бы я председателем трибунала, содрал бы с него кубики и послал бы в роту.
— Вот и я так думаю,— обрадованно произнесла Аник.
— Ревнует Каро, озверел! — И Савин начал дразнить Каро: — Ведь этот Ухабов поцеловал Аник. После такого дела во всей Красной Армии самым первым врагом ухабовщины будет Хачикян.
— Эй, замолчи! — сказал Каро.
Савин и Аник удивились. Каро никогда так не злился, говоря с друзьями.
— Он не шутит, знаешь? — сказал Савин Аник.— Он нас обоих может шарахнуть, как шарахнул Ухабова.
— Спасибо тебе, Каро, большое спасибо,— с горечью произнесла Аник,— очень ты меня порадовал сегодня.
Она ускорила шаг, ушла вперед.
— Эх ты,— сказал Савин Каро,— неужели ты
не понимаешь — у девки золотая душа.
XVI
В то время, как рассерженная и оскорбленная Аник молча шагала по фронтовой дороге, сопровождаемая Каро и Савиным, во всех больших и малых армейских штабах царило оживление. Штабные командиры отмечали на картах новые воинские части, ночью приходившие из тыла к берегам Волги и Дона и к рассвету бесследно исчезавшие в степных лощинах и оврагах.
А Аник, Каро и Савин перешли понтонный мост, начали подниматься по откосу в сторону Клетской. Всю дорогу Аник не произнесла ни слова.
В штабе полка непрерывно звонили телефоны, связные с пакетами направлялись в батальоны, приходили из штаба дивизии офицеры связи.
На командный пункт полка приехал командир дивизии Геладзе. Аник впервые видела полковника.

Это был плотный мужчина с густым румянцем, какой бывает после нескольких бутылок доброго кахетинского. Брови у него выгибались дугой, над верхней губой виднелись тонкие усики.
— Немедленно разойтись! — приказал полковник,
сходя с «виллиса» и оглядев собравшихся у штаба
военных.— Ярмарка здесь, что ли? Чтобы никого не
было вокруг штаба!
В один миг у штабного блиндажа стало пусто. Полковник посмотрел на Аник и Каро.
— А вы что тут делаете?
— В первый батальон должны идти, товарищ полковник,— ответила Аник,— ждем, когда стемнеет.
— А вы не красуйтесь возле штаба, зайдите в какой-нибудь блиндаж.
Полковник заговорил с Аник по-грузински.
— Не понимаю, товарищ полковник,— смущаясь,
сказала Аник.
Геладзе улыбнулся.
— Значит, вы армянка? Похожи на грузинку. Ваша должность в батальоне?
— Санинструктор, товарищ полковник.
— Великолепно. Как там, не обижают вас?
— Никто не обижает, товарищ полковник.
— Великолепно,— повторил полковник.— А пока укройтесь в блиндаже. Снаряды девушек тоже не щадят.
И полковник вошел в штабную землянку.
В сумерках Каро и Аник пошли в батальон. У входа в землянку Малышева Каро взял девушку за руки.
— Аник,— чуть слышно произнес он.
— Что?
Хачикян молчал. Аник вновь спросила его:
— Чего ты хочешь?
— Одним словом, извини, Аник. Девушка положила голову ему на грудь.
— Каро, Каро!..
А в землянке командира батальона, как всегда, чадит коптилка, потрескивают дровишки в печке. Вот вошел в землянку Тоноян, его простая душа радуется каждый раз, когда он видит Аник. Эта яма, вырытая на берегу Дона,— ее дом, сон здесь бывает крепче, чем в светлых комнатах Еревана, мысль ясна, но как иногда тоскует здесь сердце!

XVII
Окопная жизнь шла по-обычному. Глубокими ходами сообщения двигались бойцы с неразлучными котелками, с перекинутыми через плечо автоматами или снайперскими винтовками. Пулеметчики, отдежурив положенное время, шли греться в землянки, покурить махорочки. По вечерам ротное боевое охранение вело наблюдение за противником, а в жарких и сырых блиндажах люди, не раздеваясь, лежа на полу, спали, дымили, стучали ложками в котелках. С наступлением темноты и до рассвета немцы освещали ничейную полосу земли ракетами. От света ракет снег казался желтоватым, будто на холмы и степи осела легкая золотая пыль. Окопные военные ночи сливались в памяти людей. Она стали привычными, как ночи, рассветы и закаты мирных времен, которых не замечает земледелец, озабоченный тем, чтобы поскорее закончить жатву. И если в час заката крестьянин глядит на вечернее небо, то не для того, чтобы полюбоваться розовыми облаками, а лишь для того, чтобы знать, не будет ли завтра дождя.
По извилистому окопу с котелком в руке пробирался боец Мусраилов. Все было таким, как день, как два дня назад. Ракеты сияли в фронтовом небе и гасли, и тотчас с немецкой стороны, свистя и шипя, как змеи, поднимались в небо новые ракеты. «Сколько же ракетных заводов у сукиных детей, весь год пускают, пускают, а запасы их все не кончаются?» — подумал Мусраилов.
При свете ракет ясно была видна вражеская линия обороны. Казалось, что по ней можно стрелять прямой наводкой. Иногда немецкие автоматчики давали по советским позициям очереди трассирующими пулями. Маленькие искорки, шипя, вонзались в снег на окопных насыпях.
В небе словно горели тысячи свечей, при их свете видны были каждая кочка, веточка дерева, каждая ямка и сугроб.
— Ты что задумался, как генерал? Чего раз-зявился? Дай дорогу! — произнес рядом с Мусраиловым знакомый голос.
— Миша, ты? — сказал Мусраилов.— Красивая ночь, правда, Миша?
— Красивая ночь,— сердито передразнил Веселый,— очень красивая.
— Эх, Веселый, Веселый! Думаю, думаю и не понимаю, почему твоя фамилия Веселый, ты ведь совсем не веселый?
В это время неприятель открыл огонь из шестиствольных минометов. В небе словно заскулили сотни щенков. Загремели разрывы. Завыли осколки мин.
Через несколько минут стрельба прекратилась.
Мусраилов и Веселый прислушались. В советских окопах было тихо, спокойно. Значит, попаданий у немецких минометчиков не было.
— Вот что значит рыть окоп узким, глубоким и извилистым,— сказал Веселый,— Столько выстрелов и ни одного раненого. Что ты ищешь, что потерял? — раздраженно спросил он у Мусраилова, который шарил руками по дну окопа.
— Из котелка мясо выпало, понимаешь. Такой вкусной конины ты в жизни своей не ел, сварю на нашей печурке, увидишь, что это за мясо, ага, вот оно, нашел. Знаешь, где я достал? Сегодня утром один румын в белой папахе проехал на коне между ихней и нашей обороной. Наверно, спутал дорогу. А я в него весь диск всадил, и ему и коню конец пришел. Когда стемнело, я пополз, отрезал от крупа коня эти куски мяса: давно не ел кабины, соскучился.
— А если бы тебя убили?
— Кого, меня? Хозяин знает, что делает. Пошли, попробуешь мясца.
— Я иду к своему пулемету.
— Ну ладно, я тебе оставлю.
Мусраилов еще раз оглядел поле, освещенное золотистым светом ракет. «Сейчас Хаджидже спокойно спит и не знает, что делает ее Алдибек,— подумал он.— Сколько времени нет от нее писем, уже больше двадцати дней. Почему не пишет бессердечная Хаджидже?»
Алдибек вылез из окопа, отошел на несколько шагов в сторону и до краев набил котелок чистым снегом. Он вновь прыгнул в окоп, подошел к блиндажу, отдернул плащ-палатку, служившую дверью. В земляном домике полыхала железная печурка, бойцы, сидя вокруг нее, вовсю дымили махоркой. От копоти лампы, сделанной из снарядной гильзы, от горького дыма махорки, от теплой сырости воздух казался густым, тяжелым. Войдя в полутемную землянку, Мусраилов щурясь вглядывался в лица товарищей.
— Салам, Алдибек Мусраилов,— крикнул кто-то из сидевших.
— Салам,— ответил Мусраилов, узнав голос Бурденко. Он поставил наполненный снегом котелок на раскаленную печурку, прикрыл его крышкой.
— Нащо ты растапливаешь снег? — спросил Бурденко.
— Чтобы пить.
— А нащо закрываешь котелок крышкой?
— Чтобы ваша махорка туда не попала. Здесь самые умные я и мой брат Тоноян, мы не глотаем дым этой поганой травы.
— Верно кажешь,— согласился Бурденко,— тилько не мешай: Арсен Иванович рассказывает.
— Сон рассказывает?
— Не мешай, не мешай,— повторил Бурденко.
Тоноян медленно, подбирая русские слова, рассказывал о своей детстве, о первой мировой войне, об армянской резне. Товарищи, когда он запинался, подсказывали ему нужное слово. Арсен волнуясь говорил о том, чего еще никому, даже самым близким людям, говорившим с ним на одном языке, не рассказывал. Он рассказал, как у него на глазах убили отца, как злодеи затащили его мать в погреб и издевались над ней, как мать с детьми добрела больная и обессиленная по горам и ущельям к реке и как они увидели у моста турецких аскеров. Турки, окружив безоружную толпу беженцев, отрывали детей от матерей и бросали их в реку, убивали мужчин. Девушек и молодых женщин турки отделили от толпы обреченных и угнали. Какой стоял плач, какие крики! Несколько девушек бросилось с моста в реку...
— Двадцать восемь лет прошло, но и сейчас
во сне все это вижу.
Арсен снял шапку, положил ее на автомат, расстегнул на груди шинель. Его широкое лицо горело.
— Зверь повсюду зверь,— сказал Бурденко, когда
Тоноян замолк.
Долго молчали бойцы. Котелок Мусраилова закипел.
— Ты хотел воды, а получился чай,— сказал Гамидов.
— У кого есть хлеб, доставайте! — проговорил Алдибек.— Увидите, каким вкусным мясом угощу.
— Да где ты его раздобыл?
— Умному хозяину таких вопросов не задают.
— Кониной пахнет,— сказал Гамидов.— Из-за конины этот конеед узбек так обрадовался!
— Вы только поешьте! Кто раз попробует это мясо, сам станет конеедом, а может, и конокрадом, вроде Гамидова.
Мусраилов, обжигаясь, дуя на пальцы, снял с печки котелок. Он зажал котелок рукавицами и вышел из землянки.
— Куда, куда? — крикнул Гамидов.
— Остужу, принесу сейчас.
Через некоторое время Алдибек вошел в блиндаж, за ним шли командир роты и Ухабов. Бойцы сразу заметили, что с шинели лейтенанта были сняты командирские знаки различия.
— Нового бойца привел в ваш взвод,— сказал старший лейтенант,— вашего нового боевого товарища.
— Первый кусок вам, товарищ старший лейтенант,— сказал Мусраилов, поднося командиру роты котелок.
— Что это?
— Мясо, попробуйте.
— Я не голоден.
— Никто не голоден, товарищ старший лейтенант, это совсем особое мясо, его и сытый кушает.
Но командир роты, не приняв угощения, ушел из землянки.
Мусраилов поднес кусок конины Ухабову, тот молча кивнул, не стал отказываться. Мусраилов разрезал вареную конину на мелкие куски, начал угощать товарищей.
Арсен стал отмахиваться от угощения, но Мусраилов молящим голосом просил его попробовать хоть кусочек.
— Мусульмане давно на свинину перешли, а Арсен Иванович не отходит от своей религии,— пошутил Бурденко,— по правде, Алдибек, ця конина мени теж не подобится, она якась квашеная.
— Вот в этом-то и вкус, а вы не понимаете. Надо два раза покушать, чтобы привыкнуть.
— Ну тебя, браток,— махнул рукой Бурденко.— Весной Арсен Иванович угощал меня травой: це, каже, синдз, це сибех. Вси названия помню, а вкуса не разобрал. А ты, Ухабов, бачу, с удовольствием шамаешь.
— Ничего, есть можно, аппетит мне трибунал не испортил.
— А гарно тебя в трибунале угостили?
Ухабов рассеянно посмотрел на Бурденко и сказал:
— Я доволен. Я хотел воевать, а они мне сказали: ну, иди и воюй, только кубики нам оставь. Ладно, что ж,— не с кубиками я родился. Родину защищают рядовые, а не генералы.
— Э, брось, Ухабов,— сказал Бурденко,— нас на ухабовщину не поймаешь. Генералы — то вчерашние солдаты, та поумнее нас с тобой. Вот командующий нашей армии Чистяков... В гражданскую войну он був рядовым, як мы сейчас. Без генеральского ума далеко не пойдешь, а колы пойдешь по дорожке ухабовщины, голову себе разобьешь.
Вчера Микола Бурденко не стал бы поучать лейтенанта Ухабова, хотя и вчера Микола лучше понимал жизнь, чем лейтенант Ухабов, а вот сейчас он говорит с рядовым Ухабовым свободно, и все видят, что Бурденко в сто раз умнее Ухабова.
Уж так бывает: изменились звания, изменилось положение, и вот изменились и взаимоотношения людей.
— Ну, ладно, убедили,— сказал Ухабов.
— Та не думаю я, щоб убедили,— усмехнулся Бурденко,— хиба ж двумя словами убедишь Павла Ухабова отказаться от самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101