— Надо мне познакомиться с красноармейцем Веселым,— сказал генерал.
Он произнес эти слова так, словно от настроения этого бойца зависела удача всего большого наступления, исход великого сражения, ход истории. Солдат Веселый в эти минуты олицетворял для Луганского армию, те миллионы рядовых бойцов, которые пойдут в наступление.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
День и час наступления знало лишь высшее начальство, но в блиндажах и окопах чувствовали близость решающих фронтовых событий. Старшие командиры и политработники большую часть времени проводили на передовой,— проверяли систему огня, артиллерийские и минометные батареи, расположение пулеметных точек. К фронту беспрерывно двигались стрелковые части, артиллерия, и бойцы чувствовали, что приближаются важные события.
А в сводках Информбюро неизменно повторялись названия все тех же городов и населенных пунктов, вокруг которых происходили бои местного значения. Сводки сообщали, что советские артиллеристы уничтожили несколько танков противника, что зенитчики сбили несколько самолетов и что советские войска за истекшие сутки не продвинулись вперед и не отступили на новые позиции. С приходом зимы разговоры о возможности открытия второго фронта на Западе утихли. Еще несколько месяцев тому назад второй фронт казался многим надеждой на спасение; сейчас же люди верили в свои силы и были готовы до дна испить чашу военных испытаний. Но и в этот тихий период войны многие семьи теряли отцов, сыновей, братьев...
В то время, когда затишье на фронтах казалось вечным, когда Тихий Дон, как и века назад, катил свои воды, слизывая ледяной волной прибрежный снег, когда холодный ветер гнал по степи поземку,— в это время в обманчивой тишине готовилось великое Сталинградское наступление.
Даже гениальному человеку трудно предсказать, какой ход и размах получит начавшееся военное движение, что оно будет значить для истории, что изменит в жизни народов. Но вот события совершились, и люди приписывают легендарную проницательность какому-то одному человеку, считают его творцом многих чудес, хотя от века ни одного чуда не совершалось в жизни и не чудеса двигали историю. Лишь стремлением, волей и великим трудом миллионов людей созревает урожай жизни. Этот урожай мог быть уничтожен гневом природы, с которым не в силах сладить мысль и воля одного человека, будь он даже не простым смертным, а сказочным богатырем; погибнуть бы этому урожаю, если бы не воля, не труд, не подвиг миллионов.
...Группа бойцов-пехотинцев спускалась с западных возвышенных берегов Дона в Арчадинскую долину. Они шли размеренной походкой рабочих людей, идущих в поле или на завод.
Ни разу Савин, сын тульского оружейника, не подумал о том, что его когда-нибудь сочтут героем, необыкновенным человекам; не думали никогда об этом и шагавшие рядом с ним Каро Хачикян и Николай Ивчук. Недавно троих друзей наградили орденом Красной Звезды, но и эта награда не лишила их скромности, неизменно присущей чернорабочим людям войны. И сейчас они шли так же, как шли весь этот год, как шли этой весной, когда вражеские танки прорвались к штабу полка и они связками гранат уничтожили панцирные германские машины. Они шли работать. Смерть была каждый день рядом, они не страшились ее, но никогда не забывали о ней. Так индийские укротители змей подчиняют своей воле страшную, смертоносную кобру, но каждую секунду бывают настороже, ожидая молниеносного укуса.
— Вот бы вернуться летом в Вовчу, хорошо бы как,— сказал Савин Ивчуку.— Я сейчас думал об этом.
— Вовча моя далеко,— грустно ответил Ивчук,— и в твой Ереван, Каро, теперь надо ехать через Среднюю Азию, полсвета проехать.
— Чудак, ты меня географии не учи,— перебил его Савин,— просто помечталось мне.
— А ты не мечтай, крылья не выдержат.
— Выдержат. Да и ты небось не раз во сне свою Вовчу видел.
— Ну и что, кто только снов не видит?
— Черви снов не видят. Я во сне даже до Марса долетал, а Марс подальше, чем Вовча. Но знаешь, кто больше всех тянется в Вовчу? Ираклий Микабе-ридзе... Но ты не грусти, дружба, дойдем и мы до Вовчи,— сказал Савин, глядя на печальное лицо Ивчука.
— А кого там найдем, вот вопрос?
— Всех найдем. Сестра твоя боевая, не пропадет. Будь уверен — не пропадет она! Я о твоих родных беспокоюсь, как о своих.
И молчаливый Каро вспомнил в эти минуты Шуру Ивчук, ее мать и могилу Седы под яблоней. Как тяжело, должно быть, Ивчуку: мать и сестра его остались в городе, захваченном врагом...
Савин, поглядев на Хачикяна, сказал:
— Я думаю не только о Вовче, но соображаю и о поездке в Ереван. Останусь жив — весь мир будет мой! Тогда, конечно, построят одноместные самолеты, сяду со своего тульского двора и пошел на Вовчу, Ереван, Киев! И с девчонками буду назначать свидания на небе, поплывешь с девахой посреди лунного света.
— Завтра ты на танке поплывешь к немецким окопам, а уж потом — в лунном свете,— сказал Ивчук.
— Коля,— обратился Савин,— я очень прошу тебя, Коля, не будь таким вредным. Не спускай меня на землю, пока я по небу летаю.
Он оглянулся и увидел, что следом за ними шли Ухабов л Веселый. Видимо, Веселый сочувствовал осужденному лейтенанту. Ухабов эту дружбу молодого солдата объяснял по-своему, Ухабову казалось, что Веселый симпатизирует ему, что в их настроениях есть что-то общее, хотя два дня назад Веселый рассердился, когда Ухабов в шутку назвал его настроение ухабовщиной. По мнению Ухабова, именно с той минуты, они поняли друг друга, а вернее даже с той минуты, когда было отвергнуто заявление Веселого о приеме в партию.
Каждый из них по-своему воспринял недавнюю встречу с генералом Луганским. Веселый вспоминал, как генерал вошел к ним в окоп с начальником политотдела и Бурденко. Все бойцы стали по команде
«смирно». Генерал поздоровался, задыхаясь от одышки, сел, проговорил: «Старость — не радость». Отдышавшись, он сказал: «Знаете, ребята, в чем ваша большая сила, ваше большое богатство? В молодости! К сожалению, молодежь не понимает, какое это счастье. Вот я генерал, но я бы отдал свое звание, если бы мне вместе со снайперским ружьем и одеждой солдата дали вашу молодость. Этот окоп стал бы мне приятнее самых удобных генеральских блиндажей. Что,— улыбаетесь, не верите? Вот поживете с мое, вспомните мои слова...»
Веселый набрался смелости и возразил: «Но вы были в нашем возрасте, товарищ генерал, и тогда вам это не казалось счастьем».
Генерал внимательно посмотрел на красноармейца своими большими черными глазами. В это время Бурденко доложил: «Товарищ генерал, це и есть Веселый, вы его спрашивали». Генерал проговорил: «Вот ты какой, Веселый. А где твой глубокий окоп, окоп победы? Про этот окоп нужно помнить. Мы смотрели на тебя издали и гордились тобой. Неужели ты не чувствовал, что на тебя много народу смотрит? Чувствовал или нет, Веселый? А ну-ка, вспомни!»
И тут же генерал добавил: «Я могу тебе кое-что обещать, Веселый. Когда решишь, что готов вступить в партию, напиши мне, я дам тебе рекомендацию. Устав это дело разрешает. Согласен?»
— Согласен,— ответил Веселый.
После этого разговора с души Веселого будто спал камень.
Он шел рядом с Ухабовым и снова видел лицо генерала, слышал его речь.
— А кто здесь Ухабов? — спросил генерал. Ухабов сделал шаг вперед. Генерал встал,
приложил ладонь к груди разжалованного лейтенанта. «Здесь спокойно?» — спросил он. «Спокойно, товарищ генерал»,— ответил Ухабов. Генерал покачал головой: «Не порадовал ты меня ответом, Ухабов, а я думал, что совесть тебя мучает».
Генерал помолчал, потом проговорил: «Натворил ты делов, Ухабов. Люди, вроде нас с тобой, которым доверена судьба других, не должны решать с кондачка. Ну что поделаешь, повоюй пока рядовым. Подполковник Кобуров обещает ходатайствовать о твоем восстановлении в звании лейтенанта, если покажешь себя в предстоящих боях».
Генерал повернулся к окружившим его бойцам.
— Ну, товарищи, желаю вам успеха. Вы и сами знаете, что нельзя позволить врагу зимовать на берегах наших великих рек. Танкисты обещают нам надежную помощь, но просят, чтобы и пехотинцы им помогли. Надо, чтобы на танках сидели бойцы-автоматчики, готовые уничтожить зарывшегося в окопы врага. Это потруднее, чем идти в атаку по земле-матушке. Трудное дело,— пусть к танкистам пойдут добровольцы, я не советовал вашим командирам посылать людей по приказу.
Ухабов проговорил: «Я первым пойду, товарищ генерал».
Луганской посмотрел на него и ничего не сказал...
И Ухабов вспомнил теперь эту встречу с Луганским. Обещание генерала восстановить его в звании лейтенанта Ухабов относил в счет своих заслуг — не мог генерал не понимать, что за человек Павел Ухабов! Ведь его осудили не за трусость, он проявил храбрости больше, чем положено по норме. Пусть Дементьев издевается, называя его порыв «ухабов-щиной» — не каждому суждено из своей фамилии создать «щину» или «изм». Пока еще никто не говорит «дементьевщина», а вот особую лихость, пусть и нарушающую дисциплину, назвали его именем. Едва полковник Дементьев произнес это слово, оно сразу понравилось Ухабову, и после он уже сам выискивал повод сказать «ухабовщина». Вот и до Военного Совета дошла его слава. После встречи с генералом Луганским Ухабов совсем загордился. «Тебя уже знает большое начальство, Павел Савельевич, ты не простой солдат, не лейтенант, ты Ухабов, стало быть, не тушуйся, Павел Савельевич».
II
У моста через Дон бойцы остановились: после вражеской канонады мост был разрушен, и сейчас его ремонтировали. Несколькими сотнями метров ниже по течению Дона саперы наводили новый понтонный мост. Пешеходам было предложено подождать. Солдаты садились на снег, доставали кисеты.
— Какое сегодня число, парторг?—спросил Ухабов.
— Восемнадцатое,— ответил Бурденко.— Кто из вас, хлопцы, не слышал сообщения Информбюро?
Отозвалось несколько человек.
— Так слухайте, почитаю,— сказал Бурденко, по привычке выпуская дым самокрутки в рукав шинели,— слухайте.
«В течение ночи на 17 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло».
— Неделю назад писали яростные бои,— вмешался Ухабов,— сейчас это слово выпало. После наказания лейтенанта Ухабова, видать, страсти улеглись.
Бурденко насмешливо посмотрел на него.
— Дуже много думаешь о себе, Ухабов, скажу тебе между прочим.
Бойцы не стали посмеиваться над Ухабовым: как бы то ни было, а ведь совсем недавно он был лейтенантом.
Бурденко продолжал: «В Сталинграде наши войска отбили атаки противника».
Ухабов шепнул на ухо Веселому: «Если бы все сообщения о немецких потерях были верными, то сейчас не осталось бы на свете ни одного немца».
Веселый сплюнул махорочную труху, прилипшую к губе, отошел от Ухабова и сел рядом с Савиным. Ухабов с тревогой подумал: «А вдруг пойдет и капнет на меня, тем более что хочет в партию вступать». Эта мысль растревожила его: «На этот раз мне не простят».
— Як бачите, больших новостей нема,— сказал Бурденко, закончив чтение.— Если зробимо. что-нибудь важное, напишут. Ци сообщения солдаты пишут, а не редакторы газет. Не написали мы ничего доброго, так и печатать нечего, ясно?
— А когда начнем писать? — спросил Каро.
— А мы зараз идем с тобой к пишущим машинкам учиться печатать. Но це трудная работа.
— Ухабовщина может загубить все дело, надо быть спокойным и хладнокровным,— добавил Ухабов. На этот раз он говорил без насмешки, серьезно.
— Верно,— подтвердил Бурденко,— а дело стоящее.
Наконец мост отремонтировали. Бурденко и Тоноян пошли первыми, указывая бойцам дорогу.
— Идем выбирать скакунов, товарищи,— пошутил Савин,— мне давай КВ.
Веселый серьезно ответил:
— Тут одни Т-34. Но это скакуны самые быстрые. Стройные.
— Стройные? — сказал Савин.— Это мне давай, люблю стройных, я и девок стройных люблю, толстых себе берите.
— Не идет у тебя из головы женский пол, ты вроде болен,— сказал Ивчук.
— Не идет,— согласился Савин,— ну и что? Знаешь, без любви и тебя бы на свете не было, а может, и твоя любовь даст жизнь новым людям, и они будут гораздо лучше, чем ты. Ты надышался порохом, горьким стал, а они будут дышать чистым воздухом, вместо свиста снарядов соловья будут слушать. Ладно, хватит об этом, айда.
— А я люблю, когда Савин говорит про любовь,— неожиданно произнес Мусраилов,— кто ел одну только тыкву, не будет знать, какая вкусная дыня. Правда,
Каро? Ты это понимаешь. Твой шамам недалеко; каждую неделю ее видишь. Каро молчал.
— Полегче, Алдибек, тут один попробовал пошутить с Каро, чудом жив остался.— И Савин кивнул в сторону Ухабова.
— Ладно, брось,— проговорил Каро,— о другом говорить не можешь?
— Вот видели? — сказал Савин.— С ним надо осторожно, граждане, он хуже противотанковой мины.
Бурденко и Тоноян, шедшие впереди, остановились. Бурденко оглядел старый, заброшенный окоп, засыпанный снегом.
— Оце траншеи нашей роты,— сказал он.— Скилько здесь людей погибло, скилькы ночей тут слушали, как Дон плещется, скилькы каши поели мы в цих окопах.
Фронтовая жизнь на этом участке замерла, ушла в прошлое, но эти засыпанные снегом окопы были живой строкой, вписанной кровью в вечную книгу народной истории.
Ill
Танкисты сердечно приняли пехотинцев. Сам полковник, командир танковой части, приветствовал гостей.
— Вы не голодны, товарищи? — спросил он.
— Мы поели, товарищ полковник,— ответил Бурденко,— но нам интересно, який вкус у танкистского борща.
— Ну, если так, вот в этом блиндаже вас покормят.
— Товарищи, здесь прямо ресторан! — воскликнул Савин, входя в просторный блиндаж.— Столы, скатерти, совсем как в городе, неужели даже официанты есть?
— Официантки сейчас принесут обед,— смеясь сказал капитан-танкист.
— Вот это жизнь! — воскликнул Савин.— Не вернусь я больше в полк. Каждый день буду ходить в бой на танковой броне, а потом пускай девушки меня кормят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101