— Только, пожалуйста, не произносите так громко мое имя — сейчас я зовусь иначе.
— А я, как видите, уберегся от армии. Не взяли меня. Отец очень болен, парализован, вывезти его нельзя, вот мы и сидим здесь, невзирая на милые авантюры Центральной Рады...
— Отец по-прежнему все зовет Марысю? — спросила Оля.
— Да, беспрерывно. Думаю, придется в конце концов кого-то послать к Билинским.
— Ох, это так далеко...
— На лошадях в два дня можно добраться. Надо же как-то дать ей знать о положении отца. Ведь почта вряд ли начнет работать.
— Но почта, кажется, работает.
— Я отправил два письма,—сказал Януш —и все напрасно. Они повернули к дому Ройских. Здесь Янушу пришлось снова
рассказать о болезни отца.
— Все сестру мою зовет,— повторил он Ройской.
— Марысю? А обо мне ничего не говорит? — быстро спросила Ройская.
— О вас? — Януш очень удивился.— Почему?
— Ах, знаешь, никогда не известно, что придет в голову больному.
— Почему же, известно,—настойчиво повторил Януш.— Отец всегда так любил Билинскую...
Ройская вздохнула.
— Януш говорит о сестре — Билинская, словно она ему чужая,— заметил Юзек.
Простившись, Януш пошел домой сквозь синюю мглу парка, скорей похожего на лес. Уединенность и тишина царили здесь. Со стороны дома не доносилось пи звука, и только издалека, уже из настоящего леса, раздавался стук топора. Этот звук, ритмичный и однообразный звук рубки леса, провожал Януша до самого крыльца. Он постоял на ступеньке в одиночестве, глядя па запад, где догорала на небе красная полоса — кончался короткий день. Потом снова взглянул на золотистые свежие пни, па парк — отсюда, обрамленный четырьмя классическими колоннами крыльца, он казался театральной сценой,— и сказал сам себе:
— Да, история.
Януш хотел было уже отворить дверь, но тут увидел, как меж стволов в глубине парка мелькнули какие-то тени — будто волки неслись по лесу. Трос всадников быстро приближались к дому. Лошади стали, и всадники спешились. Высокий юноша в сапогах, шатаясь, шел по гравию. Янушу казалось, что он видит сон. Подойдя к крыльцу, юноша, тяжело дыша, прислонился к колонне. Япуш узнал сестру.
— Марыся,— сказал он, не двигаясь с места.— Ты? Женщина жадно хватала ртом воздух. Позади нее стояли
двое казаков из поместья Билинских. Один из них держал на руках спящего ребенка.
— Михайлове сожжено...— сказала Билинская и поднялась на ступеньку крыльца.
— А Ксаверий? Что с Ксаверием? — спросил Януш о зяте.
— Убит... Ивановский и его сыновья тоже убиты...
— Ты приехала одна? Оттуда?
— Я выехала ночью. Семен и Левко со мной, но они сейчас те должны вернуться назад.
Взяв ребенка из рук казака, Марыся передала его брату.
Януш еще ни разу не видел своего племянника, крошечное личико спящего ничего ему не говорило. Ребенок шумно дышал. Может, у него жар?
— А лошади? — спросил Януш.
— Лошадей они заберут с собой,—ответила Марыся.— Это не наши. Наших перестреляли... Другие сгорели...
— Идите в кухню,— обратился Януш к парням.
— Ни, ни,— ответил Левко.— На селе заночуем...
Марыся повернулась к казакам, хотела что-то сказать им, но не смогла. Казаки тоже молчали. С минуту они смотрели друг на друга, не говоря пи слова. Потом Марыся наклонилась со ступеньки и поцеловала в лоб Семена и Левко.
— С богом,— сказала она.
— Оставайтесь с богом,— в один голос ответили оба и, сев на взмыленных лошадей, умчались галопом.
Все это свершилось так быстро, что Януш не успел понять, что происходит.
— Что же мы стоим у дверей,— сказала Марыся,— пошли в дом.
— И верно,— спохватился Януш.— А я не уроню Алека?
— Сейчас возьму его.
— А знаешь, отец болен, ждет тебя,— вдруг вспомнил Януш.— Несколько недель только о тебе и говорил. Теперь уж ничего не говорит.
Билинская стремительно вошла в переднюю. Старый, очень странный двухэтажный дом пропах плесенью. Вправо и влево тянулись истопленные пустые комнаты. Билинская миновала их, направляясь к спальне отца.
Все, что можно, вывезено было в Сквиру: ценные картины, серебро, фарфор, фортепьяно Мышинского. В кабинете стояла только бездушная машина с валиками вырезанных нот — пианола. Вид этого безжизненного инструмента как бы подготовил Билинскую к встрече с парализованным отцом. Она остановилась, глядя на покинутую пианолу и словно только сейчас поняла, что произошло с ней, что происходит вокруг. Януш, отдав спящего ребенка панне Бесядовской, стоял рядом с сестрой, оба смотрели на пианолу.
— Он очень болен? — спросила княгиня.
— Парализован.
— Неужели это безнадежно?
— Не знаю. Врач был две недели назад.
— Он в сознании?
— Не знаю. Он ничего не говорит, не может.
— Кто за) ним ухаживает?
— Текла.
— А кто еще здесь?
— Только Текла Бесядовская и Станислав, да вот еще пленные...
В эту минуту отворилась дверь и вошел Станислав в старой синей ливрее с золотыми пуговицами. Остановившись у порога и склонив седую, тщательно причесанную голову, он спросил.
— Прикажете, княгиня, подать чаю?
— Вообще что-нибудь покушать. Я с самого вечера ничего не ела.
— Что у нас там есть, Станислав? — спросил Януш.
— Небогато. Но что-нибудь найдется.
Ровным шагом и с достоинством, словно выступая на сцене, Станислав удалился.
— Боюсь я туда идти,— сказала Марыся.— Узнает ли он меня?
— Еще бы. Он все время думает о тебе.
— Откуда ты знаешь? — Билинская уже с порога спальни повернулась к брату.— Откуда ты знаешь?
Януш слабо улыбнулся.
— Знаю. Он думал о тебе всю жизнь. А сейчас и подавно. Марыся пожала плечами и шагнула в комнату. Мышинский лежал на кровати, утонув в подушках. Виден
был только его профиль. Заострившиеся черты когда-то крупного лица и багровый цвет кожи делали его похожим па какую-то гротескную куклу. Веки больного были полуопущены, он тяжело дышал.
Билинская быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от кровати, стремительно протянула руку и коснулась кисти отца, беспомощно лежавшей на простыне. Она была холодная. Сларый Мышинский почувствовал прикосновение и медленно пошевелил пальцами — это была левая, не парализованная рука. Пеки его приподнялись, и Марыся вдруг почувствовала на себе осмысленный взгляд отца. Он сосредоточенно смотрел на нее, между широких бровей появилась складка — мысль его напряженно работала, и нечто похожее на улыбку осветило левую сторону лица.
Больной уже несколько дней ничего не говорил, но тут вдруг губы его искривились в тяжелом усилии, и он прохрипел:
— Марыся.
Билинская упала на колени у кровати и громко зарыдала.
— Отец... Ксаверий... Ксаверий...— повторяла она.
Но старый Мышинский не слышал или, может, не слушал ее. Лицо его вновь застыло, углы губ опустились. Януш стоял позади сестры и внимательно смотрел на отца. Билинская вдруг вскочила.
-- Где ребенок? Где Алек? Я должна показать его отцу.
— Но ведь он у Теклы.
— Прикажи принести его.
— Прикажи...— Януш усмехнулся.— Кому? Карл ушел за | мукой.
Он отправился сам, разыскал Бесядовскую в буфетной — она развернула мальчика, освободив его от всех платков, пеленок и подушек, в которые ребенок был закутан в дорогу. Мальчик показался Янушу крохотным, слабым существом — он в первый раз взглянул на племянника с нежностью.
Ребенок проснулся и заплакал. Януш попросил Бесядовскую отнести ребенка в комнату больного, а сам остался в холле — у него не хватало сил присутствовать при традиционном благословении.
Он вышел на крыльцо. Не приедет ли еще кто-нибудь?
Быстро стемнело. На горизонте еще алела полоса, но небо над ней стало свинцовым. В воздухе по-прежнему царила тишина, доносился лишь стон вырубаемого леса, очень далекий, но явственный.
Снова послышался лошадиный топот. Януш шагнул вперед. Из темноты вынырнул Семен. Он осадил лошадь у самого крыльца.
— Что там такое? — спросил Януш.
Казак перегнулся с седла и протянул Янушу какой-то предмет.
— Пани забила,— сказал он.
Это был довольно тяжелый мешочек — наверное, с драгоценностями.
— Пани отдала, а потом забыла,— повторил казак. Януш поблагодарил. Семен помедлил, а затем сказал:
— Не оставайтесь здесь долго. Лихо его знает... Не сидите тут. Уезжайте в местечко. Люди па селе разное говорят...
Януш не понял.
— А что, что говорят? — допытывался он.
— Разное. Лучше уезжайте,— твердил казак, но, видя, что Януш не понимает, заколебался.— Может плохо быть, убегайте, паныч, и все тут.
Он повернул коня, стегнул его нагайкой и скрылся в темноте. Януш вернулся в дом.
Узнав от Бесядовской, что Марыся уже в столовой, он направился туда.
Без картин и канделябров просторная столовая казалась еще больше. На столе стояла одна свеча, свет ее падал на бледное, хмурое, но, как всегда, очень красивое лицо Марии.
Януш положил перед ней мешочек.
— Семей вернулся,— сказал он,— привез вот это.
— Боже мой! — прошептала Мария.— Где была моя голова!
— А вы хорошо выдрессировали своих рабов,— усмехнулся Януш.
— Что ты болтаешь? — удивилась княгиня.— Просто у него есть чувство долга...
— Семен твердил, что надо бежать.
— Я тоже так думаю,— сказала в раздумье Билинская, поднося к губам чашку чая.— Но что делать с отцом? Везти его на телеге?
В эту минуту со стороны кухни послышались чьи-то твердые шаги. Бесядовская отворила дверь. Вошел Казимеж Спыхала.
III
Януш только сейчас заметил, хотя перед тем уже видел Спыхалу, как сильно он изменился за эти годы. Лицо его изменилось мало, но во всех движениях появилась уверенность, какая-то пружинистая сила. Януш представил Спыхалу сестре, она подала ему руку, не вставая из-за стола.
— Пан Спыхала,— представил Януш,— моя сестра, княгиня Билинская.
Никто не почувствовал, как нелепо сейчас выглядит этот светский ритуал,— каждый был занят собственными мыслями.
В бледном пламени свечи лица казались совсем белыми, будто вырезанными из бумаги. Спыхала с любопытством смотрел на Марысю.
— Что случилось, пан Спыхала? — спросила Бесядовская, стоявшая в тени.
Его появление обеспокоило ее.
— Я пришел,— пробормотал, запинаясь, Спыхала,— пришел, чтобы сказать... Уезжать надо... Нас предупредили, надо уезжать. Молинцы выезжают на рассвете...
— Ну вот! — вскрикнул Януш.— Семен был прав.
— Нельзя откладывать ни на минуту. Билинская беспомощно развела руками.
— Отец при смерти.
— Неужели он так плох? Януш удивился:
— Что, разве отцу стало хуже?
— Да. Я оставила при нем Карла. Когда мы показали отцу Алека, он ужасно захрипел. Мне кажется, ему стало хуже.
Текла подошла к столу.
— Наверно, до утра не протянет... Спыхала раздумывал, глядя на пламя свечи.
— Лошади у вас есть?
— Никаких лошадей уже нет,— вздохнула Бесядовская.
— Я спрошу в Молинцах,— сказал Спыхала,— может быть, там дадут повозку. Уложим графа на солому и перевезем.
— Карл надежный человек,— сказал Януш.
— Вот-вот. Человек — это главное,— подтвердил Спыхала, медля уходить. Потом добавил: — Я пойду в Молинцы и сейчас же вернусь.
— Я с тобой,— сказал Януш.
Они вышли из дому. Стало совсем уже темно, мороз прихватил лужи. Януш знал дорогу на память, они шли быстро, не говоря ни слова.
— Когда приехала твоя сестра? — спросил вдруг Спыхала.
— Час назад.
— Каким образом?
— Верхом. Ее проводили два казака. Но лошадей они забрали с собой.
— Казаки?
— Да, из прислуги князя. Один из них предупредил нас, чтобы мы не задерживались здесь.
— Так.
— Муж сестры убит в Михайлове.
— Что? Князя убили?
— Да. Но я еще не знаю всех обстоятельств. Сестра не успела рассказать.
— Убит...
— Сестра с малышом приехала. Ему едва полгода.
— Ничего не поделаешь. А теперь придется ехать дальше... До самого молинецкого дома они шли молча.
Входная дверь, еще недавно забаррикадированная, теперь была наполовину растворена. Они вошли с черного хода. В глубине комнат то здесь, то там мелькал слабый свет. В столовой горела только одна свеча. За столом сидел пан Ройский. Он растерянно, как показалось Спыхале, смотрел на тетю Михасю, которая сидела по другую сторону стола со сложенными на животе руками, словно отдыхая после очень вкусного обеда.
— Где пани Эвелина? — спросил Януш, но никто ему не ответил.
Спыхала пошел в гостиную. Там при свете огарка, стоящего па фортепьяно, Оля укладывала в маленький чемоданчик какие-то салфетки и серебряные пепельницы. Австриец Адольф выносил картины, вынутые из рам, и складывал их в углу.
— Оля,— сказал Спыхала,— что вы здесь делаете?
— Мы уезжаем, сейчас уезжаем,— почти беззвучно ответила Оля, не глядя на него.— Едем в Сквиру. Собирайтесь.
— Может быть, лучше пешком?
— Будем пробираться окольными путями.
— Старый Билинский убит...— сказал Спыхала, который никогда не видел Билинского и не имел понятия, старый он или молодой.
— Откуда это известно?
— Княгиня приехала... верхом...
— А они уезжают?
— Не могут. Старый Мышинский очень плох.
— Собирайтесь, мы уже едем.
— Мне придется остаться, Оля.
Оля подняла наконец глаза на Спыхалу. В тусклом свете огарка он казался очень бледным.
— Вы остаетесь? — спросила она.— Здесь?
— Но нельзя же бросить их на одного Януша. Ведь Билинская приехала с ребенком.
Оля оттолкнула чемоданчик и словно окаменела. Спыхала не узнал ее: глаза запали, в ней сейчас не было ничего общего с прежней Олей, девушка показалась ему совсем чужой, отчего, он не смог бы объяснить.
— Что вы так смотрите на меня, Оля? — спросил он.
Но она уже отвернулась от него, подняла крышку чемоданчика и стала механически перекладывать с места на место никому не нужные предметы. Спыхале стало жаль ее.
— Оля,— сказал он,— уж лучше смотрите на меня. Она усмехнулась, но глаз не подняла.
— Значит, вы для того приехали сюда,— сказала она,— чтобы нам тотчас же и расстаться?
— Оля, вы любите меня? — Спыхала стремительно подошел к ней, взял за руку.— Любите вы меня?
Оля продолжала рассматривать содержимое чемоданчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86