Сам видишь, матери если что в голову взбредет, так хоть из пушки стреляй.
— Это я знаю. Что же делать?
— Деньги нужны. Не будет денег — продадим к черту все это «имение»! Баранувка! Придется, холера его возьми, перебраться в местечко. Не умеем мы тут хозяйствовать... Деньги у тебя есть? — спросил старик без обиняков.
— У меня? Откуда? Жалованье у меня небольшое, кое-что накопил в Париже, но это мелочь. Такими деньгами все дыры не заткнешь...
— Вот видишь! Хоть в омут бросайся. Не будет денег — жизни конец!
— Откуда же мне их взять? Я и так сделал для вас все, что мог,— сказал Казимеж и, встав из-за стола, подошел к окну.
За окном расстилался мартовский пейзаж. Вдалеке на почерневшей дороге показалась бричка — это женщины возвращались из костела; лошади тащились медленно, с трудом вытаскивая копыта из грязи.
Старик приблизился к сыну, который был на голову выше его. Поглаживая Казимежа по лацкану пиджака, сказал:
— Слушай, Казек, а эта пани?
— Какая пани?
— Ну что ты, сынок, ведь все знают... Да эта, твоя... Говорил же ты когда-то, что это она Баранувку дала нам. Пусть выручает...
Казимеж возмутился:
— Что вы еще выдумали!
— Ничего я не выдумал,— настойчиво продолжал старик.— Коли уж начали, отходить некуда. Взял у нее один раз, должен и другой раз взять...
Казимеж повернулся спиной к старику, прошел в угол и сел на диван. Отец топтался по комнате.
— Ну посуди сам,— говорил он.— Как быть-то? Что же нам,
пропадать? А твоя мамзель или графиня на дукатах сидеть будет?
И не даст нам ни крейцера? А откуда же нам взять, черт его
дери? Захотелось тебе из нас землевладельцев сделать, так не по
миру же теперь с сумой нам идти. Этого ты хочешь? Я могу и на станцию вернуться, кладовщиком в депо или стрелочником, там специалисты нужны, а я хоть и стар, но еще управлюсь. Да жалко этого имения, столько труда вложили — и все зря. Подумай, сынок...
В эту минуту приехали женщины и, как были — в салопах и платках,— ввалились в комнату; повеселевшие сестры были похожи на расшалившихся девчат. Казимеж мысленно сравнивал их с Билинской и чуть не вслух сказал самому себе: «Нет, Марии нельзя сюда приезжать».
А мать будто прочитала его мысли. Снимая с себя грубошерстный платок с длинными кистями, она посмотрела на сына уже без издевки. На секунду в ее больших черных глазах мелькнула нежность. Она подошла к сидевшему у стола сыну и, быстро наклонившись, поцеловала его в голову. Он покраснел и повернулся к матери. Она улыбнулась. Редко гостила улыбка на этом строгом, морщинистом продолговатом лице. Но в тот миг, когда мать улыбалась, она была очень красива.
— Что, мама? — спросил Казимеж.
— Ничего, сынок. Далеко ты от нас улетел. Не догнать нам теперь тебя, сокол ты наш.
VIII
Письмо Казимежа Спыхалы княгине Билинской.
Баранувка... 31 марта. Дорогая княгиня! Чрезвычайно благодарен тебе за последнее письмо, оно очень обрадовало меня, и я уверен, что праздники прошли у вас хорошо п безмятежно, что Алек не скучал и что пасхальные блюда у тетки Шафранцевой были достойны славных традиций этой семьи. Как ты справедливо предположила, я действительно чувствую себя здесь хорошо после долгой разлуки. Бабушка моя очень набожна и все время гонит меня в костел, а дедушка без конца вспоминает, как мы с ним работали на пашне. Отец рассказывает разные истории, как выпьет несколько рюмок старой вишневки, начинает петь старинные песни. Очень сожалею, что их не слышит Эдгар, это какие-то домонюшковские шляхетские напевы, и старик выводит их очень забавно. А вот с сестрами у меня хлопоты. Старшую бросил муж, и это очень огорчило родителей, тем более что он забрал у нее детей и тем самым лишил стариков внучат, которых они безумно любят. Младшей же приглянулся какой-то инженер из местечка, юноша совсем беден, они не могут наладить хозяйство и поэтому все время откладывают свадьбу, отчего очень расстраивается моя мать. Словом, мне хочется помочь им в меру моих возможностей. Ты была бы очень добра, если бы вызвала к себе Адася Ленцкого и приказала ему продать мои акции, которые хранятся у него, а деньги перевести мне сюда. У меня есть немного французских акций и немного «La Cz§stochovienne», но не думаю, чтобы они представляли большую ценность, а это мои последние парижские сбережения. Я не обращаюсь к Шушкевичу, ибо знаю, как строг он в этом отношении и как настаивает на бережливости. Предпочитаю, чтобы это сделал Адась, он знает, где акции, они фактически у него. Я полностью доверяю этому молодому человеку и не понимаю, почему ты питаешь какое-то предубеждение против него. Прости, пожалуйста, что обременяю тебя этим поручением, но тебе будет достаточно одного «coup de telephone» *, даже не вставая с постели; телефон Адася, точнее его сестры Гольдман, записан в блокноте. Адась живет у них на улице Бодуэна.
Какая погода в Варшаве? Здесь весна запаздывает, ты не представляешь себе, какая кругом грязища, почти невозможно добраться к ближайшей станции, тебе это сразу напомнило бы Михалув и подольские дороги. Сестры мои очень красивы и на редкость жизнерадостны. Вчера приходил жених младшей, очень приятный юноша и, похоже, талантливый. Больно видеть, как отсутствие денег мешает их счастью. Получаешь ли ты письма из Парижа и Палермо? Очень хотелось бы знать заранее, как ты намерена провести лето, поедешь ли в Виши. От этого будет зависеть мой отпуск.
Вся моя семья — родители, дедушка с бабушкой, сестры — просят кланяться тебе и шлют сердечный привет. Они прекрасно знают, чем тебе обязаны. Обними Алека, передай мой поклон Тек-ле и супругам Шушкевич.
Твой Казимеж Спыхала.
Телеграмма Ленцкого Спыхале:
Княгиня поручила перевести десять тысяч ваше имя из собственных средств Земельный банк во Львове улица Легионов пятнадцать так перевод сделан вчера телеграфно так жду подтверждения
Адам Пшебия-Ленцкий.
IX
Дни, которые Франтишек проводил вне Варшавы, были для Оли настоящим праздником. На пасху заболела Геленка. Хорошо еще, что оказалась ветрянка — болезнь совершенно не опасная; тете Михасе очень захотелось увезти мальчиков в Пустые Лонки, и Оля решила, что останется с больной дочерью в Варшаве, а Франтишек, естественно, поедет навестить сыновей; да и какая бы это была пасха в деревне без Голомбека! Во время его пасхальных наездов никто не бросал насмешливых взглядов на лимузин с надписью «Francois», наоборот, все домашние с большим волнением ждали, пока откроются дверцы волшебной кареты, и с любопытством пересчитывали извлекаемые из нее коробки. Песочные торты, бабы, мазурки, глазированные барашки, пряники с надписью «Аллилуйя», яйца из сахара и шоколада — все это доставляло радость не только детям, но и взрослым обитателям Пустых Лонк. Сердце Ройской переполнялось искренней благодарностью к Франтишеку, она садилась к столу без смущения, на этот раз не задавая себе вопрос: «О чем же я буду с ним разговаривать?» Говорила она о замечательном печенье и мазурках и расхваливала талант Сюзанны, превосходившей своим мастерством всех варшавских кондитеров мужчин.
Погода выдалась отвратительная. Весна задержалась, и Франтишек на этот раз не спешил с отъездом. Ему хотелось подольше побыть с женой, к тому же в кондитерской в эти самые кипучие дни года было много работы. Во второй половине страстной недели ему даже помогала сестра, пани Кошекова, так как в критические дни дорога была всякая помощь. Да и присутствие патрона фирмы благотворно сказывалось на делах. Вот почему в страстную пятницу Франтишек был еще в Варшаве и вместе с Олей отправился к причастию.
Внезапно пробилось солнце и засиял по-настоящему весенний полдень. Голомбек очень устал, в пять часов ему предстояло выехать на автомобиле в Пустые Лонки, но все же ему хотелось сопровождать жену в этом традиционном посещении костела. Они шли по залитому голубым светом Краковскому предместью, ж в ту минуту, когда Оля раскрыла свой светлый весенний зонтик, увидели Марысго Билинскую и ее тетку пани Шафранцеву, которые, очевидно, тоже направлялись в церковь, чтобы по заведенному со времен Болеслава Пруса обычаю принять участие в сборе пожертвований. Вместе с ними шел Алек, которому исполнилось четырнадцать лет (он был старше Антося). Оля с нежностью посмотрела на Алека, он вызвал в ней воспоминания о старом Мышинском, на которого мальчик был похож лицом. Оля любила графа Мышинского и, в отличие от других детей, не испытывала перед ним страха; она частенько бегала через парк в Маньковку и, усевшись на подоконнике, слушала звуки пианолы. Музыка эта казалась ей фантастической. И сейчас, увидев Алека, она приветливо улыбнулась мальчику, глядя на его удлиненное лицо, на котором природа тщательно вывела каждую черточку, она вспомнила летний день в Маньковке, запах помещичьего дома и даже голос старика Мышинского. Януш боялся отца, а она нисколько не робела перед ним. Билинская улыбнулась ей одними губами, кивнула и прошла мимо, высокая и невозмутимая. При этой встрече почему-то не Оля, а Франтишек вспомнил о Спыхале; шествуя по голубому тротуару в тени Олиного зонтика, разрисованного синими маками, он вдруг залился румянцем и даже замедлил шаг.
— Ты так растолстел,— безжалостно заметила Оля,— что
даже передвигаться не можешь. Тебе во что бы то ни стало надо
похудеть.
Франтишек засеменил быстрее, но все-таки сказал:
— Не напоминай, пожалуйста, о моей тучности, все и так
знают, что я толстяк.
Около пяти Голомбек уехал в направлении Острова Мазовецкого, откуда должен был свернуть в Пустые Лоики. У Геленки температура, к счастью, не поднималась. Оля с чувством облегчения устроилась в кресле в пустой гостиной и взяла в руки книжку. Это были стихи Керубина Колышко. Но читать она не стала. Стихи эти Оля знала почти наизусть, хотя книга вышла совсем недавно. Адвокат и журналист, пустой человек Керубин Колышко вдруг заговорил в них просто, по-человечески. Оля была поражена. Она посоветовала Эдгару перед его отъездом в Америку написать несколько песен на эти слова. Было у Колышко одно стихотворение, словно пастель в серебристо-черных тонах, которое Оля спела бы для себя с таким же удовольствием, с каким пела незабываемое «Verborgenheit» или Дюпарка. Эдгар, однако, ответил, что стихи эти настолько интенсивны и так замкнуты в себе, что уже не требуют музыки.
— Совершенным стихам никакая музыка не нужна,— заметил он. Значит, и он считал эти стихи совершенными.
Случилось так, что как раз в тот момент, когда она сидела в опустевшей квартире, наслаждаясь одиночеством и перелистывая томик стихов, которые знала наизусть, вошла панна Романа и доложила о приходе Керубина Колышко. Оля недовольно поморщилась.
— В страстную пятницу? С визитом?
Пришлось принять его, хотя сейчас Оля особенно остро ощутила, насколько чужд ей этот человек. Он вошел, как всегда, стремительно, и быстро заговорил, но, увидев в руке у пани Голомбек томик своих стихов, осекся.
— Вы читаете мои стихи? — спросил он после небольшой па
узы.— Стоят ли они этого?
— Разумеется, стоят,— ответила Оля,— я их очень люблю.
Мне даже не нужно читать их, я знаю на память.
Керубин поцеловал ей руку.
— Я не заслужил этого,— сказал он.
А Оля вдруг почувствовала сострадание к нему. Он показался ей совсем жалким, хотя бы из-за контраста между стихами, которые он писал, и его внешним видом. Стихи были любовные, и почти все посвящены какому-то глубокому чувству. «Чувство это наверняка вымышленное,— решила Оля,— потому что за Керубином ничего такого не водится. Ведь если бы что-нибудь было, разве в Варшаве утаишь! Да и трудно представить женщину, которая могла бы ответить взаимностью на чувства, пусть даже самые бурные, этого человека, на редкость некрасивого, даже отталкивающего».
Поэт уже начал выкладывать варшавские сплетни, но Оля перебила его:
— Вы и в самом деле считаете, что любви не существует?
Вопрос был довольно неожиданным, тем более что, в отличие
от своей собеседницы, Керубин в эту минуту совсем не думал о стихах. Он написал их когда-то, напечатал... но сейчас мысли его были заняты совсем другим.
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился он.
— Я думаю о вашем стихотворении: «Любовь — это главное
в жизни...» Неужели любви действительно нет?
Керубин быстро сообразил, в чем дело.
— Видите ли, я в самом деле так думаю. Человек воображает, что самое главное в мире — это любовь, идеализирует любовные переживания, превозносит что-нибудь или кого-нибудь... а в действительности он ничего такого не чувствует. Возвышенные чувства, трагедии, переживания — все это великая ложь... И оказывается, что существуют лишь обыденные вещи: брак, еда, дети, деньги и всякое такое... Помимо этого нет ничего, так почему же мы должны думать, что любовь все-таки существует?
— Потому что случается испытывать любовь,— сказала Оля, и в памяти ее всплыла фигура Марыси в весеннем свете Краковского предместья и то, как она улыбнулась одними губами, в то время как глаза оставались холодными, и тощий, вытянувшийся Алек, похожий на старика Мышинского. Все это были лишь символы, напоминавшие ей о Казимеже.
— Кто? Где? Что испытывает? — прыснул со смеху Колышко.— В жизни еще не встречал настоящей любви!
Оля подошла к открытому роялю. Взяла несколько нот — первую фразу песни Брамса, но тут же вспомнила, что, по старому поверью бабушки Калиновской, в страстную пятницу играть не полагается.
Она повернулась к Колышко.
— Это вы не встречали, пан Керубин, а другие, возможно, и
знакомы с ней.
В это время в дверь постучали и вошла Кошекова, разрумянившаяся и возбужденная. Она небрежно поздоровалась с Олей и Керубином и взволнованно заговорила:
— Знаешь, моя дорогая, я так растерялась, даже не знаю,
что предпринять. Франек уехал в Пустые Лонки в полной уверенности, что в кондитерской все в порядке, а между тем не успел
он уехать, как у одной глазировщицы заболел ребенок, и теперь
заказы опаздывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86