— Ну, как тебе сказать? Да, чуточку... Собственно, «наскучила» — это, может быть, не то слово. Видишь ли, я немного пресыщен искусством...
В эту минуту к ним подошел Генрик, который уже не одно утро провел в Лувре.
— Пресыщен искусством? — удивился Януш.— Ты, который
всегда твердил, что только в искусстве и можно найти спасение?
Эдгар беспомощно посмотрел на него.
— Такое у меня сейчас чувство. И знаешь, даже эта Нике
привлекает меня только своей классической силой... а мы все —
обреченные на александринизм...
Генрик, незнакомый с Шиллером, тем не менее вспылил.
— Значит, вы считаете наше искусство упадочным? — спросил он.
— Нет, больше стоять здесь невозможно! — вмешался Януш.— Идемте в галерею Аполлона, там нет картин, зато есть диванчики.
Они уселись неподалеку от витрины с алмазами, и это обеспокоило служителя, одетого как распорядитель на похоронах. Он настороженно следил за этими громко разговаривавшими иностранцами. У Януша из кармана выпала маленькая карта «Totius Silesiae». Генрик поднял ее.
— Что это у тебя? — спросил он.
— Понимаешь, это маленькая карта Силезии,— в некотором замешательстве пробормотал Мышинский.— Вот тут, видишь,— он ткнул пальцем в карту,— тут гора Святой Анны.
Эдгар тоже склонился над картой.
— Что это за гора Святой Анны? — спросил он.
— Ну, есть такое место в Силезии,— ответил Януш.
И вдруг понял, что не может рассказать своему другу о тех чувствах, которые вызывала у него эта маленькая карта. И о вчерашней встрече с Янеком Вевюрским тоже не может рассказать, так как Эдгар попросту ничего не поймет.
— Он, видите ли, «обречен на александринизм»,— повернулся Януш к Генрику.
Эдгар рассмеялся.
— Не придирайся, Януш,— сказал он.— Мне кажется, что
все эпохи упадка очень похожи одна на другую. Трудно выйти за
рамки подражательства, повторения избитых форм. Повторяю...
Не могу же я, например, создать новую форму, потому и вынужден обращаться к старым: либо соната, либо симфоническая поэма... Ну а дальше? Все это уже было. Невозможно разорвать эту,
если можно так выразиться, скорлупу культуры... Это безнадежно.
Генрик прервал его, обратившись к Яыушу:
— Знаешь, с кем еще я договорился встретиться здесь? Приехал Керубин Колышко.
— Неужели? — рассеянно спросил Януш.
— А что ты думаешь обо всем этом? — очень серьезно спросил Эдгар.
— Ну вот, затянул старую песню,— отмахнулся Януш.
— Знаешь, Виктор Гданский дал нам денег на оборудование баржи художников на Сене. Через несколько дней она будет готова,— снова вмешался в разговор Генрик, желая, по-видимому, переменить тему, так как рассуждения Эдгара явно его раздражали.
— Что же на ней устроят? — спросил Шиллер.
— Обычный ресторан, как и на других баржах,— ответил Генрик,— это теперь модно. Во время выставки будет несколько таких судов.
— А когда откроется выставка?
— Пятого мая.
— Ага, значит, и мы увидим ее,— сказал Эдгар.
Они помолчали с минутку. Генрик встал, чтобы сходить за Колышко, с которым он уговорился встретиться в другом зале. Януш и Эдгар остались одни. Януш заговорил с видимым усилием:
— Не люблю я, когда ты так говоришь. Ведь не искусство же стало для тебя источником такого пессимизма? Как можешь ты жить и творить, если и впрямь так мыслишь?
— Но мне кажется, что мой инстинкт художника сильнее того, о чем я думаю...— медленно проговорил Эдгар.
— А мне знаешь что кажется,— снова начал Януш, будто сдвигая тяжелый камень.— Мне кажется, что так больше нельзя.
— А как же нужно? —- спросил Эдгар.
— Что значит как же? Да обычно, но только со страстью, что ли... и чтобы для людей...
Он вспомнил вдруг вчерашний рассказ Янека о том, как дрались под горой Святой Анны и как пели эти «силезские дьяволы». И каким, по существу, балаганом было все это Силезское восстание, и во что превратило перемирие министерство иностранных дел. И ему стало даже забавно, когда он подумал, что стоит на рубеже двух столь различных миров. Он ровным счетом ничего не мог рассказать Эдгару о Силезском восстании, но и Янек Вевюрский вряд ли поймет что-нибудь, если попытаться ему пересказать мысли и слова этого известного композитора. Янек наверняка ничего не поймет и, пожалуй, выругается, а Янка обязательно одернет: «Не кипятись!» Януш тихо засмеялся.
— Ты почему смеешься? — спросил Эдгар.
— Видишь ли, я не чувствую себя «обреченным на александринизм». Есть теперь во мне нечто такое, что спасает...
— Что, например? — насмешливо спросил Эдгар.
— Вера в человека.
— Вера в человека? — раздраженно воскликнул Эдгар.— Это еще что такое?
— Ну, этого я тебе объяснить не сумею,— отозвался Януш.
Он был страшно зол на себя, чувствуя, что выглядит сейчас
очень наивным. Но перед Эдгаром он всегда робел и в его присутствии наивно формулировал мысли и упрощал определения.
— В чем эта штука проявляется? — продолжал допытываться Эдгар.
— Вот именно. Все дело в том,— пробормотал Януш,— что во мне она пока еще совсем не проявляется.
— Так как же ты хочешь, чтобы я понял или усвоил,— с упреком сказал Эдгар,— то, что и в тебе совершенно не проявляется?
— Но должно проявиться! — воскликнул Януш.
— Ты мне голову не морочь,— рассмеялся Эдгар,— я-то хорошо знаю, что о тебе думать. Уж я тебя знаю.
— Я и сам-то себя не знаю.
— Может быть, сам себя и не знаешь. Зато я тебя знаю хорошо.
Пришел Генрик в сопровождении Керубина. Поздоровались. Януш и не пытался быть приветливым.
— Ты будешь завтра у Гданского? — спросил он у Генрика.
— Нет. А ты?
— Я должен там встретиться с Ариадной.
— Ах, вот как.
— Который это Гданский? — спросил Керубин, знавший все обо всех.— Этот католик?
Януш не имел ни малейшего представления о том, католик
ли Виктор Гданский. *
— Тот самый,— ответил за него Генрик.
— Ариадна? Тарло? — снова спросил Керубин.— Не та ли, что собралась в монастырь?
На этот раз Януш от всего сердца рассмеялся.
— Нет, определенно не та,— ответил он.
Они вышли все вместе и вместе же позавтракали в каком-то ресторане на острове Сен-Луи.
VI
Квартира Виктора Гданского на улице Малар была одним из прекраснейших интерьеров, какие когда-либо видывал Януш. И все же в убранстве ее было много искусственного и претенциозного. Над итальянским секретером эпохи Ренессанса склонялись огромные восковые свечи, великолепный крылатый гусар Вычулковского, изображенный на коне среди заросшего тюльпанами поля, загораживал зеленые створки датского крестьянского шкафа. В столовой — узкий дубовый стол, стулья высокие и почти готические, а окна задернуты черными занавесками; освещение — всегда искусственное.
В условленный день Януш явился на обед пунктуально, к семи. Ариадна опоздала, и Мышинскому представилась возможность побеседовать со своим новым знакомым. Говорили, разумеется, об Ариадне.
С огромным удивлением Януш узнал, что Ариадна приняла польское подданство (с ее фамилией она уладила это довольно просто) и якобы даже занимается какими-то «благотворительными» делами в парижской колонии. Он подумал, что, быть может, «Жермена» действительно ходила в детский сад, попечительницей которого была «его» Ариадна. Гданский, который не был в Варшаве с 1914 года, спросил Януша, как, собственно говоря, обстоит дело с титулами в теперешней Польше.
— Титулы отменены,— без колебания ответил Януш.
— Но, может, именно поэтому ими можно безнаказанно пользоваться?— спросил Гданский.— Вы, например, пользуетесь титулом?
— Никогда,— не моргнув глазом, ответил Януш.
— А как, например, называют вас ваши слуги?
Януш покраснел.
— Ну, собственно говоря,— сказал он,— это не имеет никакого значения.
Гданский, куривший сигарету в очень длинном янтарном мундштуке, сделал вид, будто не замечает смущения Януша.
— Видите ли,— сказал он,— я уговариваю Ариадну, чтобы она пользовалась графским титулом, это намного облегчает жизнь в парижских условиях. Как урожденная Тарло, она, собственно, имеет на это право.
— Ну, право сомнительное,— рассмеялся Януш, снова обретая равновесие.— Впрочем, никто ей этого не запретит.
— Польский посол, я полагаю, возражать не станет! — пошутил хозяин.
Пришла Ариадна; в легком черном костюме и в шляпе с цветами она снова выглядела очень молодо. Следы усталости исчезли. Она была очень оживлена и сердечно поздоровалась с Янушем.
Затем они с Виктором заговорили о людях, которых Януш не знал. Он уже успел привыкнуть к этой парижской манере, которая в его кругу была бы сочтена верхом дурного тона. Тут, в Париже, Януш, как правило, попадал в общество, которое обсуждало достоинства или недостатки совершенно незнакомых ему людей и буквально изнывал от тоски. На этот раз он то и дело слышал имена Жак и Раисе, и, хотя понятия не имел, о ком идет речь, Ариадна весьма подробно рассказывала о вчерашнем своем визите к этим людям.
— Видите ли, у Жака нет никаких возражений относительно
моего проекта,— сказала она наконец.— Напротив, по его словам, он готов оказать мне всяческую поддержку, может направить меня к одной своей знакомой... Ну и...
В эту минуту вошел лакей, высокий, с налитым кровью липом, и доложил, что на стол подано. Все перешли в столовую.
Усевшись за стол, Виктор и Ариадна словно только сейчас увидали Януша и вспомнили о его существовании. Виктор принялся рассказывать, что его кухарка родом из Варшавы и поэтому он смог ввести польскую кухню у себя в доме. Некоторое время рассуждали о польских блюдах. Тема была благодарная, и разговор довольно долго вертелся вокруг нее. Садясь за стол, Ариадна сняла шляпку и пригладила волосы. Януш растрогался, заметив у нее несколько седых волос в прядке надо лбом. Под жакетом на блузке, как и на шляпе, тоже был приколот букетик искусственных цветов; когда Ариадна сняла перчатки, он увидал длинные белые кисти ее рук с отпечатком шва пониже большого пальца. Прежде руки ее не были так красивы, подумал Януш. Она смеялась, вспоминая блюда, которые ела дома в Одессе, а ему припомнился тот вечер, когда Ариадна декламировала стихи Блока и на шее у нее была нитка искусственного жемчуга.
— Что поделывает Валя Неволин? — внезапно спросил он.
Виктор растерянно взглянул на Яиуша, но Ариадна, откладывая ложку, спокойно ответила:
— Он в Париже, служит в каком-то кабаке.
По выражению лиц собеседников Януш понял, что не дождется больше никаких подробностей о своем одесском знакомом. Ариадна снова обратилась к Виктору — у них был свой мир.
— Жак обещал,— сказала Ариадна, делая особое ударение
на этом имени,— дать мне экземпляр книги святого Фомы со
своими пометками.
Но Виктор не поддержал этого разговора. Он обратил внимание Януша на гусара кисти Вычулковского.
— Вы, верно, знаете,— сказал он,— что для Вычулковского
такая тема — редкость.
Ариадна бросила мимолетный взгляд на огромную пастель, и Януш прочел в ее глазах что-то вроде неодобрения. Тут ему невольно вспомнилось, что он еще ни разу не упомянул Ариадне даже в письме о своей встрече с Володей. Но сейчас он тоже не мог этого сделать. С трудом верилось, что эта худощавая особа с остриженными волосами, попарижски элегантная, и есть та самая Ариадна, жившая на пятом этаже в Одессе, на Вокзальной улице, и Януш был не в состоянии достаточно отчетливо представить себе тот вечер, когда впервые пришел туда по приезде из Маньковки.
— Эдгар спрашивал о тебе,— обратился он к Ариадне, а
когда та вопросительно подняла брови, добавил? — Эдгар Шиллер.
При этом он подумал, что у Ариадны наверняка очень много знакомых в Париже, так что она уже не различает ни имен, ни фамилий, и опять ощутил, как сердце защемило от досады. Все более определенно он чувствовал себя здесь гостем из глухой провинции. Но Ариадна все-таки вспомнила.
— Что он теперь сочиняет? — осведомилась она.
— Написал оперу, одноактную, вроде «Электры» Штрауса. О царе Давиде.
— О царе Давиде? Что за странные темы приходят людям в голову!
— Видите ли,— сказал Януш,— это совершенно то же самое, что рисовать кувшины и яблоки. Все это не имеет большого смысла, если не сделано первоклассно.
— Вот почему я и пишу всегда портреты,— поспешно возразил Виктор.— Ведь портрет, даже если он написан недостаточно мастерски, все равно сохраняет свое значение как человеческий документ.
Януш не имел понятия о том, что Гданский рисует. Только теперь он сообразил, чем вызван интерес Виктора к польским художникам. И ему стало ясно происхождение весьма неудачного портрета полуобнаженного юноши, висевшего в гостиной рядом с великолепным распятием из слоновой кости тосканской работы.
— Разумеется, но Ади (это был тот художник, мать которого
носила громкое имя) как раз рисует яблоки и кувшины и делает
это превосходно,— с некоторым вызовом произнесла Ариадна.
Януш не различал ее слов, разговор этих двух людей нагонял скуку и был ему чужд; но он слушал ее голос — и только в нем находил что-то от прежней Ариадны.
Ариадна метнула на Януша недовольный взгляд, но в глубине ее глаз Мышинский уловил что-то вроде беспокойства. С минуту все трое молчали.
— А все-таки мне кажется, что Генрик самый способный из этих молодых художников,— сказал Виктор только для того, чтобы прервать паузу, которая слишком уж затянулась.
— Не потому ли, что лучше всех имитирует импрессионистов? — спросила Ариадна.— Импрессионисты, пересаженные с французской почвы, теряют право на существование, гибнут, как рыба, вытащенная из воды. Перенесение импрессионизма в Польшу — нелепость.
Виктора это высказывание явно раздосадовало. Дружба, которой он дарил молодых художников, обязывала его не только разделять их теоретические взгляды, но и защищать их. Гданский начал было пламенную речь, но тут лакей принес десерт.
— Взгляни,— сказал Виктор Ариадне,— моя кухарка называет это блюдо «tutti frutti a la polonaise» а я ничего подобного в Польше никогда не ел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86