Гелена грузно восседала на одной из скамей впереди. Лица ее Эдгар не видел, но судя по движениям ее плеч, она была недовольна и мрачна. Орган загремел полным регистром в нескольких долгих аккордах, а потом начал стихать. Остались только «vox humana», «flanto» и еще несколько нежных труб. И тут вдруг к звукам органа присоединился тонкий нежный голос. С необычайной прелестью, не очень сильным, но изумительно красивым тенорком кто-то завел на хорах:
— Magnificat anima юеа dominum...
Голос был неожиданно свеж, гармоничен и красив от природы; Эдгару поначалу даже не поверилось, что это поет горбун Рысек. Но блаженная улыбка на лице деда красноречиво свидетельствовала об этом.
Эдгар изумленно спросил у старика:
— Мутация у него уже прошла?
— Да, года два назад.
— Ему еще нельзя петь.
— Но он так любит...
Рысек пропел еще две строфы вечернего псалма и умолк. Орган перешел на простые фигурации, постепенно спускался к низкому регистру. Музыкант прибавил несколько сильных регистров, но все уже затихало, завершалось. Рысек прервал игру.
— Это прекрасно,— сказал Эдгар.
В притворе он увидел Рысека. Мальчик сходил с лестницы, как с крутой горы. На бледном лице выступили пятна кирпичного цвета, лоб покрылся каплями пота. Он остановился в дверях, ведущих на хоры, заложил руки за спину и уставился на Эдгара своими светлыми глазищами. Эдгар молча поцеловал его в лоб.
На улице было ясно и прохладно. По рыночной площади сновали люди. Эдгар дал старику Яшине адреса профессоров консерватории, которые могли бы заинтересоваться маленьким музыкантом. У крылечка дома органиста уже стояли лошади, Эдгар сразу попрощался п уехал. В полях было просторно, как всегда в августе. Солнце склонялось к западу. Кроны высоких придорожных деревьев мерно покачивались, слабый ветер шевелил зеленые листья. Эдгар вызвал в своей памяти голос Рысека, поющего Magnificat.
Пережитое в костеле наполнило его сердце тихой радостью. Он обещал себе, что тотчас по приезде засядет за работу. И еще подумал: «Какая удивительная спутница наших дней на этой земле, верная, неразлучная и всегда такая прекрасная,— музыка!»
А Гелену он встретил через несколько дней в парке. Она принесла на примерку платье для жены одного из служащих в Аркадии. Потом она приходила довольно часто, и люди видели, как они вдвоем прогуливались по аллеям претенциозного сада или сидели на скамейке под акациями, глядя на рано вспаханные поля.
IX
В те дни, когда на исходе августа начались сильные дожди, рота, в которой служил Януш, совершала форсированный марш сначала в направлении Ломжи, потом к границе Восточной Пруссии. Пять дней и пять ночей беспрерывно лил дождь, а они отмеривали форсированным маршем по сорок километров в сутки. Люди устали, обозы отбились, не было горячей пищи, потому что полевые кухни не поспевали за колоннами, да и нечем было их разжечь. Вода проникала за воротник и тонкими, ледяными струйками стекала по телу. Шинели, куртки, ботинки и обмотки становились от воды тяжелыми, как камень, ноги заплетались. Солдаты были измучены до предела и так злы, что готовы были зубами вцепиться в своих же товарищей, только сил не хватало; как только объявлялся привал с ночевкой, они падали как убитые на солому, на глиняный пол, а то и прямо в грязь и засыпали каменным сном. Муке этой не было конца, и, хотя время от времени доносились откуда-то выстрелы, страдания эти представлялись всем совершенно бесцельными и необъяснимыми. Во взводе у Януша оказалось несколько приятных людей: Вильгельм, симпатичный силезец; Эдек, сын содержателя варшавской пивной, страстный любитель оперетты; Юзек — певец Варшавской оперы, и маленький Збышек, только что окончивший школу юнец из семьи известного врача. Это была веселая и предприимчивая компания, голодать им не приходилось, они умели обаянием своим покорить любую встречную крестьянку и ловко обобрать яблони в садах, которые попадались на пути. Но даже они повесили носы; искрящийся ум Эдека, юношеская страстность Збышека, настойчивость и добросердечие Вильгельма — все это остывало под струями холодного дождя. Юзек ругался на чем свет стоит и перестал пробовать свой голос, хотя раньше делал это даже в окопах, под огнем противника.
Недельная вылазка в горы немного натренировала Януша для форсированных маршей, тогда как несколько дней обучения в варшавской Цитадели не дали ему почти никаких военных навыков. Со строевой муштрой он был более или менее знаком еще по Третьему корпусу, и здесь этих навыков было вполне достаточно. Коротышка Алоиз из их роты в первом бою выстрелил один раз из винтовки, а потом дергал за спусковой крючок, удивляясь, почему не вылетает вторая пуля: он не знал, что нужно дослать новый патрон. И тем не менее они продолжали двигаться вперед и по утрам кое-как поднимались на поверку. С утра у них даже было неплохое настроение, но к полудню начинал мучить голод, и тогда друзей, шагавших в колонне по четыре, одолевали мрачные мысли.
Эдек часто поглядывал на небо и утверждал, что оно уже светлеет. Но в ответ на его пророчества из белых и низких облаков низвергались потоки дождя.
Наконец на пятый день, около четырех часов пополудни, они добрались до большого села в Курпевской пуще. К удивлению солдат, начальство отдало приказ располагаться на ночлег. Вместо того, чтобы плестись, как обычно, до темноты и на ощупь входить в чужие хаты, здороваясь в темноте с негостеприимными хозяевами, они сегодня остановились засветло, когда еще можно было приготовить удобную постель, познакомиться с хозяевами, сварить какую-нибудь еду. На радостях даже усталость не так остро ощущалась. Нашим друзьям отвели хорошую хату на самой окраине села, у леса. В доме они застали хозяина — средних лет крестьянина с довольно интеллигентной внешностью; на полке возле глиняных мисок, расписанных красными петушками, стояло несколько книг, которые хозяин при появлении солдат снял оттуда, бросил и сундук и прикрыл овчиной. Эдек и Збышек внушали хозяйке, что они уже пять суток не ели, просили у нее яиц, молока, а также разрешения зарезать курочку. Впрочем, Гжесь, солдат, расквартированный вместе с ними, давно уже зарезал ее без спроса и сейчас торопливо ощипывал за хатой. Януш и Эдек направились к воpoxy соломы, лежавшей у входа в овин, чтобы соорудить из нее постель. Но тут спокойный, казалось бы, хозяин, подскочил к ним ж закричал, чтобы они не брали соломы. Пусть идут в хату ужинать, а уж он сам принесет и сена и соломы. Солдаты неохотно повиновались, во дворе остался только Януш. Мужик и в самом деле открыл широкие ворота овина, набрал там большие охапки сена и овсяной соломы и, перевязав их веревкой, начал носить в хату. Януш сидел на пороге овина и тихонько посвистывал. Хозяин недоверчиво поглядывал на него, но Януш так устал, что не обращал никакого внимания на крестьянина, то и дело задремывая. Видя, что Януш сидит неподвижно, хозяин как будто успокоился. Вскоре друзья крикнули Янушу с крыльца, чтобы он шел есть — пока, правда, только яичницу. Курица должна была свариться позже, на «второй ужин», как объяснил Збышек. Яичница показалась Янушу необычайно вкусной. После еды он готов был тотчас же растянуться на сене. Усталость так разобрала всех, что никто уже не смеялся и не острил. Начали укладываться. Им разрешили даже раздеться, поскольку никакой тревоги ночью не ждали. Случайно обернувшись, Януш заметил, что на пороге стоит хозяин и как-то странно смотрит на него — не то изучает, не то хочет спросить о чем-то.
Обеспокоенный, Януш, тяжело волоча ноги, подошел к нему. Не говоря ни слова, крестьянин крепко сжал его руку повыше запястья (Януш был уже в одной рубашке) и увлек за собой на крыльцо.
— Пан солдат, а вы не проговоритесь? — произнес он, наклонившись к самому уху Януша.
Вопреки прогнозам Эдека на дворе потемнело, а дождь еще сильнее сгустил сумерки первых сентябрьских дней. С крыши деревянного крыльца с громким хлюпаньем падали капли. Сквозь этот шум Януш с трудом расслышал голос хозяина.
— Вы уж извините меня, паныч,— странным тоном заговорил крестьянин,— есть тут один человек. Он хотел бы повидаться с вами.
— Человек? Какой человек? — громко спросил Януш.
— Тсс...— Крестьянин приложил палец к губам и вытащил Януша во двор. Дождь стал яростно хлестать его по рубашке и по голой груди.— Молчите, а то... смерть. Этот человек говорит, что знает вас, что вы граф. Он хочет видеть вас.
— Где? Что? Как? — уже шепотом произнес ошеломленный Януш.
Этот таинственный шепот породил нечто вроде согласия между ними, крестьянин стал больше доверять Янушу. Похоже, он обрадовался этому шепоту.
— Пойдемте, пойдемте,— тянул он Януша по направлению к овину,— только молчите, иначе и мне и вам смерть.
Притащив Януша к воротам овина, он быстро приоткрыл их, втолкнул Януша в образовавшуюся щель, проскользнул в нее сам и затворил за собою ворота. В овине было темно. Януш опять почувствовал руку хозяина, который молча тащил его в глубь постройки.
«Я погиб»,— подумал Януш.
А крестьянин уже вел его в угол тока, к стоявшей там веялке. Януш услышал чье-то дыхание, вернее, просто почувствовал, что кто-то стоит в темноте, прислонившись к веялке. Крестьянин спросил:
— Ты где?
Никто не ответил. Но Януш ощутил на своей руке уже другую ладонь, мягкую и холодную. В темноте кто-то притянул его руку и положил к себе на грудь. Януш нащупал кожух, а под ним какой-то металлический значок.
— Кто это? — спросил он. Спокойный голос ответил ему по-русски:
— Это я, Володя.
Януш не мог вымолвить ни слова. Сердце словно билось у него в горле. Послышался голос хозяина:
— Вы оставайтесь тут, а я покараулю у входа.
Он беззвучно удалился к выходу. Слегка скрипнули ворота. Януш по-прежнему прислушивался к стуку собственного сердца. Наконец он промолвил:
— Откуда ты взялся?
Голос из темноты ответил медленно, с легкой иронией:
— Жду, пока вы уйдете.
Только теперь Януш пришел в себя, ощупал в темноте спрятавшегося за веялкой человека и коснулся ладонью его лица. Щеки давно не бриты. Януш, как слепец, на ощупь узнавал знакомое лицо.
— Володя,— прошептал он,— Володя, это же немыслимо! Тебя здесь убьют!
— Не бойся, не убьют, я у своих,— раздался в темноте спокойный, приглушенный голос,— только бы ты меня не выдал.
— Не будь идиотом,— рассмеялся Януш.— Ну и отчаянный же ты человек! Неужели тебе не страшно?
— Так вышло. Меня легко ранило в ногу. Двигаться нельзя, пока не заживет рана. Этот крестьянин спрячет меня, а завтра вы уйдете. Да?
Януш не ответил. Он вспомнил вдруг, что разговаривает с врагом.
Володя понял это и заговорил другим тоном:
— Я прятался в стогу, в соломе. Увидел тебя, ты сидел на пороге овина. Ты был такой измученный. Мне стало жаль тебя.
— Да, ты прав, мы безумно измучены. Пятые сутки беспрерывно шагаем с утра до ночи.
Тут он спохватился, что, наверно, не следует говорить об этом, и замолчал.
— Товарищи могут заметить, что тебя нет в хате, и начнут разыскивать. Ты должен идти.
— Да-а,— протянул Януш.— Но все они так устали, что сразу же уснут. Никто не станет меня искать.
— Я шел на большой риск, вызывая тебя сюда,— прозвучал голос Володи,— но я хотел узнать... Не получал ли ты весточки от Ариадны?
Януш вздрогнул.
— Получил письмо,— с трудом произнес он.
— Давно?
— Уже давно. Год назад.
— Откуда?
— Из Парижа. Писала, что кое-как устроилась там.
— Не помнишь адреса?
— Нет.
— Ах, черт возьми. Но если будешь писать ей... Ты ведь наверняка будешь писать ей...
— Я на войне. Откуда мне знать?
— Война скоро кончится.
— Это верно. Я надеюсь.
— Так вот... если будешь писать, сообщи ей, что видел меня.
— Видел? Это, пожалуй, будет преувеличением. Володя рассмеялся.
— Ну хорошо, напиши, что разговаривал со мной. Володин смех мгновенно вызвал в памяти Януша давние времена, он увидел комнатку на Вокзальной.
— Володя...— произнес он, все еще дивясь случившемуся.
— Скажи ей, что все в порядке. Я теперь живу в Москве. Напиши, пусть возвращается.
— Напишу,— прошептал Януш.
— Напиши, пусть возвращается,— с ударением повторил Володя,— ведь нет смысла... Чем она занимается в Париже?
— Рисует как будто... Эскизы платьев для салона мод. Володя фыркнул:
— Рисует платья — тьфу, пакость! Януш молчал.
— Ну, тебе пора идти,— неуверенно произнес Володя.
Януш чувствовал, что Володе хочется еще хоть немножко поговорить с ним. Да и сам он не спешил — убежден был, что все уснули, так и не дождавшись вареной курятины.
— Представляешь, что я почувствовал, когда увидел тебя на пороге овина? Тихонечко, тихонечко так раздвигаю солому, гляжу... а на пороге сидишь ты! И словно нарочно насвистываешь вальс из «Евгения Онегина». Просто чудо, что я не закричал...
— Сердце забилось? — улыбнулся в темноте Януш.
— Еще как! Представляешь себе?
— Разумеется.
— Ну и встреча! — будто не веря самому себе, произнес Володя.— Везет же нам па встречи! Помнишь, тогда, в твоем доме?
— Не забуду до конца дней своих,— тихо сказал Януш.
— Мстить собираешься?
— Нет, но и не забуду.
— Раз уж мы вот так встретились, то, может быть, еще доведется встретиться? На общем пути? А?
— Может быть.
— Ты не забыл нашу последнюю беседу перед твоим отъездом в польское войско? Кстати, что с тем войском?
— С тем? Это так, эпизод.
— А нынешнее?
— Знаешь, давай лучше не будем говорить об этом.
— Стихи пишешь? — вдруг громче спросил Тарло.
— Стихи? Откуда тебе известно, что я пишу стихи? Я тебе никогда не говорил об этом.
— Ариадна рассказала.
— Позволь, ведь я и ей не говорил. Но стихи я действительно пишу.
— Романтик!
— Об этом мы однажды уже договорились. Иначе быть не может.
— Граф Генрик!
— Ты знаешь «Небожественную комедию»?
— Читал когда-то. Такое, знаешь, маленькое, копеечное из-миие. Помнишь?
— Помню. В Одессе, на улице... да...
— Граф Генрик. Все еще Маньковка перед глазами? Идете за Маньковку?
— Ну и въедливый же ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86