В субботу приехал Франтишек на полугрузовике своей «фирмы» с золоченой надписью «Francois» на дверцах, и к тому же так рано, что за столом под сенью деревьев оказались вместе обе сестры, дети, Франтишек, Валерек, молодой практикант из Варшавы и шесть садовниц. Валерек начал с того, что принялся высмеивать автомобиль Франтишека.
— На каком же это вы лимузине прибыли, дорогой пан Франтишек? Это что, новая марка?
— Почему новая? Обыкновенная французская машина.
— Марки «Francois» или как? — забавлялся Валерек.
Анджей очень любил машину из пекарни, и смех Валерека
задевал его за живое. Кроме того, он видел, что отец заливается краской и не знает, что ответить. Он хотел вмешаться, но никто не обращал на него внимания. Анджей только заметил, что панна Клима, садовница, в которой он души не чаял и которая время от времени рассказывала ему, как надо ухаживать за растениями, тоже покраснела и нахмурила густые черные брови.
— Экипаж рода Голомбеков,— издевался Валерек,— с фа
мильным гербом — ромовая баба.
Пан Франтишек вымученно улыбнулся. Ройская повернулась к сыну и уже хотела ему что-то сказать, как вдруг подал голос Анджей.
— Дядя Валерек,— провозгласил он звонко,— дядя Валерек, я пью молоко за ваше здоровье!
— Отлично,— сказал Валерек.— Жаль, что не водку.
— А знаете, дядя, за чье здоровье пьют молоко? За здоровье дураков!
Последние два слова Анджей выкрикнул тонким, истерическим голосом.
— Ах, Анджейка! — в один голос произнесли бабушка и отец.
Валерек побагровел, как свекла. И, не выдержав, вдруг вско
чил со стула. Ройская с ужасом посмотрела на него.
— Ах ты, сопляк! — воскликнул Валерек и принялся разыскивать в кустах свой стек.
— Валерек, успокойся! — крикнула пани Эвелина.
Валерек, весь красный, уже поднял свой стек. Пан Франтишек привстал со стула. Но Клима, опередив его, стремительно выскользнула из-за стола, кинулась к Валереку и выхватила у него из рук стек.
— Сядьте,— произнесла она спокойно, отняв у Валерека ору
дие наказания, и вернулась на свое место.
Валерек с минуту стоял неподвижно, потом выругался, но вернулся к столу и сел. Некоторое время царило молчание. Анджей вдруг расплакался и убежал в сторону дома.
Пан Франтишек спокойно и внимательно смотрел на Валерека.
— Я должен извиниться перед вами за сына,— проговорил он
наконец.
Валерек что-то невнятно пробурчал.
Ройская, впрочем, уже не думала об этом инциденте. Она с некоторым страхом смотрела на Климу.
«Ну, раз уж она отняла у него хлыст,— подумала про себя пани Эвелина,— значит, дело зашло очень далеко».
Но тут же примирилась с этим открытием:
«Гм, может, это и к лучшему».
И в тот же вечер позвонила Марысе Билинской насчет раз* вода Валерека с Кристиной.
Ill
В воскресенье собралось много гостей. Анджей, как и его отец, взбегал большого общества. Антек, напротив, не отходил от крыльца, играл со взрослыми в теннис и крокет, отличился в стрельбе из лука. Анджей завидовал старшему брату, но не мог преодолеть врожденной робости, хотя и в крокет он играл лучше, и из лука стрелял более метко. Когда все гости собрались у крыльца, Анджей с отцом отправились на далекую прогулку.
Они пересекли парк и пошли лесом. День был погожий, но не жаркий, и солнце уже садилось. Анджей любил эти прогулки с отцом, они случались не более двух-трех раз в каникулы. Отец с сыном неторопливо шагали по тропинке, протоптанной в старом дубняке. Свистели иволги — то близко, то вдалеке.
— Ты на меня сердишься? — вдруг спросил Анджей.
— За что? — ответил пан Франтишек, который уже забыл об инциденте за вчерашним полдником.
— За то, что я так глупо вел себя с дядей Валереком.
— Да, ты действительно сглупил, но я не сержусь. Я уже забыл.
— Не надо так быстро забывать, если я делаю что-нибудь дурное,—с необычайной серьезностью произнес Анджей.
— Ты поступил не дурно, а именно глупо,— улыбнулся пан Франтишек.— Чего ты пристал к дяде Валереку?
— Это не я, а он пристал к тебе, папа. Смеялся над нашим автомобилем...
— Подумаешь, беда какая! Пусть себе смеется.
И снова они шли некоторое время в молчании. Анджей не отпускал руки отца, сжимая ее все крепче.
— Папочка,— произнес он наконец.
— Что?
— Я очень плохой.
— Почему?
— Потому что я вообще не выношу дядю Валерека.
— Не выносишь? Тебе только так кажется.
— Не выношу! О, я знаю. Когда он ходит по рынку в Седль-цах, то бьет этим хлыстом евреев. Он хотел и меня ударить, но панна Клима не позволила. Это очень благородно со стороны панны Климы...
Он подчеркнул слово «благородно». Голомбек улыбнулся.
— Откуда ты знаешь об этом хлысте? — спросил он спустя минуту.— Это, наверно, неправда.
— Правда! Все знают, что правда! Дядя Валерек что-то устраивает, какую-то организацию, что ли... чтобы бить евреев!
— Ошибаешься, сынок. Не повторяй вещей, которых не знаешь или не понимаешь.
— Это говорил бабушке пан Россовецкий, практикант. Я не все понял.
— И поэтому ты ненавидишь дядю? — спросил пан Франтишек, останавливаясь на тропе.
— Нет,— сказал Анджей, и глаза его стали словно еще больше,— не ненавижу, так нельзя сказать, а не люблю. Не терплю... Это, наверно, меньше, чем ненавидеть?
Пан Франтишек почувствовал, что рука мальчика дрогнула в его руке. Отец понял, какое огромное значение для Анджея имеет весь этот разговор хотя бы потому, что он такой «взрослый». Но не знал, чем ему помочь, и страдал не меньше сына.
Снова они несколько минут шли молча. Анджей, казалось, колебался.
— Папа,— сказал он,— они не должны над тобой смеяться.
— Смеяться надо мной? Откуда ты взял? Никто надо мной не смеется.
— Ты этого не замечаешь, а они смеются. Почему?
Пан Франтишек обливался потом.
— Эх, сынок,— сказал он,— ты задаешь все какие-то пу
стые вопросы. Оставь это. Взгляни, какой красивый мотылек
порхает...
— Это «адмирал»,— затаив дыхание, прошептал Анджей.
Голомбек посмотрел на сына. Глаза Анджея сузились — он
провожал взглядом улетавшую бабочку, потом вдруг вырвал свою руку из руки отца, весело вскрикнул и помчался вдогонку за «адмиралом». Теперь это снова был обыкновенный расшалившийся мальчишка.
Между тем гости пробыли у Ройских недолго и вскоре разъехались. Валерек вел себя совершенно непозволительно, развязно п громко болтал, кипятился, честил правительство Пилсудского и полковников, с откровенной наглостью рассказывал об обществе, которое основал в Седльцах. Ройская была подавлена. Гости разбежались, а она осталась с глазу на глаз с сыном в пустой, затоптанной визитерами гостиной, где еще плавал слоистый папиросный дом. У пани Эвелины снова возникло уже давно знакомое чувство, неизменно сопутствовавшее ей в разговорах с младшим сыном,— чувство безнадежности от того, что его разум и сердце ускользали от нее. Ей всегда казалось, что Валерек словно бы утекает у нее между пальцев, как вода. Наконец, сама не зная как, Ройская решилась начать разговор.
— Знаешь ли,— сказала она,— с такой внешностыр, как у
тебя, я бы поостереглась провозглашать антисемитские лозунги.
— С моей внешностью? Почему? — спросил он, продолжая ходить по комнате и думая, видимо, о чем-то другом.
— Взгляни на портрет деда, моего отца,— указала она на фотографию, которую некогда принес ей в Одессе Опанас (топ pauvre рёге...) и которая висела теперь на почетном месте в гостиной, под портретом старого Ройского.— Ты как две капли воды похож на него. У тебя еврейский тип лица.
Валерек засмеялся.
— Какой вздор! Бабка со стороны отца — урожденная Яксма-нпцкая, у нас армянская или татарская кровь. Я скорее восточного типа... Грузинского...
— Действительно, так можно подумать, и даже наверняка так думают там, где не знают...
Валерек вдруг остановился против матери в другом конце длинной комнаты.
— Не знают? О чем не знают?
— Я как раз хотела обратить твое внимание на то, что твои речи здесь, под Седльцами, звучат очень смешно. На Украине никто ничего не знал, и ты мог себе безнаказанно резвиться, но здесь знают. Тут есть люди, которые помнят моего отца.
— Ну так что ж? — спросил Валерек, но, как видно, встревожился, ибо сделал два шага в сторону матери.
— Здесь знают, какого происхождения был мой отец,— спокойно продолжала Ройская, глядя сыну прямо в глаза. Уверенность в своих силах не оставляла ее.
— Фамилия нашего деда — Калиновский. Это великолепная, гетманская фамилия.
— Да, но есть и евреи Калиновские.
— Не шути так, мама,— сказал Валерек и снова принялся расхаживать по гостиной.
— Я не шучу,— с невозмутимым видом возразила Ройская.— Мой отец был еврей, всем это известно, и поэтому я прошу тебя, чтобы ты не говорил таких вещей здешним людям. Все смеются за твоей спиной...
Валерек остановился в углу гостиной, вцепившись в подлокотник шопеновского кресла. Там уже царил сумрак, и пани Эвелина не видела его лица. До нее донесся только приглушенный голос:
— Что вы говорите, мама! Перестаньте!
— В Седльцах все знают — это еще живо в памяти,— что мой отец был сыном местного кантора, кожевник по профессии... впрочем, родом он из подольской Калиновки... бежал с дочерью доктора Соколовского в Одессу. Давным-давно это было, но люди помнят. Потом отец строил кожевенные заводы под Одессой и Харьковом. У нас с сестрой во внешности нет ничего еврейского, мы в мать, каждая на свой лад, но у вас это проявилось... Кроме Юзека — тот был похож на деда Ройского. Но ты и Геленка... А вгляни на детей Оли: у Антека ярко выраженный семитский тип лица...
Валерек опустился в кресло и закрыл лицо руками.
— Перестаньте, мама,— повторял он,— перестаньте!
— Надеюсь, мой дорогой, ты понимаешь, что мне это совершенно безразлично. Но от тебя я требую должного такта...
— Я же ничего не знал!
— Извини, это мое упущение. Я должна была просветить тебя раньше, но думала, что ты узнаешь об этом от слуг, от товарищей, как и обо всех других вещах, которые ты постиг, к сожалению, слишком рано. Я не хотела спешить, но ты становишься невыносимым...
— И все об этом знают? — прошипел Валерек.
— Полагаю, что да. Польское общество не забывает таких вещей. Мой отец был весьма почтенным человеком. Он занимался коммерцией, это правда, но всегда честно...
— Пани Эвелина Ройская...— произнес Валерек.
— Урожденная Калиновская,— усмехнулась мать,— но не из гетманского рода.
— А когда вы купили Пустые Лонки?
— Мой отец хотел купить мне какое-нибудь имение возле своего родного города. На Украине евреям не разрешалось приобретать землю.
Валерек вскочил с кресла.
— Тихо! — бросил он коротко и сухо.
Ройская с удивлением взглянула на него.
Он шел к ней. Только теперь она разглядела его лицо, изменившееся до неузнаваемости. Оно было багровым, как вчера, когда он искал хлыст, жилы на висках и шее набухли и, казалось, вот-вот лопнут. Он медленно приближался к матери, то судорожно хватаясь трясущимися руками за ворот рубашки, то протягивая их к ней. Она встала с кресла.
— Валерек, что с тобой?
Но он вдруг рывком посадил ее на место. Наклонился, приблизил к ней искаженное лицо и, глядя в упор, широко открытыми глазами, медленно, с расстановкой произнес:
— Если вы, мамочка, кому-нибудь об этом расскажете, если
вы мне самому еще хоть раз об этом напомните — убью! Пони
маете, мамочка? Убью, как собаку...
Ройская спокойно поднялась с кресла.
— Ты спятил,— сказала она.— Об этом и так все знают.
Но Валерек не слушал ее. Пальцы его наконец добрались до воротника и терзали рубашку.
— Убью, собственными руками убью! — повторял он без
конца.
Ройская отступила за спинку кресла и вдруг, повысив голос, крикнула:
— Убирайся, выродок!.. Убирайся!..
Валерек замер, резко повернулся, точно в него угодила пуля, и стремительно вышел из комнаты, хлопнув дверью. Скрип его шагов по гравию раздался под окнами, вскоре их отзвук заглох в бесконечной аллее парка.
IV
Приходским костелом Пустых Лонк был костел в Петрыбо-рах, за лесом, километрах в трех от усадьбы. Все ездили туда на лошадях, в бричках, телегах, а братья Голомбеки пробирались туда лесом почти каждый день и к тому же ранним утром. Приходский ксендз Ромала приспособил их прислуживать на заутренях, научил обязанностям министрантов и теперь всегда рассчитывал на них в часы утренних богослужений. Вот они и бегали каждое утро, то вместе, то порознь — если кого-либо из братьев не задерживало дома более увлекательное занятие — ловить раков в пруду или гонять голубей с мальчишками со скотного двора.
Анджей очень любил эти ранние прогулки. Парк и лес стоялп недвижимо и словно улыбались, роса блестела на траве и мочила его сандалики, надетые на босые, тонкие, как палочки, ноги. Потом эти тонкие ноги очень смешно торчали из-под куцего стихаря с кружевцами по подолу — изделия супруги церковного сторожа. Правда, смеялся только Антек, Анджей не обращал внимания, какие у него ноги.
В часы, проводимые в костеле, он предавался наивной набожности. Таинственная тишина маленького и неказистого храма очаровывала его. Иногда приходили и другие ребята: Олек — племянник церковного сторожа, Алюня — брат местной портнихи и дылда Стефан, со знанием дела рассуждавший о богослужениях, мессах и важности святых даров. У Стефана был шрам на лице, и его лихость нравилась обоим братьям, а особенно Антеку. С этими ребятами Антек озорничал, носился вокруг костела и даже в ризнице вел себя неподобающе. Хоть Анджей и преклонялся перед старшим братом и никогда не решался осуждать его, но в этом поведении Антека в ризнице он усматривал нечто дурное. С той поры слепое благоговейное чувство, которое внушал Анджею старший брат, стало меркнуть. Анджей по-прежнему любил брата, но уже не преклонялся перед ним. Антек шалил больше всего со Стефаном, который часто гонялся за ним вокруг костела, а поймав, щипал и душил, пока Антек не начинал полушутя, полусерьезно кричать и ругаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86