Она поклонилась Мышинскому, смерив его взглядом с головы до ног.
— Извините, сударыня,— сказал Януш,— я привез панне Зофье очень важные известия...
— Быть может, вы пожелаете сообщить их в гостиной? — И величественным жестом профессорша показала на дверь за портьерой.
— Нет, нет,— торопливо возразил Януш,— мы выйдем на минутку.
— Я сейчас вернусь,— сказала Зося,— вы и отобедать еще не успеете...
— Как вам будет угодно,— сказала профессорша, взяла за руку некрасивого мальчика, который во время разговора продолжал сидеть в кресле, и, хотя он был босой, повела его в глубь квартиры.
Зося, как была, не надевая шляпы, выскочила на застекленную галерею, а оттуда на лестничную клетку. Януш едва поспевал за ней. На лестнице они остановились и, не обмолвившись ни единым словом, дружно рассмеялись. Потом спустились вниз, по-прежнему смеясь и отпуская ехидные замечания по адресу профессорши. На улице Зося заметила:
— Вам будет неловко идти со мной, ведь я без шляпы.
— В самом деле ужасно,— сказал Януш и взял ее под руку.
— Куда мы идем? — осведомилась Зося.
— Куда хотите.
— Пойдем в Сукенницы? Хорошо?
— Разумеется.
В Сукенницах было сумрачно и прохладно, хоть там и царила давка. Владельцы ларьков громко зазывали покупателей и даже
хватали порой за рукав. Красные и зеленые платки висели среди плетеных изделий из белого и бурого лозняка. В одном из ларьков продавались краковские костюмы кустарного производства. Зосе приглянулась очаровательная старинная курточка пунцового бархата в синий цветочек; спереди и на рукавах она была расшита красным бисером и золотыми нитками.
— Боже, какая прелестная! — сказала Зося.
— Купим! — воскликнул Януш.
— Наверно, она очень дорогая.
— Дорого? Почему дорого? — возразила торговка.— Такой чудесной вещице и цены нет. Получше всех корсажей будет, чай, работы-то самой пани Рыдловой из Броновиц...
Януш засмеялся.
— Все эти наряды в Сукенницах от пани Рыдловой. А стоит-то сколько?
— Тридцать два злотых,— ответила торговка и, добродушно улыбаясь, добавила: — Только для вас.
Януш расплатился и взял сверток. Потом заглянул в бумажник.
— А знаете, я истратил последние деньги,— сказал он.— Осталось только на обед восемнадцать злотых.
— Что же вы будете делать?
— Телеграфирую сегодня в полдень старику Шушкевичу.
— Тому самому, что покупал Коморов?
— Вот именно. Он переведет по телеграфу, а я в Гранде пока поживу в кредит.
Они стали у прохода, где из ворот открывался вид на темно-красную громаду Марпадкого костела. Костел возвышался, весь залитый солнцем, сверкала корона на башне. В эту минуту на самом верху отворилось окошечко и зазвучал хейнал.
— Знаете,— сказал Януш, снова беря Зосю под руку,— это выглядит, пожалуй, слишком живописно. Точно в кукольном театре...
— Да что вы говорите! — сказала Зося.— Это же чудесно!
— Где вы предпочитаете венчаться? — как бы между прочим спросил Януш.— Здесь или в Коморове?
Зося внимательно посмотрела на него, но взгляд его был устремлен ввысь, туда, где играл трубач. Казалось, он не придавал значения тому, что говорил.
— В приходском костеле Коморова в Брохове,— тихо произнесла она.— Там, где венчались родители Шопена.
При словах «родители Шопена» что-то сдавило ей горло. Она произнесла их с трудом, проглотив слюну.
Тогда Януш вдруг наклонился к ней, к самому ее лицу — она была гораздо ниже его,— и сказал тихо, значительно, словно произносил совсем другие слова:
— Значит, обвенчаемся в Брохове. Хорошо?
Зося не ответила. Януш почувствовал, что она готова расплакаться, и весело проговорил:
— А профессорша Вагнер может отправляться ко всем чертям. Теперь идем обедать на последние восемнадцать злотых.
И они пошли вдоль рынка к Флорианской, по солнцепеку, среди корзин с цветами, которые стояли у памятника Мицкевичу.
XV
Из Брохова они ехали на старой развалине — автомобиле, который подарила Янушу сестра. В костеле они были почти одни, свидетелями были шофер и церковный сторож. Зато дома их ждала Билинская и супруги Шушкевич. Бывшая мадемуазель Потелиос занялась составлением обеденного меню и сервировкой стола. Марыся Билинская привезла свое серебро и картины, одолжила повара. Казек Спыхала в это время сопровождал министра, который был на сессии Лиги Наций в Женеве, и поэтому не мог присутствовать на свадьбе Януша. В автомобиле, кроме молодых, сидел еще Адась Ленцкий. Он раздражал Януша чрезмерным своим усердием, тем, что поздравил их избитыми банальными словами, «как положено», но с превеликим рвением. Теперь он сидел рядом с шофером и повторял: «Осторожнее, осторожнее, пан Феликс!» А Феликс и сам знал, что по каменистой лесной дороге надо ехать медленнее, чтобы не нанести повреждений автомобилю и молодой паре. Ехали через Пущу Кампинос-скую, напрямик,— возвращаться по шоссе было слишком далеко, а им обоим — и Яиушу и Зосе — не терпелось как можно скорее попасть в Коморов. Июньский день был необыкновенно красив, наряден, чист, деревья были покрыты пышной листвой, а на лугах п полянах стояла высокая трава, готовая не сегодня-завтра лечь под косой лесника. В лесу сильно пахло смолой и травами, потоки пряного воздуха обдавали лицо, врываясь в открытые окна высокого кузова. На Зосе была миленькая блузка, белая в голубую полоску, широкая серая юбка и белая шляпа с вуалькой. И она и Януш прикололи к груди по букетику розмарина, которые приготовил им Фибих. Когда уже подъезжали к Коморову, Януш велел Феликсу остановиться.
— Знаешь что,— сказал он Зосе,— пойдем по тропинке через лес и поле, тем самым путем, каким мы шли десять лет назад, когда я первый раз был в Коморове? Помнишь?
— Ты еще спрашиваешь!
Автомобиль укатил вместе с несносным Адасем, а они остались одни среди деревьев и, пройдя немного, оказались на опушке.
— Тут я хотел поцеловать тебя,— сказал Януш.
— О нет, это было гораздо дальше, в лесу.
— Значит, помнишь?
— Конечно, помню.
— А почему ты не хотела тогда меня поцеловать?
— Я тебя ненавидела.
— За что?
— Ты мне казался глупым аристократом, который хочет купить и имение и девушку по дешевке.
— Имение я купил.
— И действительно по дешевке.
— Уж так ли дешево?
— А ты что, платил?
— Видишь ли, если бы не этот клочок земли, все бы пошло в моей жизни иначе. Думаю, что я не женился бы.
— Конечно. Если бы ты не купил Коморова, то не познакомился бы ни со мной, ни с моим отцом... Ну и, значит, не женился бы на мне. Но я думаю, что вообще-то женился бы. Мужчина в какой-то момент своей жизни обязательно должен жениться.
Януш вспомнил Гейдельберг и Ганю Вольскую и — странное дело — на миг пожалел о прошлом. Но тут же он взглянул на Зосю. Она стояла шагах в двух от него на опушке леса, прислонясь к толстому стволу рыжеватой сосны. Он видел ее хрупкий профиль в голубоватой тени от шляпы, и голубые полоски на блузке, которые казались серыми при свете погожего, очень ясного дня с сапфировым небом, и серую юбку, на которой играли зеленые отсветы густых, покрытых июньской листвой ветвей. Зося держала в руках огромный букет белой сирени, белых роз, но каждый из цветов был наделен собственной, своеобразной белизной — белизной снега, белизной тела и белизной простыни, все это казалось рисунком, вырезанным из бумаги и наклеенным на фоне зеленого поля и светлого неба. Большая сосновая ветка подымалась над головой Зоей, как черный грозящий палец. Януш некоторое время молча разглядывал эту картину, а потом шепнул сам себе:
— Моя жена...
Зося повернула к нему голову, и поля белой шляпы бросили тень на ее лицо. Зрачки от этого как бы расширились. Черты как-то стерлись, но просветлели от счастливой улыбки.
— Почему ты теперь меня не поцелуешь? — спросила она.
— Не смею,— сказал Януш.
— Разве ты такой робкий? А тогда?
— Тогда ты была для меня обыкновенной девушкой, с которой я мог не считаться. Впрочем, даже не знаю, почему мне захотелось тогда поцеловать тебя. Вообще-то я не принадлежу к мужчинам, которые идут на приступ, едва останутся с женщиной наедине. В этом поступке было уже какое-то предопределение.
Зося засмеялась.
— Не думаю. Если бы я не помнила той истории и не приехала десять лет спустя, чтобы напомнить тебе о ней, ты бы совсем забыл меня.
— Нет, нет. Ты всегда жила во мне, хоть и погребенная под неимоверным количеством дел, людей, лиц. Но зачем ты ко мне тогда приехала?
— Как зачем? Просить места, я нуждалась.
— Каким ты помнила меня?
— Я помнила тебя развязным барчуком. Я тебя ненавидела. А в оранжерее увидела человека.
— Неужели я так изменился?
— Нет, ты остался прежним, только в том же самом контуре словно проступило что-то светлое.
— Теперь ты не боишься меня возненавидеть?
— Нет. Я люблю тебя,—сказала она просто.
Между лесом и усадьбой, как и тогда, росла рожь, в этом году очень высокая и густая. Было начало июня, колосья выросли крупные, и на них тут и там виднелась бурая пыльца цветения. Внизу, у тропинки, по которой они шли, росли васильки и живокост. Но цветов было немного — семенное зерно перед посевом старательно перебирали. Зося шла впереди с охапкой белых цветов, и Янушу, шагавшему следом, букет своими очертаниями вдруг напомнил ребенка, которого его жена несет, идя по полевой тропинке. И эта картина обрадовала его и встревожила.
Рожь была так высока, что била Зосю по лицу, поэтому она ступала осторожно, свободной рукой отстраняя колосья и как бы защищаясь от них, а они, возвращаясь на прежнее место, хлестали по плечам следовавшего за нею Януша. С высоты своего роста он видел, как хлеба то клонились под неуловимым порывом ветерка, то поле неожиданно покрывалось рябью, точно поверхность моря.
Зося дошла до того места, где тропа упиралась в каменную ограду их сада, и остановилась, поджидая мужа. Он увидел, как она, обхватив букет обеими руками, улыбается из-под светлой шляпы, пронизанная солнцем, счастливая и неизъяснимо дорогая. Она показалась ему простой, и вся будущая жизнь представилась простой и обыкновенной: Коморов, жена, ребенок, быть может, стихи, выращивание цветов, фруктов. На миг возникла мысль: «Обычно в жизни так просто ничего не решается, не от самого себя зависит человек». Но ему уже некогда было анализировать эту мысль, он приблизился к Зосе, хрупкой, наивной, стоявшей в проломе стены, а она, протянув к нему руки, сказала — Теперь можешь меня поцеловать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КОНЦЕРТ В ФИЛАРМОНИИ I
Осенью 1933 года Эльжбета Шиллер (по английскому паспорту Элизабет Рубинштейн) приехала в Варшаву и дала там несколько концертов. Самым интересным выступлением этой знаменитой, известной во всем мире певицы обещал быть симфонический концерт, назначенный на пятницу. В программе концерта были: увертюра к «Сплавщику леса» Монюшко, ария Царицы Ночи Моцарта, «Шехерезада» Эдгара Шиллера, брата певицы,— четыре песни для голоса и малого оркестра — и Пятая симфония Бетховена. Программа вполне доступная, интересная, певица пользовалась огромной славой, так что публики собралось очень много.
В день концерта Эльжуня, жившая в «Бристоле», не принимала никого, придерживаясь правила не разговаривать перед выступлением. Разумеется, правило это она довольно часто нарушала. Нарушила и на сей раз — стала объяснять, что подать на завтрак, затем бегло прорепетировала с Эдгаром его песни. Исполнялись они впервые, и поэтому она очень волновалась. Песни Эдгара не представляли уже для нее особой трудности, как казалось вначале, но про себя она все равно считала их «неблагодарными», убежденная в том, что они не встретят признания у широкой публики, не покорят ее, как обычно покоряли арии из «Гальки», «Манон» и «Пиковой дамы». Приехала Эльжбета в этот раз без мужа, но зато с несколькими ученицами-иностранками, которые захотели побывать вместе с нею в Варшаве и присутствовать на первом исполнении песеп Шиллера. Песни эти уже считались событием в музыкальном мире, хотя никто их еще не слыхал. Среди учениц была и Ганя Вольская, она же миссис Доус, которая, очевидно, решила, что достаточно ей взять у прославленной певицы десять уроков — и тут же она сама запоет, как Эльжуня. Эдгар немного сердился на сестру за то, что она столько лет морочит Гане голову, суля ей карьеру певицы, но Эльжуня только смеялась,
— Знаешь, за те деньги, которые она мне платит, я могу обещать, что она будет Аделиной Патти...
— По-моему, это жестоко,— сказал Эдгар.
Репетицию Эдгар начал в несколько раздраженном состоянии. Пение Эльжооты не улучшило его настроения. Первую песню она слишком «подавала», чересчур драматизировала, делала ферматы, из-за которых еще вчера на оркестровой репетиции был скандал с Фительбергом. Верхние ноты звучали и без того резко, а Эльжбета еще форсировала их, стараясь добиться большей выразительности и силы. Эдгар ничего не говорил, но сестра могла бы догадаться по его поджатым губам, что интерпретация не очень-то ему по вкусу. Без малейших замечаний и придирок исполнили все до конца. Эдгар закрыл ноты и спокойно пошел к себе.
— Все будет хорошо! — бросил он на ходу. Хотя сам в этом усомнился.
В номере у него уже сидел Артур Мальский. Это был маленький, худенький еврей со страшно пискливым голосом и безапелляционной манерой выражаться. В присутствии Эдгара он сникал, становился кротким и молчаливым. А тут чуть ли не вырвал у него из рук партитуру «Шехерезады».
— Я приехал из Лодзи, чтобы взглянуть на это. Эдгар отдал ему ноты и, усаживаясь в кресло, спросил:
— У тебя есть па обратный билет?
— Нет. Да и поезда после концерта нет. Придется где-то переночевать.
— Ночуй здесь, на диване.
— Можно? — спросил Артур.
Но этот вопрос относился уже к другому. Мальский хотел проиграть песни па фортепьяно, вернее на плохеньком пианппо, которое хозяин гостиницы всегда ставил в номере Эдгара.
— Я тебе сам покажу,— сказал Эдгар.
Он развернул ноты на пюпитре и боком присел к пианино. Небрежно перебирая клавиши, хрипловатым фальцетом стал напевать вокальную партию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86