— Дома никого нет? — спросил Янек.
— Молодая в театр пошла,— откликнулась Дорця,— а старуха отправилась на ужин к сестрам-каноничкам.
— Вот как мыши веселятся, когда кошки не боятся,— заметил Людвик.
Янек все же выпил рюмку, съел несколько кусочков хвороста, а потом встал.
— Пойду к отцу,— сказал он.
Он спускался по лестнице неторопливо, зная, что дома никого нет. В который уж раз остановился у гобелена: изображение Лота с дочерьми, как всегда, покорило его; сегодня он мог повнимательней присмотреться к дочерям. Одна из них была вышита серым, другая — розовым. Наконец он постучал в дверь отцовской каморки.
Старик выпрямившись сидел на маленьком стуле и, высоко подняв довольно толстую книгу, читал при слабом свете лампочки, висевшей под потолком. Другого освещения здесь не было. Он посмотрел на сына поверх очков в стальной оправе и снова погрузился в чтение. В руках у него был «Граф Монте-Кристо» Дюма.
Янек подошел к отцу и поцеловал его в щеку. Потом опустился на койку, заскрипевшую под его тяжестью.
Станислав неохотно отложил книгу.
— Ну, как там у вас? — спросил он.— Как мать?
— Да ничего, здорова, только устает сильно.
— Дети вернулись из школы?
— Вернулись.
— Обедал?
— Обедал. Минутку помолчали.
— Я хотел вам кое-что сказать,— нерешительно начал Янек.
— Ну, что?
— Да вот хотят, чтобы я поехал в Силезию.
— В Силезию? В Становец, что ли?
— Еще дальше.
— Хотят? Кто хочет?
— Ну, из партии. Туда посылают стоящих ребят!
— А зачем?
— Будто вы не знаете. Плебисцит там должен быть.
— Плебисцит, плебисцит. Знаю, старая княгиня рассказывала. Такой же, наверно, будет, как на Мазурах. Думаешь, нет? Два раза уже начинали... Ну и что получилось?.. Ни черта...
— Вот как раз и хотят, чтобы на третий раз лучше вышло. Там, говорят, немцы наших бьют... такие штучки откалывают...
— Сказали тебе, когда ехать?
— Нет еще.
Старик положил очки на стол и всем корпусом повернулся к сыну. В глазах у него забегали злые огоньки.
— Зачем ты ко мне приходишь с этими разговорами? Можно подумать, что ты отца слушаешься. Совсем от рук отбился за те годы, что меня не было, а теперь делаешь вид, что тебе нужен мой совет. Я тебе не советчик. Все сам себе выбрал: и ремесло, и партию, и все такое... Жениться будешь — и то меня не спросишь. Известное дело. Мать тебя так воспитала.
Янек нахмурился.
— Мать трудилась как вол, чтобы нас прокормить. А ты у графов на легких хлебах отсиживался. Думаешь, не знаю? Ты из меня хотел бы такого же холуя сделать, но у меня своя голова на плечах. Не бывать тому, чтобы я за графами ночные горшки выносил.
Старик с трудом сдерживал злость.
— Горшков я не выношу, а профессия у тебя была бы первоклассная, если бы меня послушал. Ведь ты любого графа за пояс заткнешь. Парень с виду хоть куда...
— Вот именно,— пробурчал Янек,— в самый раз для княгини.
Станислав побагровел и стиснул кулаки.
— Замолчи! — прошипел он.
Янек умолк и уставился в стену, комкая шапку в руках. Старик взял замшевый лоскуток, лежавший на столе, и старательно протер очки. Прошла еще минута.
— Ну так как же, отец? — примирительно спросил Янек.— Ехать?
— Откуда мне знать? Думаешь, я что-нибудь смыслю в этих делах?
— Столько разъезжал по свету и ничего не смыслишь,— пренебрежительно заметил Янек.
— А ты как думал? Пыль— она везде одинакова; и в Палермо, и в Риме, и в Михайлове, да вот хоть бы и здесь, на Брацкой. А я по всему свету только и видел, что пыль и дворцы, двери графам открывал да вино наливал. Всюду одинаково. А ты говоришь, легкий хлеб...
— Ну и не так чтобы очень тяжелый,— с издевкой сказал Янек.
— Легкий хлеб, да поперек горла встал,— сказал Станислав и, надев очки, посмотрел на свет, чисты ли стекла.
Снова наступила пауза.
— Ладно, я пошел,— проговорил наконец Янек,— а в Силезию я все-таки запишусь.
— Делай, как знаешь,— махнул рукой отец. В это мгновение послышался звонок.
— Наверно, старуха пришла,— сказал Станислав.— Молодым из театра рановато.
Он с хрустом выпрямил спину, расправил фалды синего фрака и направился к парадному входу. Дверь каморки осталась открытой. Янек заколебался, оставаться ему или улизнуть, пока отец открывает парадную дверь. Когда он все же решил уйти, было поздно; в вестибюле Станислав снимал пальто с княгини Анны. Княгиня заметила Янека.
— О, это твой сын, Станислав,— сказала она.— Ну-ка, покажись, мой мальчик.
Янек подошел к старухе и поцеловал ей руку. Княгиня погладила его по голове.
— Красивый малый,— сказала она Станиславу.— А чем он занимается?
— На заводе работает, у Лильпопа,— неохотно ответил лакей.
— Да, жаль, конечно, мальчик уж очень хорош собой,— улыбнулась княгиня и ступила на лестницу.
Покрасневший до ушей Янек стоял, опустив глаза. Когда княгиня шагнула на лестницу, он посмотрел ей вслед. Она напомнила ему жену Лота, обращаемую в соляной столп.
Станислав подошел к лестнице.
— Прошу прощения, княгиня, они хотят послать его в Силезию. Может быть такое?
Княгиня задержалась на минутку, оперлась на свою трость и посмотрела на Янека, словно удивившись.
— В Силезию? — повторила она.— Гм, это интересно.
— Против немцев,— пояснил Станислав.
— Думаю, что это хорошо,— сказала княгиня, немного смутившись.— Пусть едет. Немец силен, шельма (княгиня позволяла себе такие выражения, говоря с теми, кого она называла «the mob» l. Чем больше у него урвут, тем лучше.
Янек набрался храбрости.
— Для кого лучше? — спросил он.
Княгиня с улыбкой посмотрела на юношу, явно любуясь его внешностью.
— Лучше для нас, поляков,— медленно проговорила она и добавила: — Только смотри, чтобы тебя не убили. И тебя жаль, и отец будет горевать.
И, повернувшись к Станиславу, княгиня спросила:
— A propos, Станислав, ты столько лет служишь у нас, а я даже не знаю твоей фамилии.
Станислав отвесил поклон.
— Вевюрский, с вашего позволения.
— Ах да... так вот, пан Вевюрский,— она сделала неопределенный жест рукой,— и вас жаль, и отец бы очень горевал.
Княгиня быстро поднялась на второй этаж и скрылась за портьерой.
Янек со злостью хлопнул шапкой о перила и, не попрощавшись с отцом, взбежал наверх. Проходя через кухню, где царило веселье, он крикнул всем «до свиданья» и, спустившись по черной лестнице, вышел на улицу, где уже совсем стемнело.
XII
Два эскадрона 246-го уланского полка (нумерация полков была тогда совершенно фантастическая) лихим броском заняли под вечер Луцк, и только на следующее утро в разрушенный городок прибыл штаб дивизии. Кое-где еще курились догоравшие дома, а на рыночной площади вовсю полыхал большой еврейский дом, видимо недавно подожженный. Штаб остановился в самой крупной гостинице на главной и, собственно говоря, единственной улице города. Поручик Ройский, квартировавший в доме при кафедральном соборе, получил через нарочного приказание немедленно прибыть в штаб. Не имея никакого представления о том, зачем он мог понадобиться, Ройский отправился туда неторопливым шагом, волоча за собой шашку и позванивая шпорами. По дороге он встретил Горбаля, с которым на протяжении последних недель виделся довольно часто, так как Горбаль был прикомандирован к этому же полку. Валерек улыбнулся ему и по-приятельски помахал рукой, на что Горбаль ответил натянутой улыбкой и тотчас же отвернулся с весьма недоброжелательным выражением лица. Ройский еще ничего не понимал.
Когда он пришел в гостиницу, его немедленно пропустили в ресторан, где находился кабинет подполковника Мирского. В комнате, кроме подполковника, никого не было. За окном сновали связисты, тянувшие телефонные провода. Несколько аппаратов уже стояло на большом обеденном столе, который сейчас служил подполковнику столом письменным. Валерек доложил о своем прибытии. Подполковник Мирский, светлолицый высокий блондин, поднял близорукие глаза, внимательно и испытующе посмотрел на Ройского поверх бумаг, разложенных на столе, и снова углубился в чтение. Валерек молча стоял у стола. Наконец подполковник отложил документы, разгладил их ладонью и опять посмотрел на вытянувшегося перед ним молодого человека. Валерек был очень красив: стройный, смуглый, густая грива черных волос над загорелым лбом, армянский нос и мягкие, чувственные губы. Подполковник не без интереса разглядывал молодого офицера.
— Ройский? — произнес он наконец.— Откуда мне знакома эта фамилия?
— Мой брат погиб под Каневом,— ответил Валерек, знавший, что подполковник Мирский служил в штабе у Галлера.
— Ах, так это был ваш брат! Я видел его за несколько минут до смерти. Он пришел добровольцем из Киева?
— Так точно, пан подполковник,— по-воински отчеканил Валерек, невольно поразившись памяти подполковника.
— Ну и как бы отнесся ваш брат ко всему этому делу? Валерек молчал. Он никак не мог взять в толк, о чем спрашивает подполковник.
— Что же вы не отвечаете, пан поручик? — Мирский немного повысил голос.
— Не могу знать, о чем речь, пап подполковник.
— О чем речь? О трибунале, пан поручик. Я обязан передать вас в полевой суд, а вы знаете, чем это пахнет.
Валерек не дрогнул ни одним мускулом.
— За что, пан подполковник?
— За что? За то, что вы здесь натворили после взятия города со своим эскадроном или с частью эскадрона. Для вас, я вижу, идеалом польского солдата по-прежнему остается Кмициц. А времена меняются...
Подполковник холодно и спокойно смотрел в глаза Валерску, а молодой поручик так же спокойно выдержал этот взгляд, только на лбу выступили капли пота и начали стекать по вискам. Затянувшаяся пауза показалась Валереку на этот раз целой вечностью. Вдруг подполковник стукнул кулаком по столу так, что звук этот громом прозвучал в пустой комнате, и гаркнул:
— Да как вы посмели!
Но тут же овладев собой, он отвернулся от Ройского и, пытаясь сосредоточиться, забарабанил пальцами по столу.
— Пан подполковник,— заикаясь, начал Валерек после долгой паузы,— из-за нескольких евреев...
— Как вам не стыдно! — Голос подполковника теперь звучал спокойно.— Вы запятнали мундир польского офицера. И как раз в то время, когда нам надо показать местному населению, кто мы такие.
— Они должны бояться нас,— более уверенно произнес Валерек.
— Э, глупый вы человек. Просто глупый. Что вы в этом понимаете? Как вы могли... Это ваши люди подожгли дом на площади?
— Мои.
— Зачем?
— Осмелюсь доложить, пан подполковник, что эти евреи, все как один, были большевиками.
— Откуда это вам известно?
— Все евреи — большевики.
Подполковник молча и внимательно посмотрел на Валерека, затем пожал плечами и как-то неопределенно заметил:
— Славно же вы начинаете... Валерек почувствовал, что берет верх.
— Еще лучше закончим,— добавил он.
— Но-но-но! — жестом остановил его Мирский.— Бросьте ваши шуточки. Это у вас первый случай?
Валерек заколебался.
— Не первый,— выпалил он вдруг.
— По крайней мере, искренне. Значит, это система?
— Будто вы не знаете, пан подполковник, что делается в нашей армии!
— Знаю, знаю.— Мирский задумался.— Нужно уметь различать....
— Я в высокой политике не разбираюсь,— признался окончательно осмелевший Валерек.— Жид, он и есть жид, в морду его, и дело с концом.
— Пан поручик,— капитулируя, сказал подполковник Мирский,— поймите, по крайней мере, что сейчас мы не можем допускать погромов.
— Понимаю,— рассмеялся Валерек,— вы имеете в виду заграницу.
— Теперь уж не заграницу,— вздохнул подполковник,— а просто границу. Евреи — большая сила. Вам это известно?
— Не пойму я этого, пан подполковник. Как увижу жида, так руки чешутся. А с нашими они всегда заодно.
— И они правы,— снова возвысил голос подполковник,— и они правы: если вы будете уничтожать их, то они, конечно, будут держаться тех, кто их не трогает. Неужели вы этого не понимаете?
— Не понимаю, пан подполковник,— нагло ответил Валерек.
Мирский махнул рукой.
— Из уважения к памяти вашего брата я пока что прекращаю дело,— сказал он,— но если вы еще раз позволите себе что-либо подобное, не миновать вам суда и пули в лоб. Надеюсь, понимаете? А теперь ступайте!
Валерек сделал поворот по уставу и направился к двери. Когда он был уже на пороге, подполковник окликнул его:
— Поручик Ройский! Валерек обернулся.
— Слушаю!
— Поручик Ройский,— повторил подполковник Мирский,— при случае можете сказать своей матушке, что я знаю, где похоронен ваш брат. Быть может, она захочет когда-нибудь перевезти останки.
— Есть! — ответил Валерек, успевший уже надеть шапку. Он взял под козырек и вышел на улицу. Только сейчас ему
вспомнилась встреча с Горбалем и его странная усмешка; очевидно, это Горбаль наболтал про него подполковнику.
— Холера,— выругался Валерек,— ну, я с ним посчитаюсь! Весь день он разыскивал Горбаля, но встретил его только к вечеру в одном из домов на площади; к тому времени был выпит уже не один стаканчик, и под действием водки улетучилась злость и жажда мщения. Горбаль занимал комнату в доме местного врача. Он сидел за столом и пришивал к своему кителю серебряную пуговицу с «орликом». Валерек был уже изрядно пьян и полез обниматься.
— Стерва ты! — сказал он с запинкой, точь-в-точь как мать.—Пулю бы всадить тебе в башку. Убить, попросту убить, раздавить, как клопа...
— Осторожнее, у меня в руке иголка,— сказал актер, брезгливо отстраняя Валерека рукой.
— Но я не убью тебя, черт возьми, потому что люблю. Люблю тебя, Горбаль, как Ченстоховскую матерь божью.
Он потянулся своими красными губами к щеке Горбаля и звонко чмокнул его. Горбаль немного побаивался Валерека. Вчера вечером тот вытворял очень опасные штуки и, даже учитывая фронтовую обстановку, позволил себе слишком много. Актер понимал, что Валереку ничего не стоит исполнить свою угрозу.
«Слава богу, что хоть водка смягчает его нрав»,— подумал он.
— Нет, не убью, не убью,— повторял Валерек,— но все же ты сукин сын. Набрехал на меня в штабе, как пес, как пес...
Я знаю, ты с Мирским в дружбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86