— И я тоже,— снова вздохнула Билинская.— Хотя столько времени уже прошло...
Спыхала наконец подошел к Билинской. Несмотря на то, что они стояли посреди почти пустой гостиной, Мария взяла Казимежа за руку.
— Ты знаешь, мама умерла,— произнесла она громким шепотом,— а меня не известили. Что это значит?
Услыхав эту новость, Эдгар отступил на несколько шагов. Спыхала сохранял невозмутимое спокойствие.
— Депеша, видимо, ждет тебя в гостинице,— сказал он. Но
в голосе его не было уверенности, ведь не случайно же Станислав
телеграфировал сыну. Однако Казимеж ни словом не обмолвился
о том, что сообщение это сам он почерпнул отнюдь не из траурной
рубрики снобистской газеты.
Но тут к Билинской стремглав подлетела и увлекла ее за собой супруга посла.
— Марыся, дорогая, ради бога, иди к королеве. А то никто не
хочет разговаривать с ней больше пяти минут.
Билинская подошла к угловому дивану, на котором сидела бледная маленькая женщина с очень приветливым выражением
лица. Спыхала последовал за ней. Он молча смотрел на королеву, которая принялась расспрашивать Марию о смерти княгини Анны. Мария отвечала словно через силу. Королева взглянула на нее несколько удивленно, и Мария испугалась, что допустила бестактность. Своим бледным, болезненным лицом Елизавета напоминала Спыхала мать, только у матери были большие черные глаза.
Второй раз за этот день его мысли обращались к семье, к матери, к старому чудаковатому отцу, к сестрам, которых он так давно не видел, и к «имению», которое он купил родителям на изумруды Билинской. Когда он вернулся к действительности, королева говорила о концерте. Спыхала пришел в ужас от мысли, к каким неприятным недоразумениям могла привести его рассеянность.
Только сейчас в гостиную вошел Падеревский. Королева поднялась со своего дивана и пошла ему навстречу. Они остановились у входа. Падеревский целовал ей руки, она что-то оживленно говорила. Воспользовавшись этой заминкой, Спыхала увел Марысю боковыми дверями в маленький салон, который в эту минуту был совершенно пуст. Билинская тотчас сбросила маску равнодушия. Спыхала заметил, что она действительно взволнована.
— Подумай, мама умерла,— сказала она,— je suis libre, enfia
je suis libre!..
He смея верить в истинное значение этих слов, Спыхала слабо улыбался и, словно желая утешить, держал ее за руку.
— Надо сообщить Текле и Алеку,— снова заговорила она.— Он очень любил свою бабушку.
— В Варшаве уже известно,— почти шепотом убежденно заметил Спыхала.
— Откуда ты знаешь? — спросила Билинская.
— Знаю,— отозвался Спыхала.
Вдруг Мария положила свои белые руки на плечи Казимежу — она была высокая, почти одного роста со Спыхалой,— и, глядя ему в глаза светлыми, даже теперь холодными глазами, произнесла:
— Je t'epouserai, je t'epouserai!
Произнесенные страстным тоном, слова эти навсегда запечатлелись в памяти Спыхалы. Он ждал их с той минуты, как узнал от Янека Вевюрского о смерти старухи. Уж не потому ли Станислав телеграфировал сыну? Он, видно, был как-то заинтересован.
Они вернулись в гостиную. Там было уже много народу. Королева усадила Падеревского в своем углу и занимала его оживленным разговором. Фигура пианиста тонула в тени страусовых перьев посла. Толпа вдруг раздалась, в гостиную вошли польские горцы — оркестр и танцоры, которые приехали в Париж на выставку декоративного искусства. Белые штаны горцев и пестрые платки горянок странно выглядели на фоне золоченой гостиной. Горцы ступали по блестящему паркету, как по родным скалам, уверенные в себе, явно испытывая легкое презрение к окружающим. Старшая горцев в расшитой золотом юбке своей прабабушки, сборчатой и жесткой, как кринолин, шла впереди всех. Вокруг нее увивался какой-то юнец в городском платье. Горцы остановились посреди зала и запиликали «разудалую». Какой-то польский аристократ, румяный, в белых гетрах, стараясь перекричать оркестр, заговорил со старшой. С другой стороны ее атаковала миссис Эванс. Толпа вокруг горцев становилась все плотнее, и гул разговоров начал перекрывать тонкие звуки горских скрипок.
В маленьком салоне Поль Валери, перехватив Януша, обратился к нему с просьбой. Старый поэт держал под мышкой небольшой кожаный альбом своей дочери. Валери просил, чтобы Падеревский соблаговолил вписать свое имя в этот альбом. Януш обещал ему это устроить, обратился к маэстро, но Падеревский отказался. Он никогда не брал пера в руки сразу же после концерта.
Когда Януш, отойдя от пианиста с недовольной миной, смешался с толпой горцев, его поймал молодой человек, который прибыл вместе с горцами. Это был юнец лет двадцати, очень красивый, загорелый и несколько излишне самоуверенный. Он бросился к Янушу, как к близкому знакомому.
— Я никогда этого не прощу ни вам, ни вашему другу,— сказал он Мышинскому, едва поздоровавшись с ним.— Как можно
было так нас бросить!
Януш совершенно не понимал, в чем дело.
— Извините,— сказал он,— но где мы встречались?
— Неужели не помните? У Морского Ока. Я был с моим другом Петрусем... Вы оставили нас в приюте, и потом мы уже не встречались...
— Ах, пан Рудзек,— припомнил Януш.— Это очень забавно...
— А знаете, я с тех пор уже не покидал Закопане. Остался там навсегда... Мы там кончили гимназию. Петрусь погиб при восхождении на Замарлую Турню сразу же после выпускного экзамена, в прошлом году. А я приехал сюда с горцами. Правда, здорово играют? — спросил он.
— Великолепно, великолепно,— бесстрастно, совсем по-светски ответил Януш.— Ну что ж, до свиданья. Долго ли пробудете в Париже? — спросил он еще и, не дожидаясь ответа, ускользнул в сторону маленького салона.
«Боже милостивый! — упрекал он себя.— Я уже усвоил парижские замашки... Ведь этот парнишка хотел мне что-то сказать...»
В маленьком салоне Януш обнаружил Эдгара. Держась на отшибе, не принимая участия во всеобщем оживлении, тот сидел на самом проходе между салоном и столовой и, не обращая ни малейшего внимания на то, что творилось вокруг, курил сигарету. Януш рассказал ему об инциденте с Полем Валери.
— Старый комедиант! — добавил он в заключение.
— Ты не прав— возразил Эдгар,— художник должен уметь ценить себя.
— Ты бы так не сделал,— сказал Януш, пододвигая стул к креслу Эдгара.— Как тебе нравится горская музыка?
— Сейчас мне ничего не нравится. Я вспомнил настоящую музыку, которую слышал однажды — знаешь где? В Ловиче. Когда маленький, горбатый внук местного органиста импровизировал в соборе и пел Magnificat. Это была музыка. Никогда больше я уже не слышал музыки... Разумеется, встречались хорошие «вещи» и хорошие исполнители, но то была настоящая музыка. Так, вероятно, играл Бах...
— Что стало с этим мальчиком?
— С маленьким горбуном? А что ж могло статься? Умер. Умер горбатый Рысек, как умерли Юзек и Геленка Ройская — она была моей ровесницей...
— И как Владек Собанский,— неизвестно почему вспомнил Януш маленького солдатика.
Мимо них скользили нарядные женщины, свежевыбритые мужчины, слуги распахнули двери в столовую, и оттуда слышалось, как звенели посудой и откупоривали бутылки. Мимо них, громко шелестя платьем и позвякивая украшениями, Гапна Эванс провела к буфету юного Рудзека, оторвав его от горцев.
— Эти собрания — полнейший идиотизм,— сказал Януш.
— Нет, почему же? — добродушно откликнулся Эдгар.— Я очень люблю такие сборища. Именно тут я всего острее ощущаю одиночество человека творческого. Думаю, что такой одинокой, покинутой и предоставленной самой себе чувствует себя женщина, которая рожает.
— И человек, который умирает,— добавил Януш.
— Никто не может разделить со мной творческого процесса,— вернулся к своей теме Эдгар,— и поэтому в периоды творчества я чувствую себя бесконечно одиноким. Вот и сейчас... Мне кажется, если бы я мог вернуться к тем временам, к Одессе, к Эльжуне, то мне, возможно, было бы легче. И знаешь ли, я много думаю о Юзеке... В этом окружении я чувствую себя ужасно. Тебе не приходило в голову, что Париж — это страшный город?
Януш неопределенно улыбнулся ж взял Эдгара за руку. Супруга посла проследовала мимо них со словами:
— Господа, почему вы не проходите в буфет?
Эдгар взглянул на нее так, словно она явилась из потустороннего мира,
— Сейчас пойдем,— ответил он,— благодарю вас. Я знаю,— обратился он к Янушу,— ты ничем не можешь мне помочь. Я один в этой толпе и как бы публично разрешаюсь от бремени, подобно матери императора Фридриха II. Ты не представляешь, какое у меня ужасное состояние. Фортепьяно — это нечто чудовищное. Рысек тоже не умел на нем играть. Он играл такую наивную сонатину Душека, и я терялся, не находя слов. Фортепьяно — что-то вроде цимбал, примитивность этого инструмента действует людям на нервы. А ведь музыка зиждется не на «щекотании нервов». Помнишь, что Мицкевич говорил Шопену?
— Ты совсем не пишешь для фортепьяно? — спросил Януш.— А соната?
— Разумеется, пишу. Но сейчас во мне созрела одна песня. Дьявольски хочется написать ее — именно об одиночестве художника-творца. Вот только текста нет...
Мимо них текла густая толпа, с трудом протискиваясь сквозь тесный коридорчик. Эдгар и Януш не замечали, что загораживают проход. Шиллер, склонив голову набок, курил свою неизменную сигарету и, уставясь куда-то поверх толпы, казалось, погрузился в созерцание своей песни. Немного погодя он повернулся к Янушу:
— Знаешь, я закончу квартет. В тональности ре минор.
Януш молча воспринял эту новость. Где-то в отдалении заиграл «салонный» оркестр. Рудзек снова подошел к Янушу.
— Как можно,— воскликнул он,— после горской музыки слушать эдакую американскую дребедень! Вы не знаете, где мои закопанцы?
Покинутые всеми, горцы сиротливо сгрудились посреди зала. Ими уже никто не интересовался. Теперь они напоминали стайку испуганных птиц. Такими и нашли их здесь Януш и Спыхала, забытыми и растерянными. Спыхала боковыми дверями провел горцев в буфет. Велел дать им вина.
Молодой красивый горец сказал Спыхале:
— Господь вас не оставит за то, что вы о нас побеспокоились.
Спыхала повернулся было к нему, точно желая спросить его
о чем-то, а может, и поговорить с ним по-дружески, но в это мгновенье Билинская положила руку на плечо Казимежа.
— Послушай,— сказала она,— я должна ехать в Палермо.
— Зачем? — бросил он, глядя вслед уходящим горцам.
— Я должна быть там. Боюсь, что речь идет о завещании. Я должна подумать об Алеке.
— Я поеду с тобой. Ты в этом не разбираешься.
— Кази, помилуй! В качестве кого?
Спыхала с досадой взглянул на нее.
— Это безразлично. Хотя бы как твой жених. Одну тебя я не пущу. Разумеется, эта поездка мне сейчас некстати. Из Варшавы приходят какие-то странные вести. Кто знает, удержится ли Скшинский. Но так или иначе, одну тебя я не пущу...
— Но подумай,— произнесла вдруг Мария по-французски,— моя невестка графиня де Казерта как посмотрит на это?
— Чтобы вместе с Потелиос отхватить у тебя наследство свекрови, вот как она смотрит. Не надо идеализировать, моя дорогая.
— Ты ведешь себя так, словно ты уже мой муж,— шепнула Билинская.
Спыхала только посмотрел на нее долгим взглядом.
— Идем,— выдавил он наконец,— я должен справиться, как туда лучше ехать.
— Идем, Кази,— покорно сказала Билинская,— ты проводишь меня до гостиницы.
Они быстро спустились по ступенькам. Спыхала взял шляпу» и они вышли из посольства. Было уже довольно темно, особенно в густой листве платанов на авеню Токио. В просветах между серыми деревьями бульваров серебрились на Сене вечерние блики. Дождя не было, но небо нахмурилось.
Посередине тротуара бежал ребенок — двух- или трехлетняя девочка. Вдруг у самых ног Билинской она упала, залилась громким плачем и, несмотря на уговоры, никак не хотела встать. Спыхала наклонился к ней, поднял и отряхнул. Он попытался утешить ее, но девчушка — то ли ушиблась, то ли очень напугалась — не переставала плакать. Спыхала держал на руках худенькое тельце, и пальцы его ощущали хрупкие косточки ребенка. Слабенькое тельце трепетало от рыданий. Не зная, что делать, Казимеж обнял девчушку и прижал к груди. Почувствовал, как возле его сердца бьется детское сердце, испуганно, точно птица, мечущаяся в клетке. Внезапно у него перехватило горло, и неизъяснимая жалость пронизала его. И он проговорил со всей мягкостью, на какую был способен:
— Mais tais-toi, mais tais-toi done!
— Тут он поднял глаза и увидел, что Билинская стоит в нескольких шагах от него, застыв в напряженном ожидании. С минуту она смотрела на Сену, а потом он перехватил обращенный на него ясный и более холодный, чем обычно, очень чужой взгляд.
IX
Ариадна сдержала слово и позвонила Янушу по телефону на другой день после концерта Падеревского. Янушу не довелось с ней увидеться ни в тот день, ни на следующий, так как сестра его улетала в Палермо и сборы проходили в невероятной спешке. Спыхала сопровождал Марию. Они вылетели в Неаполь, откуда должны были плыть в Палермо на пароходе. Только после их отъезда Януш условился с Ариадной о встрече. Они встретились после полудня на выставке декоративного искусства возле моста Александра III. День выдался великолепный, но людей собралось слишком много, просто негде было присесть. Обе стороны моста, загроможденные лавчонками, как на Понте Веккио, кишели народом. По случаю жары торговки монотонно выкрикивали свое: «Demandez des veritables esquimaux!»
Атмосфера была весьма удручающая, по Ариадна — она была в ударе — взяла инициативу на себя. Они бесцельно слонялись по этой ярмарке, но Ариадна, будто зачарованная, все возвращалась к одному из павильонов, где внизу демонстрировались модели платьев, а на втором этаже виднелась надпись, рекомендовавшая английскую чайную с русским чаем. Разговор шел о выставке, о том, какой павильон красивее, где лучше мороженое и какие народные изделия красочнее, Януш рассказывал Ариадне о закопанских горцах — ведь она никогда не бывала в Польше,— о том, как они вели себя в посольстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86