— Ну, одна пропажа нашлась,— сказала она.
— Разве есть еще какая-нибудь? — с некоторым интересом осведомился Шушкевич и снова провел рукой по белесым усам.
Вошла Потелиос. Только на ней одной траур не выглядел пустой формальностью. Он лишь подчеркивал скорбное выражение лица этой женщины, казалось, совершенно выбитой из колеи смертью приятельницы.
— Увы,— ответила Мария Шушкевичу, когда кончились взаимные приветствия,— мы не можем найти маминых драгоценностей. Как вы думаете, не оставила ли она их в Варшаве?
— Я видела, как она их распаковывала по приезде,— заявила Потелиос.— Княгиня носила все эти драгоценности на себе,— добавила она.
Роза забеспокоилась.
— Если бы она их носила, они были бы здесь,— произнесла
она с расстановкой.— Здесь они пропасть не могли.
Шушкевич внимательно оглядел всех сидевших за столом, потом опустил глаза, словно что-то обдумывая, и наконец молвил спокойно и тихо:
— Это не имеет ни малейшего значения.
— Почему? — спросили одновременно Мария и Роза, а Казп-меж испытующе посмотрел на доверенного.
— Княгиня свои драгоценности оставила в Варшаве, в сейфе, а с собой взяла, как обычно, только имитации.
Роза откинулась на спинку кресла и глянула на Шушкевича так, словно увидела его первый раз в жизни.
— Вы в этом уверены? — спросила она.
— Разумеется, графиня,— любезно ответил Шушкевич.
— Оба колье, и жемчуга, и серьги? И оба браслета с сапфирами? Все это были имитации? — допытывалась Роза, перебрасывая слоги, как орехи.— Как же так?
— Да, драгоценности княгини были фальшивые. Настоящие всегда лежали в сейфе в Варшаве. Имитации делал в Париже Картье или Бушерон. Еще в двенадцатом году. Верно, сударыня? — вдруг спросил он, поднимая свои маленькие глазки и сверля ими Потелиос.
— C'est vrai1,—мрачно подтвердила старая дева.—Картье.
— Вот видите. Следовательно, невелика потеря — тут и говорить-то не о чем, и уж, конечно, не стоит в это дело впутывать полицию.
После обеда Спыхала отправился в гостиницу. Вечерний воздух Палермо дышал негой. Толпы людей исчезли с улиц, казавшихся сейчас голубыми и пустынными.
А Шушкевич обосновался между тем во дворце Казерта. Он уже укладывался спать, когда послышался стук в дверь. Вошла Потелиос с атласной коробкой в руке. Она села в кресло и молча подала Шушкевичу коробку — довольно внушительных размеров.
— Все?..— невозмутимо спросил поверенный.
— Все. Конечно, были у Розы. Только не говорите Билинской. Скажите, что они нашлись в сейфе графа.
— Вот видите, сударыня. Я сразу подумал, что они найдутся.
Ключиком, торчащим в замке, он открыл шкатулку, вынул несколько сафьяновых и бархатных футляров различной формы и разложил драгоценности на столе. Они засверкали в свете электрических ламп.
— Отлично,— проговорил Шушкевич, перебирая содержимое шкатулки.— Два колье, диадема, два жемчужных ожерелья, розовый жемчуг, два браслета с сапфирами, серьги двенадцатикарато-вые, шесть колец,— перечислял он, словно зачитывая список,— бриллиантовая брошка. Все на месте. А где брошка с рубинами?
— Роза оставила себе... на память. Ведь это не имеет никакой ценности.— Потелиос пристально воззрилась на старика.
Шушкевич выдержал ее взгляд и секунду словно обдумывал что-то.
— Разумеется,— сказал он,—это не имеет никакой ценности. Графиня Роза может оставить себе на память эту имитацию.— А затем быстро собрал драгоценности, закрыл футляры и уложил их в шкатулку.
— И вы не оставите мне ни одной вещицы? — спокойно проговорила Потелиос.
Шушкевич взглянул на нее с удивлением.
— Что? Ведь это же безделушки. Не стоит.
— Мне бы хотелось сохранить что-нибудь на память о княгине.
— Пани Билинская наверняка даст вам кое-что. Остались все туалеты княгини, этого добра наберется несколько шкафов.
Потелиос встала с тяжелым вздохом.
— Я столько лет надрывалась для этой старой барыни!..— воскликнула она и вдруг умолкла.
— Вы всегда мечтали присвоить ее драгоценности?
— Всегда — нет. Но...— более спокойным тоном ответила старая дева.
— Ну разумеется. Очень хорошо, что вы мне отдали все это.
— Зачем вы сюда приехали? Ведь я прекрасно понимаю, о чем тут идет речь. Вам всегда есть дело до чужого богатства.
— Вам как будто тоже.
— Вам всегда хочется, чтобы кто-нибудь его заполучил...
— А вы стремитесь его сами заполучить.
Шушкевич открыл маленький футляр с двумя бриллиантами, оправленными в платину. Камешки мерцали при свете лампы.
— Старинная работа,— заметил поверенный, разглядывая серьги.
— Вы только подумайте! Всю жизнь...
— Да, и вдруг мой неожиданный визит,— засмеялся Шушкевич.— Тяжеловато было? А? — спросил он доверительно.
— Сами понимаете... Вы знали старуху.
Шушкевич с минуту взвешивал на руке футляр, как бы определяя вес брильянтов. Потом внезапно протянул серьги старой деве.
— Берите,— сказал он.— Quand meme cela vaut quelque-chose l.
— Отнесу-ка я все это княгине Марии,— добавил он и, взяв шкатулку, вышел, оставив Потелиос, погруженную в раздумье, с маленькой пурпурной коробочкой в руке.
Марию удивило, что старик вторгся в ее комнату, хотя она уже лежала в постели. Он отдал ей шкатулку.
— Драгоценности нашлись,— сказал он без всяких объясне
ний,— недостает только двух мелких вещиц. Но это пустяки.
Спрячьте их получше, ибо на этот раз княгиня Анна взяла в до
рогу настоящие, а в сейфе в Варшаве оставила имитации. Она со
биралась продать свои драгоценности в Париже.
Мария замерла от удивления.
— Да, да, это совершенно точно,— сказал Шушкевич.
Они еще немного поговорили о находке, потом старый пройдоха стал прощаться, но от дверей вернулся:
— А что касается завещания,— бросил он небрежно,— то вы,
княгиня, назначены опекуншей Алека и его имущества. Только
в случае, если вы выйдете замуж, опека перейдет в руки графи
ни Казерта.
XII
Януш условился с Эдгаром, что они встретятся в таверне у Пантеона, на углу улицы Суфло. Композитор довольно долго не появлялся, и Януш, закурив сигарету, принялся разглядывать многоязычную и пеструю толпу, текущую по бульвару. Это были первые годы повального нашествия американцев па Париж. Сюда устремились все, начиная с миллионеров и кончая нищими студентами. И теперь в толпе среди темноволосых французов выделялись рослые блондины в широких светлых брюках, ярких пуловерах и сползающих носках, которые шли медленно, озираясь по сторонам. Януш заметил среди них Гленна Уэя, того самого, с которым познакомился у Ариадны. С тех пор он несколько раз слышал его имя. Ему рассказывала о нем довольно странные истории Ганя Вольская.
Януш был доволен тем, что Эдгар запаздывал. Он любил сидеть вот так за столиком, на тротуаре, и смотреть на стремящийся мимо него людской поток. Перед ним была решетка Люксембургского сада, за нею — яркая зелень молодой каштановой листвы и первые свечи, только начинающие распускаться, сверкали в листве, как звездочки. На тополях и платанах тоже появилась первая зелень — вернее, желтизна, легкая и прозрачная, возникавшая словно от прикосновения кисти художника.
Зеленые автобусы скапливались на Карфур Медичи и сновали во всех направлениях. Уже исчезающие с улиц Парижа трамваи еще ходили здесь к Порт д'Орлеан, переполненные невероятно разношерстной публикой.
Такая же толпа двигалась мимо столиков кафе. Это были в основном молодые люди — обитатели Латинского квартала, одетые бедно и порой весьма причудливо. Негры, высокие, худые, как жерди, и черные, как уголь, индийцы, медлительные в движениях, степенные аннамиты, девицы с рыжими, коротко остриженными волосами и мужскими проборами на непокрытых головах — вся эта до странности чужая толпа медленно стекала по бульвару к Сене. Юноши со светлыми или темными шевелюрами перекликались, как в лесу, в их тесно сбившуюся стаю порой вклинивался художник в огромной шляпе и с фантастическим голубым бантом под подбородком, или, постукивая палкой, продиралась вверх по бульвару, словно сквозь заросли молодых лиан, пожилая напудренная женщина в шляпке с цветами — то ли престарелая художница, то ли вышедшая в тираж проститутка.
В такие минуты Януш тосковал о Польше, представлял себе то тишину полей, то безмятежный рассвет в Варшаве, и внутренне готовился лететь отсюда, чувствуя, что он чужой этому миру.
А может, чужой миру вообще? Он жаждал обрести хоть какую-нибудь связь с этой толпой, с людьми, пустить здесь корни, но не знал, как этого достичь. Никогда не ощущал он более остро своей отчужденности и никчемности. Не только пестрая толпа стремилась мимо него по бульвару Сен-Мишель,— сама жизнь проходила мимо него.
Эдгар явился неожиданно. Несколько минут он стоял, глядя на задумавшегося Януша. Наконец тронул его за плечо. Януш усмехнулся.
— Пора возвращаться в Польшу,— произнес он вместо при
ветствия.— Тут мне делать нечего.
Эдгар подсел к его столику, помолчали.
— Знаешь, зачем я хотел с тобой повидаться? — начал Шиллер.— Сегодня вечером играют мой квартет у Гани Эванс. Приходи...
— У Гани? А хорошо играют? — спросил Януш.
— Разумеется. Будут несколько критиков и музыкантов. Надо практиковать такие вещи. А у меня это не получается... J'aime faire l'amour, mais je n'aime pas m'occuper de mes enfants *. He умею этим заниматься...
— А мне кажется,— сказал Януш,— что истинные произведения так или иначе станут известными. Надо только набраться немножечко терпения.
— Я должен зарабатывать,— прошептал Эдгар с грустной улыбкой.— Не всегда же можно рассчитывать на деньги Эльжуни. А родители...
Януш рассмеялся.
— Мы оба живем на деньги наших сестер. Странное стечение обстоятельств.
— Потом они будут жить за счет наших произведений. Потом — то есть после нашей смерти. Послушай, ты пишешь стихи?
Януш зарделся.
— Когда-то писал. Когда любил Ариадну.
— А теперь не любишь?
— Теперь я не пишу стихов.
— Что ты думаешь об этом уходе в монастырь? — немного погодя спросил Эдгар, не называя имени Ариадны.
— Идиотизм. Помесь истерии со снобизмом,— со злостью буркнул Януш.
— Я ничего в этом не понимаю,— откровенно признался Эдгар.
— Потому что не бываешь в обществе этих людей. Это дейст
вительно уму непостижимо. Как можно так жить?
И вдруг без всякой связи продекламировал;
Они опять помолчали, глядя на двигавшихся мимо людей. Маленькая цветочница пробивалась сквозь толпу буйных студентов, неся плоскую корзину с крохотными букетиками голубого барвинка. Януш вспомнил парк в Молинцах, густо заросшие барвинком газоны. Барвинком и плющом были покрыты и могилы возле круглой часовни.
— Ты давно читал «Куклу» Пруса? — спросил он Эдгара.
— Давненько, когда мама велела прочесть. Почти забыл.
— Не помнишь описание поездки Вокульского в Париж?
— Помню только Гейста и проблему «воздухоплавательной машины»...— ответил Эдгар с легкой иронией.
— Я и имел в виду Гейста,— оживился Януш.— Меня всегда забавлял этот символичный Гейст в позитивистском романе и к тому же переселенный в Париж. Вот и пришла мне в голову мысль: каков он — ведь это так любопытно узнать,— Гейст 1 этого города? Пожалуй, оп теперь не занимается проблемами воздухоплавательной машины?
— Полагаю, что мы увидим сегодня у Гани такого «гейста». Профессора Марре Шуара.
— Того, что расщепил атом?
— Нет, атомы уже давно расщеплены. Он фотографирует атомы...
— Ты что-нибудь понимаешь в этом?
— Мало. Мне всегда представлялось,— сказал Эдгар,— что атом — чисто умозрительная конструкция, вспомогательная гипотеза. Но раз его можно расщепить и даже сфотографировать, то, значит, он существует реально...
— Невероятно... Но я имел в виду совсем другое. Мне бы хотелось знать, каков в действительности дух этого города! Ведь то, что мы здесь видим,— всего лишь фальшивая внешняя оболочка, нечто несущественное.
— Мне кажется, что дух этого города,— медленно процедил Эдгар,— играет решающую роль для Европы. Мир не был бы тем, чем он есть, без Парижа. Париж — это нечто очень важное...
— Выходит, и Европа нечто важное? В этом я сильно сомневаюсь...— Януш очень уж горячился, произнося это богохульство.— Боюсь, что-то в ней не в порядке.
— Это наверняка важная штука. Может, наиважнейшая, могу
дать тебе честное слово...
Януш немного смутился.
— Ты считаешь меня неучем или анархистом... А я хотел выразить совсем иное... Сомнение в прочности европейской культуры.
— Может, она и непрочна, но если рухнет, то с ней вместе рухнем и мы со всеми нашими квартетами, стихами, картинами...
— И монастырями...
— Это еще не самое худшее. Но я неспроста заговорил с тобой о стихах. Скажи, ты бы не согласился написать для меня текст?
— Я? С какой стати? К этой песенке об одиночестве?
— Да, что-то такое. Я понимаю, это слишком интимно, но все же хотелось бы что-то в этом роде: человек творческий так же одинок, как женщина, разрешающаяся от бремени...
— Ты представляешь себе слова «женщина, разрешающаяся от бремени»,— в песне? Особенно в твоей?
— Почему особенно в моей? Ни в какой... И все же хочется как-то это выразить... Напиши для меня что-нибудь такое. Очень прошу...
— Ты уже говорил мне об этом в посольстве... Но я, пожалуй, не сумею.
— Тут не нужно много слов. Только намеки... понимаешь, отрывочные фразы, что ли...
— Это очень трудно,— произнес Януш как-то грустно.
Он взглянул на композитора.
Эдгар сидел, склонив набок голову, и пристально смотрел на двигавшуюся по тротуару толпу, словно прислушиваясь к ее голосу. Но голос этот был монотонным и немелодичным шумом. К их столику подошла старая брюхатая сука и уставилась па них просящим взглядом. Глаза у нее были фарфоровые, как будто из нее уже сделали чучело. Она смотрела не двигаясь, но очень выразительно.
— Мне нечего тебе дать,— сказал Януш собаке.
— Может, она, как человек,— усмехнулся Эдгар,—удовольствуется тем, что ты ее приласкаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86