Ройская бессознательно взглянула на его ноги, но прежних грубых «галицийских» сапог не было. Туфли Спыхалы, сделанные на заказ у лучшего варшавского сапожника, с лакированными, немного скошенными носками так же были непохожи на его прежнюю обувь, как тот, давний, полный искренности взор его на нынешний холодный взгляд, который он все еще не сводил с ее лица.
— Обращаюсь к вам с этой просьбой и, право, не знаю, удобно ли это,— сказала наконец Ройская, слегка запнувшись на слове «просьба». «Может быть, обратиться прямо к Марии?» — заколебалась пани Эвелина и вновь взглянула на туфли Спыхалы.
— А в чем дело? — спросил Казимеж.— Это долгая история? Тогда лучше ко мне в министерство...
— Да, разумеется,— улыбнулась Ройская, и Спыхале показалось, что улыбка ее подернута какой-то грустью — вуалью лет или траурным флером.— Но в министерстве вы такой недосягаемый. Я просто робею...
Спыхала пожал плечами.
«Что это, всерьез или шпилька?»—подумал он. Ведь это же Ройская всегда заставляла его робеть. Так с Молинцов повелось, что под ее взглядом он не знал, куда девать руки и ноги, и никак не мог собраться с мыслями. «Черт возьми,— добавил он мысленно,— может, я был влюблен в нее? В нее, а не в Олю?»
— Дело очень простое. Я хочу добиться католического развода для Валерека. Православный брак — этого для меня недостаточно. Вы понимаете?
— Разумеется — сказал Спыхала, неожиданно покрываясь румянцем.
Ройская заметила этот румянец и уже совсем растерялась. Трудно было придумать что-нибудь более бестактное, чем разговор о браке со Спыхалой или с Марией. Но теперь уже не оставалось ничего иного, как идти напролом. Пани Эвелина вновь уставилась в окно за спиной Спыхалы и, путаясь и спотыкаясь на каждом слове, продолжала:
— Марыся близко знакома с ксендзом Мейштовичем в Риме, ведь он был большим другом покойной княгини Айны. Не могла бы она написать ему и походатайствовать относительно этого дела?
Румянец сбежал с лица Спыхалы. Приняв официальный тон, как будто он сидел за столом в своем кабинете, Казимеж осведомился:
— А дело это уже в Риме?
— Да, вот уже три года.
— А не лучше ли, чтобы наш посол запросил консисторию?
— Разумеется, нет. Я писала Скппшскому, это знакомый еще по Киеву. Но тут многое зависит от Мейштовича, а он при одном имени Марыси...
Спыхала вновь залился краской.
«А вот уж теперь даже не знаю почему»,— подумала Ройская и все же поправилась:
— Имя княгини Анны сделает все. Сам Валерек об этом не думает заботиться, и его жена тоже...
— Разумеется, я сразу же передам это пани Марии...— В разговоре с близкими ему людьми Спыхала называл Билинскую «пани Мария».— Она наверняка напишет...
— Впрочем, я и сама ей об этом напомню,— сказала Ройская, вдруг исполнившись какой-то уверенности в себе. Ее превосходство над Спыхалой снова взяло верх.— Я только хотела действовать через вас, так сказать, для большего веса...
Лестница вокруг них опустела. Капельдинеры в вишневых куртках задергивали драпри на дверях со свободно ходящими в обе стороны створками. Вот-вот доляша была начаться вторая часть концерта.
— Нам пора в зал,— сказал Спыхала.
Ройская неожиданно посерьезнела и положила руку ему на плечо. Теперь они были почти одни на лестнице.
— Это для меня очень важно, я так боюсь за Валерека.
И тут же утратила этот серьезный тон. Расширившиеся глаза ее вдруг улыбнулись, и, уже поднимаясь по мраморной лестнице, она добавила:
— Пожалуйста, не думайте обо мне дурно. Вы должны понять состояние матери.
— Я знаю вас так давно,— пробормотал Спыхала, поднимаясь за нею.
Ройская повернулась к нему.
— Вы ведь любили Юзека,— прошептала она, и глаза ее вновь расширились.— Никто не знал его так, как вы.
Но в эту минуту раздались аплодисменты, и им пришлось поторопиться, чтобы успеть занять места. Расстались они перед дверями, ведущими в зал.
VIII
На вторую часть концерта Эдгар в зал не пошел, а просидел в холодной треугольной комнате, ожидая конца симфонии: он, Эльжбета, Ганя Доус и Мальский. Мальский не переставал говорить, то покачиваясь на маленьких ножках, то бегая по комнате.
— Не знаю почему, но я все время думаю о бедном Рысеке! — восклицал он пискливо.— Как бы он на вас смотрел! Он всегда так странно смотрел на женщин... Как дети на витрины магазинов... Словно женщина является чем-то большим — или меньшим, чем человек...
Эльжбета повернулась к Эдгару:
— А когда же это Рысек умер? Я не помню...
— Ты знаешь, и у меня в памяти эта дата стерлась...
— Да сядьте вы! — обратилась Ганя Доус к Мальскому.
Но Мальский продолжал ходить взад-вперед по артистической.
— После такого невозможно успокоиться,— восклицал он,— просто нельзя успокоиться! Это должно волновать нас до самых глубин.
Эдгар глубоко погрузился в кресло, придвинутое к кушетке, на которой полулежала Эльжбета. Он не слушал Мальского и не смотрел ни на кого, молча уставясь в окно и держа руку Эльжбеты в белой матовой перчатке, как будто они были детьми. Эльжбета лежала на кушетке, откинув голову на подушки, следила глазами за Мальским и улыбалась. Все, что говорил Артур, забавляло ее. Свободной рукой она обмахивалась, хотя в комнате было холодно. Щеки ее горели. Волосы и перья на ее голове чуть подрагивали и трепетали от дуновения.
— Это слишком интимно,— кричал Артур, бегая по комнате,— это неприлично! Да, да, неприлично, сущий эксгибиционизм. Это не искусство...— Ганя Доус возмущенно передернулась.— Это выходит за пределы допустимого. Что, не так? А Рысек хотел искусства для Ловича. Бедный Рысек!
— Это и для Ловича, это и для всего мира,— сказала Ганя,— и это в пределах допустимого.
— Потрясающе, потрясающе! — содрогался всем телом Маль-ский.
— Особенно в вашем исполнении,— сказала Ганя таким тоном, как будто хотела оправдать отсутствие у себя вокальных способностей.
— Да, да, совершенно верно! — восклицал все с тем же неистовством Мальский, всплескивая руками, как старая дева.— Правда, правда, именно в вашем исполнении. Боже, как эта женщина поет! Как она это пела, пани Доус! Правда ведь?
— Правда,— сказала Ганя, закуривая.
Но тут открылась дверь, и миссис Доус так и не успела прикурить. Повернувшись к вошедшим (это были Януш и Зося), она на миг застыла неподвижно. В этой позе с горящей спичкой в руке, с приоткрытым ртом, вся обращенная к Янушу, она вдруг совершенно изменилась. Из-под слоя грима и румян, из-под чисто американской стереотипной улыбки на миг проступило славянское, простое и даже, можно сказать, сердечное лицо Гани Вольской, дочки одесского дворника. Эльжбета с удивлением взглянула на нее: это давно знакомое движение головы, эта робкая улыбка и ожидание в глазах Гани так молниеносно перенесли ее в ту обстановку, до отъезда в Константипополь, что даже сердце у нее заколотилось. Обратившись к Эдгару, Эльжбета оговорилась. «Это Юзек и Зося»,— сказала она вместо: «Это Януш и Зося».
Вся сцена длилась столько времени, сколько горела спичка. Пламя дошло до конца и обожгло Гане палец; она вскрикнула и отбросила обуглившуюся спичку. Мальский не выдержал.
— Да что вы делаете? — спросил он, стоя посреди комнаты и держа руки в карманах.— Прикурить не можете?
Миссис Доус ничего не ответила. Маска вернулась к пей так неожиданно, как будто кто-то накинул на ее лицо разрисованный платок. Она зажгла другую спичку. Януш тем временем поздоровался с Эльжбетой и Эдгаром и постарался втянуть в разговор Зосю, которая опять беспричинно смутилась. Видно было, что она мучительно подбирает слова, не зная, что сказать. Кое-как пролепетала она какие-то изъявления восторга.
— Ну, Януш? — спросил Эдгар.— Скажи прямо, как тебе понравились мои песни.
Януш сел на свободный стул и, глядя на сплетенные пальцы, задумался.
— Знаешь,— начал он, помолчав,— я скажу тебе правду. Мне эти песни ничего не говорят.
— О боже, Януш! — воскликнула Зося, опускаясь на кушетку рядом с Эльжбетой.
— Что ты имеешь в виду? — абсолютно спокойно, но холодно спросил Эдгар.
Мальский просто обомлел. Остановившись посреди комнаты, он вытащил 'свои ручонки из карманов и размахивал ими, не в силах выдавить из себя ни звука, словно человек, который никак не может чихнуть.
— Сейчас объясню,— раздумчиво продолжал Януш и, подняв взгляд, медленно обвел им собравшихся. Только теперь поняв по их лицам, что говорит не то, что нужно, он осекся и растерянно замолчал.— Похоже, что я вас озадачил. Ну, ничего. Я постараюсь объяснить, отнюдь не умаляя достоинств Эдгара...
— А я и не боюсь,— иронически заметил Эдгар.
— Разумеется. Но я имею в виду вот что...
Януш вновь задумался, глядя на сплетенные пальцы.
— Для меня не безразлично,— продолжал он,— насколько искренен был композитор, создавая свое произведение. Знаешь, Эдгар,— произнес он совсем другим тоном,— я как-то видел твою фотографию в одном из американских журналов,— тут он невольно взглянул на миссис Доус.— Ты на ней так задушевно улыбался, и в руке у тебя была маргаритка, ну прямо как на ренессансных портретах! Мне это показалось ужасным — и эта поза и этот цветок! Что-то такое неискреннее, неправдивое, ненастоящее. Так вот и в новых твоих песнях что-то от этой маргаритки...
Он еще раз обежал глазами собравшихся и вновь увидел на их лицах смятение.
— Неужели с вами нельзя говорить искренне? Мальский наконец-то обрел дар речи.
— А зачем? К чему ваша искренность?! — патетически воскликнул он, стоя перед Янушем.— Какое кому дело до вашей искренности? Это только покойный Рысск вечно твердил об искренности...
— Почему ты все время вспоминаешь Рысека? — шепнул Эдгар.
— Стало быть, мне и сказать ничего нельзя? — обиделся Януш.
— Отчего же,— продолжал хорохориться Артур,— только никому это не нужно. Так об Эдгаре говорить нельзя! Нельзя!
— Но что это за запреты? Что значит «нельзя»? Почему? — спросил Мышинский.
Эдгар только улыбался и, покуривая, разглядывал носки туфель. Эльжбета недоуменно смотрела то на Януша, то на брата своими выпуклыми глазами.
— Я ничего не понимаю,— твердила она.— В чем дело? Чего он хочет от тебя, Эдгар? — И наконец, обратившись к Янушу, прямо спросила: — Тебе не нравятся эти песни? Но ведь они такие красивые!
— Красивые, это верно,— согласился Януш,— только я иначе понимаю красоту.
— Ты все такой же оригинал,— неожиданно вставила Ганя Доус, и Зося с удивлением взглянула на нее.
В этот момент ворвался Керубин Колышко. Видно было, что на концерт он опоздал, сюда влетел прямо с улицы и потому не может еще понять, исполнялись уже песни на его слова или еще нет. Здороваясь, он все ждал, что кто-нибудь заговорит и тем самым облегчит его положение, но никто не заговорил, и тогда он пошел на риск.
— Чудесно, чудесно, пани Эльжбет! — воскликнул он, целуя певице руку.
Все улыбнулись, понимая, что Керубин лжет, но ему все прощалось. Только Эдгар взглянул на него с иронией.
— Не стоите вы таких песен,— произнес Малъский, подавая руку Керубину, а потом отмахнулся, как будто изгоняя личность поэта из своего сознания.
Януш озадаченно нахмурился; почему Керубину дозволено произносить столь явную ложь. Зося уловила его настроение и улыбнулась ему, по-детски, обезоруживающе. Но Януш, казалось, не заметил этой улыбки и отвернулся, продолжая слушать фальшивые восторги Керубина.
Только теперь песни Эдгара вдруг понравились ему.
IX
В большой комнате ловичского органиста Яжины было сыро и сумрачно. Гелена с шумом расставляла в шкафу вымытую посуду. Старик отец сидел в глубоком ободранном кресле с наушниками иа голове. Концерт передавали прямо из зала. У старого Яжины был небольшой детекторный приемник и две пары наушников.
— Сейчас будут передавать песни пана Эдгара,— сказал он Гелене, которая, присев на корточки, стелила свежую бумагу на нижних полках шкафа.
Но Гелена, притворившись, что не слышит, ничего не ответила отцу, встала и, откинувшись назад, прогнулась в пояснице. Поясницу ломило. Целый день Гелена провела за швейной машиной: к завтрашнему дню надо было закончить платье для жены судьи.
— Послушала бы, Геля,— робко предложил Яжина.
— Еще чего! — проворчала та.— Как-нибудь обойдусь.
И поплелась на кухню.
Хотя со смерти Рысека прошло уже столько лет, на рояле все еще стояла открытая нотная тетрадь с музыкальными набросками покойного. Яжина не смел к ней прикоснуться, а Эдгар обещал просмотреть их, да только с той поры, как умер «внучек», все никак не мог выбраться в Лович. Яжина даже написал ему раз, но ответа так и не получил.
И вот он сидел с наушниками, похожий на переодетого пса. Белые усы торчали из-под спутанных проводов. Издалека доносился до него голос диктора, объявлявшего название песен и автора слов. Это напоминало чтение садоводческого каталога, до того все это было незнакомо старому Яжине. Но вот донеслась музыка. Сначала ария Царицы Ночи.
Старый Яжина не получил никакого образования, но от природы был человеком музыкальным и потому сумел оценить чудесный голос и хорошую школу Эльжбеты, и, хотя приемник был плохой и музыка доносилась искаженной, вся прелесть Моцарта и совершенство исполнения были доступны для органиста. К сожалению, то, что последовало потом, глубоко его разочаровало.
Об Эдгаре он был немало наслышан от своего внука.
Два года, которые Рысек провел в Варшаве после окончания школы в Ловиче, прошли в тесном общении с Эдгаром. Несмотря на всю свою неразговорчивость, Рысек иногда, приезжая на каникулы, рассказывал деду о своем учителе. Учился Рысек в консерватории, где у него были свои профессора, и все равно Эдгар оставался для него «учителем» в старом, библейском значении этого слова. Рысек помнил все, что говорил ему Эдгар, хотя и не мог все понять, а тем более пересказать. Но с его слов у деда сложился образ композитора, совсем отличный от образа человека, который ел как-то у них раковый суп и потом еще приезжал раз-другой погулять с Геленой в Аркадии.
Но теперь, когда он слушал эти четыре песни, не видя ни переполненного зала, ни белых перьев Эльжбеты, когда перед глазами у него была лишь темная, сырая и низкая комната со скудной мебелью и Гелена, которая хлопотала, согнувшись, у низкого коричневого буфета с резными колонками,— образ этот никак не воплощался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86