Неожиданно разгорелся спор о значении искусства. Говорили главным образом Неволин и Эдгар. Спыхала продолжал наблюдать за Олей. Он видел, что разговор ей вполне понятен, но она не принимала в нем участия. Оля с интересом выслушивала аргументы той и другой стороны, и в то же время чувствовалось, что она считает бесплодными подобные споры. Эдгар был спокоен. Неволин горячился.
— Наша жизнь только тем и дорога,— говорил Эдгар,— что вызывает отзвук в искусстве. Тем, что благодаря ей создаются наджизненные, вечные, единственно подлинные ценности...
Ариадна, задумчиво глядя на свет свечи, вдруг произнесла вполголоса:
...лишь в легком челноке искусства От скуки мира уплывешь...
В том, как просто она произнесла эти слова, вдруг явилась совсем иная Ариадна, и все признательно взглянули на нее, благодарные за неожиданную искренность. А Януш почувствовал, как много в ней невысказанной, еще не раскрывшейся глубины. Все с большим восторгом смотрел он на девушку.
Неволин с горячностью возразил:
— Конечно, кому мир наскучил, тот пусть бежит себе от него в «челноке искусства». Но мир скучен только для тех, кто не умеет видеть, кто не хочет действовать. Челнок искусства — это буддизм, пассивность, сон... а жизнь дается один раз. И жаль проспать ее. Действовать, совершать, врываться в нутро жизни — вот что достойно настоящего человека. ... А искусство? Так, сливки, снятые с жизни. Игрушка для человечества, понимаемого как нечто однородное, пустая игрушка. Искусство — это для англичанок с бедекером в руках. Вещь бесполезная, навязанная миру сентиментальным ориентализмом...
— Да, да,— повторял Юзек, шагая по комнате.— «Врываться и нутро жизни». Хорошо сказано!
Спыхала усмехнулся.
— Мне кажется, что это вопрос темперамента.
Ариадна подняла голову и перестала вполголоса повторять строки Блока. Свет упал на ее глаза, на ожерелье на шее — и вся она засверкала, как пробудившийся на заре цветок. Януш не мог оторвать от нее взгляда.
Ариадна встала, прошла через комнату на балкон, Януш последовал за ней. Горизонт был еще светел, а синее, фиолетовое море уже уснуло. Ариадна сжала руками виски.
— Голова болит,— прошептала она.
Януш стал рядом и, глядя на море, спросил:
— А вы на чьей стороне в этом споре?
— Ни на той, ни на другой,— шепнула Ариадна и повернулась к Янушу: теперь ее глаза были совсем близко и смотрели на него.
Януш старался согнать со своего лица застывшую на нем неопределенную горькую улыбку. Ему хотелось смотреть Ариадне прямо в глаза. Она стояла перед ним бледная — вырезанная из слоновой кости статуэтка из буддийского храма.
— Потому что мне кажется,— сказала Ариадна проникновенно, так же, как только что читала стнхи,— что смысл жизни и ее ценность — в любви.
Януш быстро нагнулся и слегка, мимолетно поцеловал ее в губы. Ариадна вовсе не отшатнулась, и когда он выпрямился, то увидел, что ненавистная ему самому горькая и неопределенная его улыбка передалась устам Ариадны. Он склонился к ее руке и сказал тихо:
— Простите меня.
Ариадна положила руку ему на лоб, потом глубоко погрузила ее в светлые и буйные волосы Януша. На какое-то мгновение он замер, отдаваясь этой ласке, но, когда снова хотел ее поцеловать, Ариадна, приложив к губам палец, кивнула головой в сторону гостей.
— Приходите завтра, один! — сказала она.
Когда они вернулись в гостиную, Эльжуня уже приготовилась петь. Эдгар сидел у пианино, а Юзек и Неволин уселись в стороне, как бы демонстрируя протест против явления ненавистного им искусства.
VI
На другой день Януш не пришел на дачу Тарло, но прислал письмо:
Ариадна!
Я люблю вас! Увидев вас, я в первую же минуту почувствовал, что судьбы наши связаны неповторимым* необычайным, непостижимым образом. Не поймите плохо мою откровенность, я хочу, чтобы вы сразу узнали, что я думаю, что чувствую, что потрясло меня. То удивительное, что есть в вас, пронизывает каждую мою мысль. Я преклоняюсь перед вами, почитаю вас, люблю — и потому не могу отважиться на то, чтобы прийти к вам сегодня. Слова, какие мы могли бы сегодня сказать друг другу, были бы кощунством. Они разбили бы мою сказку о вас, которую я создал себе сегодня ночью. Каждое ваше слово, жест, каждый взгляд ваш говорил бы, что вы человек, женщина — а ведь вы божество из моих снов, моих мечтаний, божество, о котором я знал с самого детства.
Я знал, что вы придете. В детстве моем, сиротском, бедном, безотрадном, я уже думал о вас. В юности...
Моя мать умерла, когда я появился на свет, материнская ласка мне незнакома. В пустынном поместье меня воспитала старая, равнодушная англичанка. Иногда мне казалось, будто по пустым залам проходит какая-то-неведомая женщина и смотрит на меня добрыми, ласковыми глазами, я будто чувствовал легкое прикосновение чьей-то руки — она гладила меня. Мне казалось, что это рука матери, но теперь я знаю — то было предчувствие вашего существования. Это вы являлись мне в своем белом платье с серебряной лентой в волосах.
Я не нахожу в себе решимости увидеть вас сегодня, а завтра я уезжаю, возвращаюсь в свой невеселый, пустой, заброшенный дом среди старой дубравы. Если б я мог увидеть вас, я рассказал бы вам все, все. Писать же не стоит. Такое длинное письмо вы, быть может, и не дочитаете до конца, выбросите писанину смешного мальчишки. Но нет, еще одну только минутку, мне трудно оторваться от бумаги, хочется хотя бы так, благодаря письму побыть еще немного с вами, говорить вам о себе; как это сладостно, как сладостно! Говорить вам о моей серой, незаметной, ничтожной жизни.
Дома у меня отец — чудак, влюбленный в мертвую, механическую музыку. Целыми часами он вырезает ноты для пианолы, а после проигрывает их на этом инструменте, сердясь, что у него не получается так, как под рукой пианиста. Шопен, Бетховен,
Штраус, Эдгар Шиллер — и все это на пианоле. Иногда темной, осенней ночью, когда над крышей шуршат еще не опавшие листья дубов, я просыпаюсь от мертвых звуков виртуозных пассажей. А весной, когда все вокруг так прекрасно, когда дует порывистый ветер, этот инструмент становится для меня адской трещоткой.
Гимназия в Житомире — сущая мука. Страшное одиночество, и если бы не предчувствие грядущего, грядущего, грядущего... Ах, Ариадна, до сегодняшнего дня это было моей единственной радостью. Отец всю свою любовь отдал моей старшей сестре, княгине Билинской, красивой, умной, светской,— сейчас она первая дама Варшавы и Петербурга. К нам она заглядывает очень редко, почти никогда, и я знаю, что всякий раз, когда я вхожу к отцу, он огорчается, что это не она. Ее одну он любит, балует, ей отдал в приданое все, что у нас было, оставил только Маньковку — запущенное именьице, каких-нибудь тысяча десятин.
Дубы наши, парк наш граничат с молинецким парком. Если бы ваш брат навестил Юзека в Молинцах, может, и вы собрались бы вместе с ним? Ройские — наши ближайшие соседи, но мы с Юзеком далеки друг другу. Он мечтает о чем-то, чего я не понимаю, смеется надо мной и постоянно как бы настроен на героический лад, а мне это чуждо. Я всегда, верьте мне, всегда думал о любви. Юзеку я предпочитаю его младшего брата Валерека. Он простой, обыкновенный и добрый, немного, правда, сумасбродный. Я люблю его, как брата, одного только его и любил до сих пор. Сестра мне чужая, далекая — может быть, слишком великолепная для меня. Мне хотелось бы, чтобы вы узнали Валерека, но это совсем еще мальчик, ему только четырнадцать лет.
Итак, завтра я уезжаю из Одессы, я был здесь всего три дня, но в эти памятные дни мир как бы заново открылся мне. Эдгар и вы! Не думал я, что есть на свете такие люди! Эдгар замечательный человек. Какая образованность, эрудиция, сколько доброты! Вы его хорошо знаете? Говорите с ним почаще, когда я уеду. Каждый разговор с ним так обогащает, так расширяет горизонты. Самая простая вещь представляется такой увлекательной, что сразу видишь свою ограниченность и глупость.
Еще, еще несколько слов. Пусть это перо и эта бумага еще говорят вам. И даже не вам, а мне, потому что это себе я рассказываю о ваших глазах, о вашей улыбке, о вашем голосе. Как прекрасны стихи Блока, которые вы вчера читали. Мне кажется, стихи только для того и существуют, чтобы кто-то читал их так, как читаете вы в кругу друзей, на пиру. Только тогда — а не в книгax — стихи оживают, перестают быть забавой выхолощенного рассудка. Только тогда они становятся инструментом любви, а ведь именно в этом назначение стихов.
Не могу, не могу увидеть вас, а так желал бы! Кажется, все бы на свете отдал, только бы увидеть вас, и вот не могу. Это странно, правда? Упасть к вашим ногам, заглянуть в глаза...
Довольно, довольно... надо кончать. Отправлю это письмо так вот, совсем обычно, на обыкновенную одесскую дачу. А ведь все это — сказка из тысячи и одной ночи, правда? Вы колдунья, королевна, пери — о Ариадна! Какое счастье увожу я с собой в Маньковку, счастье, что видел вас, слышал, чувствовал рядом. Мое счастье ничего не требует. Страшно лишь, что вы исчезнете, развеетесь, как туман, как пепел, когда я протяну к вам руки...
До свиданья, до свиданья. Не жду больше ничего, пусть это вас не удивляет. Ваши глаза — высшая награда на земле, я люблю вас, люблю. Не сердитесь на меня! Позвольте мне только одно: писать вам раз, два раза в месяц. Можно? И вы никому не покажете моих писем? Это будет наша тайна. Даже Эдгару... Даже Неволину. Хорошо?
Помните, что я всегда явлюсь на ваш зов — сюда, всюду. Довольно одного вашего словечка — я всегда буду верен вам, клянусь.
VII
Около трех часов дня слуга доложил, что к даче Шиллеров подъехала коляска господина полицмейстера Тарло. Вошел Володя, но Юзека не оказалось дома. Он вместе с Эдгаром отправился в город. Володя сказал пани Шиллер, что его отец приглашает всех на лекцию.
— Какую лекцию?
— Какая-то там лекция, я не знаю,— ответил Володя,— отцу хотелось, чтобы и Юзек поехал.
Пани Шиллер, выразив вслух сожаление, что Юзек в городе и не может сопутствовать Володе, в глубине души была благодарна случаю, что так устроилось: ехать по городу в коляске полицмейстера, в обществе Тарло — это ужасно. Правда, Тарло был всего-навсего помощником полицмейстера... но все равно любой жандармский мундир вызывал у поляков отвращение. Стоя в прихожей, Януш услышал голос Володи, подумал, что, может, «они вместе» приехали, и вошел в зал. Володя увидел его.
— В таком случае, может быть, вы, граф, поедете с нами? Пани Шиллер выразительно посмотрела на Януша, по он не
понял ее взгляда.
— Куда?
— На лекцию с папой... Януш колебался.
— Коляска уже здесь.
Януш не мог решиться. Поездка казалась ему очень заманчивой. К тому же, если и нет самой Ариадны, все же какое-то время он проведет с ее отцом и братом. Это обещало быть интересным. Может, они расскажут что-нибудь о ней? Да и поездка в том самом экипаже, в каком ездила она, тоже имела свою прелесть. И Януш согласился.
Пани Шиллер невольно пожала плечами, но юноши уже вышли. Она только взглянула туда, где сквозь листву акаций виднелась зеленовато-синяя фуражка полицмейстера.
На заднем сиденье коляски развалился господин Тарло. Это был пожилой краснолицый мужчина. Черты его лица, некогда, видно, красивые, расплылись в нездоровой полноте, под глазами набухли морщинистые мешки. Он был похож на Генриха VIII. Маленькие серые глазки его беспокойно забегали, когда он подавал руку Янушу. Однако он не возразил против замепы Ройского Мышинским.
Коляска на резиновых шинах мягко взяла с места и покатилась, поднимая за собой тучу пыли.
— Недавно исполнилась годовщина сражения при Грюнвальде, один мой знакомый офицер прочтет лекцию на эту тему. Я подумал, что всем вам будет интересно послушать кое-что... о нашей битве...
При этих удививших его словах Януш внимательно посмотрел на полицмейстера. Лицо у него в самом деле было очень польское, так мог выглядеть Рей в Бабине или Велёпольский в молодости.
Еще больше удивила Януша тема лекции.
— Битва при Грюнвальде? — переспросил он.
Тарло не ответил. Он впал в обычное для него состояние тупого оцепенения, из которого его на минуту вывел приход молодых людей. Он сидел в глубине коляски, полузакрыв глаза, отяжелевший, молчаливый. Время от времени неподвижность его нарушалась икотой.
Володя, сидевший против Януша, тоже безразлично смотрел по сторонам. Януш старался найти в чертах его лица сходство с Ариадной, но, когда Володя отводил взгляд, найти это сходство было трудно. И наоборот, как только его глаза обращались к Янушу, их влажный блеск напоминал тот неповторимый взгляд, который виделся Янушу в бессонные часы минувшей ночи.
Коляска остановилась у подъезда штаба. К большому залу, где висел огромный портрет Николая II, работы Серова, примыкал другой, небольшой зал. Там собралась группа офицеров и чиновников. На кафедру поднялся артиллерийский офицер в длинном мундире и начал лекцию, время от времени отмечая указкой какие-то пункты на карте.
Лекция сразу навела на Януша скуку, тем более что она оказалась узкоспециальной. Вначале офицер остановился на возможностях получения статистических данных, касающихся численности войск крестоносцев и польско-литовских войск. Он долю распространялся об участии русских войск в этой битве, для него, видно, особенно важно было констатировать тот факт, что против крестоносцев под Грюнвальдом сражалась славянская коалиция. Затем на специальной карте-диапозитиве он показал, какие позиции занимала армия крестоносцев и какие — польская армия, рассказал о бегстве литовцев и о том, как атака с фланга привела к победе Витольда и Ягелло.
Януш перестал слушать лектора и вернулся к мыслям об Ариадне. Сидя позади Володи, он видел его в неполный профиль. Линия лица Володи, не такая мягкая, как у сестры, все же напоминала Япушу девичью щеку в ту минуту, когда она там, на бал-копе, почти касалась его лица. И снова, в который раз, он переживал одно за другим мгновения вчерашнего вечера — от того, когда он вошел в дом Тарло и наверху лестницы увидел Ариадну, до того, когда глаза их встретились во время пения Эльжуни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86