— Подождите меня минуточку, вот здесь бутылка хереса,— озабоченно говорила она,— я сейчас вернусь, вот только переоденусь. Приготовьте, пожалуйста, «Тоску»,— сказала она по-английски секретарше и исчезла за зеленой портьерой.
Мисс Зилберстайн бросила песика на пол. Он постоял с минуту осоловелый и заковылял следом за своей хозяйкой в коридор, постукивая колготками по паркету. Секретарша разыскала на полке толстую папку, открыла рояль и разложила ноты на пюпитре.
— She is completely mad *,— доверительно сообщила она Янушу.— Пользовалась успехом в кабаре, а теперь ей захотелось петь в опере. Но никак не добьется своего — ни за какие деньги не может устроить себе выступление на большой сцене. Целый театр купила... Впрочем, и это не поможет. Вот увидите!
Януш с трудом проглотил глоток сладкого вина. Он ничего не ответил мисс Зилберстайн. Не мог же он вступать в конфиденциальный разговор о людях и обстоятельствах, совершенно ему незнакомых.
Через минуту вернулась миссис Эванс. На ней был просторный белый хитон из легкого шелка с длинными рукавами. Талия была перехвачена чем-то вроде четок из больших круглых изумрудов. На шее висело такое же колье. Волосы она распустила, видимо, одним движением руки, превратив аккуратную прическу в гриву локонов. Янушу она показалась очень красивой. Двигаясь вдоль стен, подобно леди Макбет, миссис Эванс погасила часть ламп. Януш уселся в глубоком кресле.
— Я спою вам из второго акта,— объявила она.
Ганя заняла свое место у рояля. Мисс Зилберстайн взяла несколько приглушенных аккордов, рояль звучал великолепно. Ганя начала молитву Тоски.
Януш сразу определил, что голос у Гани довольно посредственный. Здесь, в небольшом помещении, он и то звучал слабо, а по временам даже приглушенный аккорд фортепьяно полностью забивал его. Не нужно было обладать большой музыкальностью, чтобы сразу заметить, что поет она совсем не в такт и что бедной мисс Зилберстайн то и дело приходится либо догонять певицу, неожиданно убежавшую на несколько тактов вперед, либо на каком-то аккорде выжидать, пока та ее догонит. Время от времени аккомпаниаторша бросала многозначительный взгляд на Януша, поблескивая большим черным глазом. Все это было ужасно.
Сидя в огромном кресле, Януш спиной чувствовал холодные и пустые апартаменты, видел красивую женщину в торжественном наряде, которая, напрягая связки, с большим усилием выдавливала из себя жалкие звуки. На красивой шее миссис Эванс вздулись жилы, она с трагическим выражением открывала рот, закрывала глаза, а пышные локоны, упавшие на лоб, судорожно вздрагивали после каждой ноты. У Януша сердце сжалось от сострадания.
Миссис Эванс воздела к небу обе руки, замирая на долгой фермате, которая оборвалась, видимо, против ее воли. И продолжала стоять с закрытыми глазами. Мисс Зилберстайн, беспомощно опустив свои маленькие ястребиные лапки, посмотрела на Януша, не скрывая иронии. Она явно ненавидела свою работодательницу.
Ганя пришла в себя и повернулась к Янушу. Он встал с кресла и выжал из себя несколько невразумительных похвал.
— А сейчас из «Царицы Савской»,— сказала Вольская. Янушу пришлось выслушать еще три или четыре арии. Без
сомнения, у миссис Эванс не было ни малейших шансов петь в сколько-нибудь серьезной опере. Но она, отослав секретаршу приготовить закуску, спросила у Януша, не может ли он устроить ей выступление во Львовской опере. Януш ответил, что у него вообще нет знакомых во Львове.
— И вот еще что,— сказала миссис Эванс, когда они уселись за маленький столик с закусками,— дело в том, что я утратила всякую связь с моей семьей. Мне известно лишь, что отец возвратился из Одессы в Варшаву. Но что с ним сейчас, я не знаю. Не могли бы вы, возвратившись на родину, разыскать отца и дать ему мой адрес?
— Разумеется,— ответил Януш,— но как это сделать?
— Так ведь должно же существовать в Польше какое-нибудь главное управление дворников,— замявшись на последнем слове, сказала миссис Эванс.
Януш рассмеялся.
— Со времени своей забастовки они титулуют себя «смотрителями домов» и организовали свой профессиональный союз. А вы уверены, что отец не сменил профессию?
Ганя напряженно посмотрела на Януша и произнесла шепотом:
— Думаю, что нет...
Возвращаясь поздно вечером в гостиницу «Суэц», Януш невольно улыбался. Вот ведь существует такая вещь, которую нельзя приобрести ни за какие деньги,— красивый голос.
III
Януш не без труда разыскал на Сенполе квартиру Янека Вевюрского: парень назвал улицу Костер, тогда как в действительности она называлась Касте, и Януш нашел ее по синагоге, на углу Касте и Сент-Антуан. И хотя улица эта находилась довольно далеко от собора святого Павла, она была типичной для этого района. Касте напомнила Янушу некоторые улицы Лодзи: те же маленькие лавчонки с еврейскими вывесками, маленькие ресторанчики с изображением легендарного Бартека либо с хитро сплетенными кренделями вместо вывески — совсем как на рынке в каком-нибудь Груйце или Гродзиске. На улице слышалась только еврейская и польская речь, да и привела Януша на эту улицу старая еврейка в парике и чепце, отделанном узелками из золотой нити. Вевюрский занимал весьма странную квартиру. Входили в нее по двум деревянным ступенькам; стоило открыть входную дверь, как раздавался звонок; внутри было темно, пахло пивом и селедкой. Вероятно, здесь тоже была когда-то лавка. Януш не мог отделаться от впечатления, что он в Польше.
Янек был в первой комнате. Увидев гостя, он бросился к нему и крикнул в глубь помещения:
— Янка, Янка, иди-ка сюда, ведь говорил я тебе, что граф все-таки придет к нам!
Януш протянул ему руку, и молодой человек взволнованно стиснул ее ладонями.
— Я пришел с единственным условием, что вы не будете называть меня графом. Никакой я не граф...
— Так ведь каждый из вас либо князь, либо граф, а впрочем,— махнул рукой Янек,— пусть будет так, если вам угодно. Проходите, проходите, пожалуйста.
Он проводил Януша в маленькую комнатку в глубине квартиры, где стоял квадратный стол, покрытый сетчатой скатертью, ла столе красовался букетик из перьев, красных с фиолетовым оттенком и зеленых. Хозяин вытер фартуком деревянный стул и сказал:
— Присаживайтесь, жена сейчас выйдет. Ну и рад же я, теперь-то уж я вам кое-что расскажу.
Он выбежал из комнаты. Януш стал разглядывать стены с желтым и голубым узором. Мебели было мало, у стены стоял музыкальный ящик, а на нем — клетка с канарейками. На стенах развешаны литографии, изображавшие князя Юзефа и присягу Костюшко на Рыночной площади. Рядом висела очень хорошая гравюра — портрет Станислава Лещинского в коронационном наряде. Янек вскоре вернулся с бутылкой кальвадоса, хлебом и ломтиками сыра на тарелке. В другую дверь вошла разрумянившаяся Янка в розовой шелковой блузке. Они присели к столу и стали угощать Януша.
— Хлеб совсем как в Польше,— сказал Вевюрский,— еврейка печет, тут, неподалеку от их синагоги.
Януш с первой же минуты почувствовал себя просто и хорошо. Сидя у стола, он с симпатией посматривал на Янека и только сейчас по-настоящему осознал, как одинок он был в Париже. Вспомнил, что ни разу не подумал о Варшаве, о доме, хотя в общем все мысли его были устремлены туда. Впрочем, что значит дом? У него нет дома, не мог же он назвать своим домом чужой особняк на Брацкой и тем более имение, в котором он совсем не бывал.
— Есть что-нибудь новенькое от отца? — спросил он у Веюрского.
Вевюрский ответил отрицательно. Нет, он ничего не получал с тех пор, как отец написал ему о болезни старой княгини.
— А как сейчас ее здоровье? — в свою очередь, спросил Янек.
— Спасибо, уже лучше. Сестра недавно получила сообщение. Точнее, телеграмму от мадемуазель Потелиос. Княгине лучше, и она на днях собирается выехать в Варшаву. Наверно, княгиня Анна действительно поправилась, раз собирается проделать такое длинное путешествие — из Сицилии в Варшаву.
— А далеко до этой Сицилии? — спросила Вевюрская.
— Порядочно, от Рима еще сутки езды.
— Ай-ай-ай, зачем же она туда поехала? Такая пожилая женщина.
— Дочь у нее там замужем,— уверенно объяснил Янек,— за одним человеком, который стал бы французским королем, если бы из Франции не вытурили королей.
Януш не стал поправлять Вевюрского. Не все ли равно, претендент, брат претендента на престол или племянник? Ведь Вевюрским это должно быть безразлично. Но оказалось, не безразлично. Вевюрская стала сокрушаться, что у французов нет короля, был бы король, глядишь, и жизнь бы подешевела.
— А как вы сюда попали, пан Янек? — спросил Януш после двух рюмок кальвадоса.
— Как? С шахты. После восстания я остался в Силезии, но там было скверно. Посулили нам, повстанцам, златые горы, а получили мы портки с заплатами да работы по горло. Тогда я уехал в Нор, проработал там два года на шахте, жену вот себе присмотрел, ну и кое-как жили. Только у французов тоже работать несладко, эксплуатация и все такое. Нашему брату всюду несладко,— сентенциозно заметил он.— Отложил я немного деньжат, переехал в Париж, здесь у жениной тетки лавчонка была, вот мы при ней и устроились. А потом тетушка умерла, я лавку ликвидировал. Зачем рабочему человеку лавка?
— И где же вы работаете?
— Теперь в мастерской,— ответила за мужа Янка и, встав из-за стола, направилась в соседнюю комнату, потому что кто-то вошел туда с улицы. Янка говорила по-польски, как говорят в деревне, и с сильным мазурским акцентом, а сейчас из другой комнаты доносилась ее беглая французская речь.
— Что же, детей у вас нет? — спросил Януш. Вевюрский помрачнел.
— Была дочка, но умерла через неделю, прямо в больнице. Там у нас на шахте такие больницы были — не дай бог. Застудили ребеночка, тельце покрылось такими пузырьками, как лопнет — так гной из него течет. Три дня мучилась, пищала, как котенок, ну и умерла. С той поры как-то нет...
— По Польше не тоскуете? — спросил Януш, осушая третью рюмку.
— Ас чего мне тосковать? — с горечью сказал Янек.— Родина во мне не нуждается, стало быть, и я обойдусь без родины.
— А как французы, с ними жить можно?
— Конечно. С любым человеком жить можно. Мелковатый только народишко, пан граф, руки все в карманах держат, будто ужа там выкармливают, и еда у них мерзкая. Каждый день к своей, с позволения сказать, миске садятся с таким торжественным видом, как будто сочельник начинается. А в миске-то дерьмо...
Януш улыбнулся.
— Но Янка — хозяйка хорошая, вот сейчас увидите. Всегда соорудит что-нибудь нашенское. А то ведь и посмотреть не на что: салат да сыр, сыр да салат.
Вошла Янка, неся тарелку с кусками нарезанной грудинки. Мясо было белое и аппетитное, Януш ел с удовольствием. Кальплдос начал действовать на Вевюрского, он становился все разговорчивее. Януш помнил его юным, застенчивым парнишкой, соперником представительного улана Людвика, которого в конце концов предпочла нянька Алека. Теперь же это был в полном смысле мужчина.
— Ну, а как там, в Варшаве? — спросил Янек.— Как поживает ваша сестра? Замуж не вышла?
Януш смутился. Оказывается, прислуга была прекрасно осведомлена обо всем.
— Нет, не вышла,— осторожно ответил он.
Вевюрский понял, что докучать ему вопросами не следует.
— А пан Спыхала? — не удержался он, однако.
— По-прежнему служит в министерстве,— сказал Януш. Почему-то ему не захотелось говорить Вевюрскому, что Спыхала в Париже.
Но и это не было секретом для Вевюрского.
— Как же, приходится встречать его тут,— сказал он. Наступило молчание.
— Ах, это министерство,— вдруг злобно заговорил Янек,— министерство иностранных дел! Бандиты, настоящие бандиты! Вы знаете, что они с нами сотворили?
— С кем? Лично с вами? — удивленно спросил Мышинский.
— Почему со мной? С повстанцами! Знаете, какое они нам тогда перемирие подсунули?
— Какое перемирие? Впервые слышу.
— Э, да что вы там знаете. Вас это не касается,— стукнул кулаком по столу бывший шахтер.— Понимаете, когда началось восстание, мы, конечно, сразу пошли вперед, да еще как! Меня ведь еще до плебисцита отправили к границе, в Сосновец, и там учили, как винтовкой того... влево, вправо, да как немца бить. А сразу же после плебисцита нам приказали быть в боевой готовности. Но прошел целый месяц, даже больше...
— Ну, и что же министерство? — нетерпеливо спросил Януш. Вевюрский все больше и больше распалялся. Его загорелое
лицо покрылось потом, глаза блестели от воспоминаний и от кальвадоса. Как-никак, а выпили уже по четвертой. Янка в розовой шелковой блузке, с голубыми бусами на шее сидела неподвижно, будто кукла, и смотрела на мужа, как на икону.
— Не кипятись, Ясек,— повторяла она через каждые две-три минуты.
Но Ясек «кипятился».
— Долго это тянулось, потому что там, наверху, согласия не было. Мельжинский одно, а Корфанты — другое. Каждый хотел для себя что-нибудь выторговать, а ведь торговали нашей кровью, кровью силезцев...
— Но вы-то не силезец, пан Янек,— улыбнулся гость.
— Не силезец? Дорогой мой! Верно, не силезец, но я поляк. А силезская кровь — это и наша кровь. А что творилось в этой Силезии? Немцы нас бьют, режут, что тех гусей, а мы ничего, стоим себе и винтовки прячем. Англичане — те немчуру поддерживали, все вынюхивали, где мы прячем винтовки и патроны. От англичан нужно было еще почище, чем от немцев, прятать...
— Что вы говорите! — удивился Яыуш.
Вевюрский встал и начал чертить рукой на столе какие-то знаки, будто перед ним лежала карта Силезии...
— Мы двинулись сразу, с места в карьер, уже второго мая. И остановить нас никто не смог бы, за неделю вся Силезия была бы в наших руках, а за немцами только пыль бы клубилась. Французы с нами шашни завели и потихонечку нам перемирие предлагали — чтобы мы заняли Силезию до самой линии Корфанты, а там уж они немчуру задержат. И что бы вы думали? Корфанты тайком послал в министерство иностранных дел письмо об этом якобы перемирии, а они все разболтали, в газетах напечатали. Крик поднялся на весь мир. Один только Ллойд-Джордж такого шуму наделал, мы, дескать, на таком перемирии настаиваем, а немцы тут же на нас, и пошли валить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86