— У нее, кажется, есть связи в Ватикане? Пани Эвелина словно проснулась. Резким жестом отложив в сторону салфетку, она неожиданно спросила:
— Почему вы, собственно, развелись?
Кристина посмотрела на свекровь с некоторым страхом, как если бы вдруг увидала паука. Она хотела что-то сказать, но на мгновение застыла с открытым ртом. Потом решилась и, сквозь стиснутые губы, заговорила:
— Дорогая тетя, но ведь вы же его, наверно, знаете?
— Матери никогда не знают своих детей, особенно сыновей,— торопливо произнесла Эвелина.
— Ну вот и теперь, в этих Седльцах! Одного этого уже достаточно,— вздохнула Красинская.
— Что в Седльцах? Я ничего не знаю,— с ноткой отчаяния в голосе воскликнула Ройская.
Но Кристина не ответила на этот вопрос.
— Вы же знаете, тетя, какой он был. Вам, тетя, наверняка
известно, что он одержим какой-то манией... Нет, я имею в виду
не антисемитизм, это еще можно было бы выдержать... Но он
немного, простите меня, ненормальный... Он всегда говорит, что
это его в армии испортили. Но ведь не каждый военный... Пони
маете ли, тетя, ведь он...
Ройская жестом остановила Кристину, и та, не закончив фразу, склонила голову. Складки серого шарфа, который она не сняла со шляпы, прикрыли ее красивое лицо, исказившееся от отвращения.
— А что в Седльцах?
— Нет, ну, там... пустяки... Какое-то антисемитское общество, что-то в этом роде... Какое-то «Единство»... Ах, это еще можно бы выдержать... Но его наклонности...
— Не говори больше об этом, Кристина,— с трудом произнесла Ройская.
— Вы сами спросили, тетя,— прошептала Кристина, еще глубже прячась в складки своего шарфа.
— Я сегодня же позвоню в Варшаву Марысе Билинской,— сказала Ройская, прекращая разговор.
В эту минуту в сенях послышались громкие шаги и, с шумом распахнув дверь, на пороге показалась Клима. Черные волосы падали ей на глаза, она отбрасывала их тыльной стороной левой руки, а в правой держала большую корзину черешни.
— Чего тебе надо, дитя мое? — спросила пани Эвелина.
— Тут вот черешня к полднику,— громко, преодолевая робость, проговорила Клима.— Пан Валерек велел принести.
— Отнеси ее в буфет,— уже более сурово распорядилась Ройская,— и отдай слуге. Не оставлять же эту черешню в гостиной.
— Ну, тогда извините,— смешалась Клима и, все так же тяжело ступая и хлопая дверьми, ушла в глубину дома.
Кристина не поняла крывшейся за всем этим игры. Она вопросительно смотрела на Ройскую. Но та ей ничего не ответила, только буркнула про себя:
— Уже Валереком его называет!
Потом, повернувшись к Кристине, она заверила ее, что обязательно поговорит с Билинской относительно развода и что дело наверняка будет быстро улажено.
II
Редко встречаются сестры, столь непохожие друг на друга, как пани Эвелина и «тетя Михася», и так же редко у двух сестер бывают столь различные судьбы. Тетя Михася, которую отец недолюбливал и даже немного ущемил в правах в завещании, вышла замуж за врача-мота, но очень скоро оказалась одна-одинешенька, без гроша за душой, с дочерью на руках, и быстро смирилась с ролью приживалки в богатом имении Молинцы. Так прошла ее жизнь. Но старость уравняла обеих сестер. На Пустые Лонки у них были одинаковые права, а жизненные шансы тети Михаси возросли, и она могла теперь противопоставить довольно бесплодному существованию Ройской свое положение счастливой бабушки. Поэтому каждое лето для тети Михаси наступала торжественная минута, когда она забирала из Варшавы своих внучат и везла их вместе с корзинами, баулами и бутылками в свои Пустые Лонки. Она щеголяла пред усталым взором Ройской во всем блеске материнства и — прежде такая тихая и деликатная — заходила в этом так далеко, что прямо-таки переступала границы приличия. Ройская потеряла двоих детей: сначала — старшую дочь Геленку, которая давным-давно умерла от скарлатины, потом погиб Юзек. А младший сын пани Эвелины был явно неудачным.
— Ведь вот красивый мальчик,—говаривала обычно тетя Михася,— а такой пустой.
— Пожалуй, чересчур красивый,— отвечал на это Франтишек Голомбек и с тревогой поглядывал на двух своих мальчиков, которые сидели напротив него за обеденным столом и тоже обещали быть «чересчур красивыми». Старший, Антек, даже похож был на Валерека. Младший, Анджей, которому было теперь уже десять лет, такой же смуглый, как его дядя, и тоже восточного типа, ничем, однако, не напоминал Ройского. У него была своя, мягкая, спокойная красота. Эдгар, который частенько видел мальчика, приходя к Оле, говорил, что он подобен черной, глубокой воде. Ни Голомбек, ни тетя Михася не понимали этого сравнения. У Анджея было красивое овальное лицо, озаренное голубыми глазами; спдя за столом, он слегка склонял голову на левое плечо и смотрел безгранично кроткими огромными глазами. В детстве Анджей был скор на слезы и очень любил свою младшую сестренку Геленку, названную так в честь дочери пани Ройской... «Что у него общего с глубокой черной водой?» — думал Франтишек, глядя на сына, скромно, словно в костеле, сидевшего за столом.
Итак, тетя Михася торжественно демонстрировала пред усталым взором Ройской своих внучат. Геленка была самая некрасивая. Впрочем, ей было всего четыре года от роду, и она еще могла стать красавицей. Ройская, в свою очередь, приносила сестре счета, любила повторять, что Пустые Лонки теперь чисты от долгов, и пыталась похвастаться доходами, но тетя Михася, не слишком-то этим интересовалась: как только дело доходило до счетов, разыгрывалась ее вечная невралгия.
— Скажи мне, моя дорогая Эвелина,— говорила она,— как это тебе удается так хозяйничать? Теперь такие тяжелые времена, даже Франтишек жалуется. Ему пришлось уволить часть рабочих.
— Видишь ли, это, вероятно, лишь благодаря моей аккуратности,— отвечала Ройская с улыбкой и слегка заикаясь.— Люблю порядок и люблю сад. Вот и все. И как-то получается.
Ройская не только любит порядок, любит она также проследить, чтобы другие работали. Сидит себе в черных митенках под белым зонтиком на маленькой складной скамеечке и, почитывая «Красное и черное», присматривает за работницами, пропалывающими клубнику. Ей хорошо известно, что тут никто ее не может заменить, что работницы не слушаются барышень-садовниц, как бы те ни выходили из себя и ни ругались, как Клима, и что лишь она, пани Ройская, внушает им уважение и страх. Ройская считает вполне естественным разделение на работниц и помещиц. Она даже замечаний не делает, зная, что уже само присутствие хозяйки подгоняет работниц.
— Ты, Эвелинка,— говорит тетя Михася,— живешь еще где-то в девятнадцатом веке.
Тетя Михася считает себя «прогрессивной»: на стене в ее комнате висит фотография Пилсудского и лозунг о трудовом соревновании. Пан Франтишек докучает теще своими шуточками по этому поводу. Но, приезжая два раза в месяц на денек-другой проведать детей, он бывает очень благодарен тете Михасе. Мальчишки, конечно, всегда худеют во время каникул, зато Геленка выглядит прекрасно.
Приезд отца — такой же праздник для Анджея, как и для самого пана Франтишека. Антося и, разумеется, Геленку больше интересуют пирожные и торты, привезенные отцом. Ройская и сам пан Франтишек конфузятся, распаковывая эти сласти, но дети не смущаются и наперебой расспрашивают: не Сюзанна ли делала этот торт, одна из лучших работниц в пекарне Голомбека. Для Апджея куда важнее приезд отца, чем привезенные им сласти. Обычно, когда пан Франтишек, вытирая платком вспотевшее лицо, сидит на веранде, отдыхая с дороги, и рассказывает обратившейся в слух тете Михасе и рассеянной Ройской варшавские новости, Антось бегает возле дома, Геленка копается в песке, Анджей сидит, тесно прижавшись к отцу, взяв его под руку, и с неослабевающим вниманием смотрит на маленький рот Голомбека, наблюдая, как искусно складываются его губы, когда он произносит сложные согласные. Если Голомбек приезжает поздним поездом, разговор обычно происходит после ужина, и Анджей в конце концов засыпает, прикорнув у плеча отца. Отец осторожно будит его и отводит по крутой лестнице в деревянную башенку, где спят дети. Анджей порой даже притворяется сонным, чтобы отец раздел его и уложил на узкой и уже коротковатой для него детской кроватке Ройских, а может, даже Калиновских.
— Ноги-то уж вы, мама, завтра утром велите ему вымыть,— мягко говорит Голомбек участнице этих церемоний, тете Михасе. И над Анджеем, полным нежности к отцу и впечатлений от сегодняшних игр со старшим братом, опускается полог глубокого сна. Иногда, как на открытках, на черном фоне этого сна мелькают краснокожие, лани, пирожные и румяное, круглое, как луна, лицо любимого отца.
Когда пан Франтишек приезжает пораньше, можно успеть выслушать все варшавские новости, половина из которых Анджею не понятна — они касаются кризиса и безработицы. Потом все садятся за ужин, который уже не так приятен, ибо Анджей улавливает скованность в поведении отца.
Для пана Франтишека посещение Пустых Лонк всегда было мукой. Примиряло его с этим только то, что по пути он частенько наведывался к матери, которой купил клочок земли и хату недалеко от Острова Мазовецкого. Он решил окончательно порвать с Бартодзеями, хоть и не стыдился своего происхождения, и переселил мать в совсем иные края. Местность, где теперь жила старая Голомбекова, напоминала ее родимую сторонку: та же лесистая низина и как будто так же далеко от всякой цивилизации. И все же, навещая мать, Франтишеку всякий раз приходилось выслушивать одни и те же жалобы. Пуще всего огорчало Голомбекову то, что «Пилицы тут нет». От Бартодзеев до реки было километров десять, а может, и побольше, и Голомбекова в ту сторону никогда не ходила. Тем не менее самым большим изъяном своего нового местожительства она считала то, что здесь не было Пилицы. Франтишек добродушно улыбался в ответ на эти жалобы и ждал, пока племянница матери, молодая и красивая Анелька, принесет традиционную порцию творога со сметаной, которую он всегда съедал здесь по пути в Пустые Лонки. Анельке нелегко жилось со старухой, зато все в хозяйстве так и сверкало и дом в будни был вымыт и ухожен так, что у других разве что на троицу. За порцией творога с черным хлебом, подававшимся на красной салфетке, начинался более щекотливый для пана Франтишека разговор: мать упрекала его за то, что он редко привозит сюда жену и детей. На это ему почти нечего было сказать. Оля так стеснялась свекрови, что едва сдерживала слезы, входя в хату Голомбековой. Анелька явно ее недолюбливала и, несмотря на соблюдение всех норм деревенского этикета, давала ей это почувствовать. Антек с Анджеем очень охотно заезжали к бабушке, хоть и торопились в земной рай, каким для них были Пустые Лонки. Но Геленка капризничала здесь, доставляя этим огорчение не только бабке, но и родителям: лавка под образами была для нее слишком твердая, хлеб слишком черен, а сметана слишком кислая. У Оли прямо слезы навертывались на глаза, а Голомбекова приговаривала:
— Графиню вы из дочери воспитываете. Хотя чего ж удивляться...
Это были единственные неприятные слова, которые старуха говорила приезжим. В остальном она оказывала сыну и снохе надлежащий почет, восседала в углу хаты, покрикивала на Анельку и угощала «чайком», жидким и переслащенным, который так любили мальчики,— словом, соблюдала старинный крестьянский церемониал. Оля нравилась старухе Голомбековой, ей пришлась по душе мечтательная натура снохи, ее нежное отношение к детям и то, что ее так любил огромный и тучный Франтишек.
Голомбеку было трудно переноситься прямо из простой хаты, стоявшей в низине у леса, в Пустые Лонки, во «дворец», хоть это и был всего-навсего большой деревянный дом. Несмотря на всю сердечность тещи и сдержанную любезность Ройской, Франтишек чувствовал, что его там едва терпят. То, что в Одессе и Оле, и пани Михасе казалось удачной партией, теперь, на родине, когда положение упрочилось, коробило сестер Калиновских. Пекарня! И добро бы какая-нибудь маленькая пекарня, откуда золото незаметно текло бы в мошну Голомбеков, а то ведь одна из наиболее известных в Варшаве, да еще в центре, пекарня и кондитерская, за прилавком которой довольно часто можно было видеть круглую и улыбающуюся физиономию пана Франтишека. Благодаря своей полноте, любезности, обворожительной улыбке и превосходным пирожным Франтишек был одной из популярнейших фигур в столице, и изображавшая его марионетка неизменно украшала все кукольные представления. В Варшаве он казался даже приятным, но в деревне, в имении, на фоне великолепного парка и цветов, названия которых он постоянно спрашивал, Франтишек всех шокировал.
«О чем с ним можно говорить?» —думала Ройская, за каждой трапезой сажая его подле себя. А когда приезжали гости и начинался разговор об озимом рапсе, о гонках в Седльцах и конных состязаниях в Парчеве, молчание Голомбека вызывало такую же неловкость, как и его реплики, свидетельствовавшие о том, что он не только не имеет представления о предмете разговора, но в глубине души пренебрежительно к нему относится.
Полдник был относительно удачным. По давно заведенному в Пустых Лонках обычаю стол выносили в сад, а в случае ненастья ставили на веранде. Стол был узкий, но очень длинный: на полдник полагалось приходить «девушкам из сада» — садовницам, которых обычно кормили во флигеле, стоявшем на обширном заднем дворе. Некоторые садовницы напоминали Франтишеку работниц из его пекарни, поэтому здесь он смелел и чувствовал себя как дома. Зато Анджей не любил полдников из-за того, что на них появлялся Валерек, который обычно опаздывал к столу. Анджей вообще недолюбливал Валерека и уже особенно не выносил его, когда приезжал отец. Молодой Ройский совершенно откровенно подтрунивал над толстым пекарем, который не умел пи защититься, ни дать отпор, а только улыбался или краснел и старался замять разговор.
Кристина была с визитом у пани Эвелины в пятницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86