Первая песня — «Шехерезада» (думаю так окрестить весь цикл), вторая—«Цветущая сирень». Помню, что фирма выпускает одеколон под названием «Au temps des lilas» *. А дальше уже лучше: «Ожидание» и «Флейты в ночи». Впрочем, в этом тоже есть что-то галантерейное. Мне очень хотелось бы, чтобы вы послушали аккомпанемент к «Ожиданию». Синкопы пиццикато — подражание гитаре, но не такие, как у Равеля. И во «Флейтах» есть одно место, которое мне очень хотелось бы сыграть для вас. Эта песня, несмотря на свое название, обходится без флейт! Их должен заменить голос. Ах, если бы это спела Эльжуня! Но она говорит, что эти песни для нее чересчур трудны. И, пожалуй, права.
Приближается пасха. Представляю, что там у вас сейчас творится, А здесь будни, здесь праздников не соблюдают, разве что уличное движение немного утихнет, люди выедут за город. Рубинштейны едут к морю, но я, наверно, не поеду. Получил очень приятное письмо от Артура Мальского, он еще помнит меня. В Лодзи ему грустно: мало музыки. А здесь ее столько, что можно пресытиться, хватило бы на два десятка польских городов и местечек, да еще и осталось бы. Ох, если бы Мальский послушал, как Рахманинов играет свой концерт. Я как раз вчера слушал. Изумительно! Но при этом какая совершенная пустота! Вы одна знаете, что я говорю это не из высокомерия, и вам одной я могу сказать: какая пустота! Каждый хочет перещеголять другого в том, что пишет... для себя. А зачем писать для себя? Я и без того всю свою музыку ношу в себе.
Дорогая пани Оля, прошу вас, напишите мне сюда, на эту унылую 42-ю улицу. С нетерпением жду вашего письма, целую руки.
Преданный вам
Эдгар Шиллер,
P. S. Что с Марысей Билинской?
Письмо Оли Голомбек Эдгару Шиллеру.
Дорогой пан Эдгар! Сейчас мне принесли ваше письмо из Америки, оно меня очень порадовало. Я дома одна с Геленкой, у нее ветрянка, и с панной Романой, которая помогает мне ухаживать за дочкой. Франек с мальчиками (они прихватили с собой еще маленького Губе, сына Станислава из Роточни, помните?) и мама поехали в Пустые Лонки к тете Ройской, а я даже рада, что смогла остаться в городе из-за болезни Геленки. Одиночество мне на пользу, к тому же в свободные минутки можно поразмыслить обо всем. А тут как раз ваше письмо. Очень кстати, ибо сейчас у меня есть время и я могу вам сразу ответить, а вы, надеюсь, для того и написали, чтобы получить ответ. Не так ли? В своем письме вы затронули много вопросов, и не на все я смогу ответить. Сами знаете, какая я, философствовать не умею. Одно только хочу сказать: напрасно вы так пишете о своих сочинениях, будто это безделушки какие-то или пустяки. Я знаю, что, конечно, в глубине души вы думаете о них иначе, но даже в шутку не надо отзываться о них столь пренебрежительно. Вы же знаете, как все мы любим вашу музыку и с каким нетерпением ждем здесь ваших новых песен, а если Эльжуня говорит, что для нее они чересчур трудны, то либо так оно и есть, либо ей это действительно кажется. Ведь исполнение ваших песен принесло бы большую радость самой Эльжуне, к тому же благодаря ей эти песни стали бы доступны широкой публике. Но со временем это все равно придет, дорогой пан Эдгар, просто не все сразу.
Вы упоминаете о моих сыновьях, о детях моих, ведь и Геленка хоть еще и крошка, а уже требует большой заботы, воспитания. Всем троим я уделяю массу времени, но будь у вас свои дети, вы поняли бы, какой это неблагодарный труд; временами невольно закрадывается мысль, что ты выхаживаешь своих будущих врагов. Самое печальное то, что дети становятся какими-то чужими, а ведь они твои, плоть от плоти твоей. Муж мой не очень-то задумывается над этим, и дети как будто любят его больше, потому что он не так озабочен, как я, и не столь требователен. Вот они и льнут к нему, особенно Анджей и Геленка. Антек — тот спокойный, уравновешенный, но в то же время энергичный мальчик, этакий маленький мужчина, у которого есть и свой мир, и свои друзья, и свои книги. Он подолгу работает на маленьком станке, мастерит прекрасные модели самолетов, а потом часами испытывает их во дворе в окружении целой свиты своих личных адъютантов — сына дворника, сына сапожника из дома напротив, и других мальчишек. Геленка еще совсем малышка. Больше всего волнений доставляет мне Анджей, точнее, о нем я думаю больше всего. Вы ведь знаете, какой это красивый, тихий, спокойный, задумчивый мальчик. Но вот почему-то часто хмурится и подолгу молчит. Любит молча сидеть в углу. Несмотря на то, что ни я, ни Франтишек не отличаемся особой религиозностью, Анджей очень набожен. Может быть, сказывается влияние панны Романы, она ведь из братства терциариев. К мужу Анджей привязан больше, чем ко мне, но и с ним не делится своими мыслями. Я не раз спрашивала Франтишека об этом, но он смеется: «Чем может делиться такой малыш?» А я еще не забыла свое детство и свое одиночество в десять лет и знаю, как это горько. Но понимаю, что ничего тут не поделаешь, нельзя силой влезть в эту душу, которая развивается и растет рядом с тобой, будто куст сирени в комнате, а ты можешь наблюдать лишь издали, воспринимая как величайший дар каждую улыбку своего сопляка. Материнскую грусть чаще рождают счастливые обстоятельства, а вовсе не несчастья.
Вы, наверно, поймете меня, раз вспомнили в своем письме о моих малышах. Я очень рада, что свои песни вы написали на слова Керубина. Как раз вчера он был у нас и застал меня за чтением его стихов. Мы говорили о вас, пан Эдгар, в его лице вы имеете чрезвычайно преданного вам человека. Это очень жалкое существо, какая-то тайна кроется в его судьбе, улыбке, в этой его ужасной квартире над богадельней. Стихи его хороши, но всегда почему-то напоминают рюмки, наполненные не до краев. А я не люблю, когда не доливают рюмки. В томике, который у меня дома, я отыскала «Шехерезаду». Очень рада, что вы именно ее выбрали. Остальных стихов не нашла, наверно, они из старого сборника, а у меня нет его под рукой.
Представляю себе, как прелестно звучат эти строки у вас. Януша в Варшаве нет, он живет в Коморове и почти не бывает у нас. Он выращивает там какие-то редкие растения! Кажется, собирается за границу. Не могу согласиться с тем, что вы о нем пишете. Не каждому дано быть поэтом. Януш, конечно, потерялся в нашем практичном мире, но разве вы не замечаете в нем самого ценного, что может быть в человеке,— испепеляющего внутреннего жара, который скрывается за этой внешней холодностью, за невидящими, рассеянными глазами, за этими очками и за неуклюжей походкой. В Януше я больше всего ценю одно качество — его жажду истины, стремление познать истину. Возможно, ему будет дано ее познать, ибо жаждущему воздается. Когда-то все окружающие побаивались его отца, а я была с ним в самых добрых отношениях. Мне кажется, что и в старом графе Мышинском скрывался и погиб незаурядный искатель истины. Жаль, что никто его не любил. Януша тоже никто не любит, и этим, возможно, объясняется все отрицательное и несовершенное, что вы замечаете в нем. Что же касается его сестры, то я встретила ее не далее как вчера, когда шла к причастию. «Курьер Варшавский» писал о том, что она не то собирала, не то должна была собирать пожертвования, совсем как в добрые старые времена. О ней я ничего не знаю. А тут я шла с мужем, и мой Франтишек залился краской, увидев ее, даже отвесил ей низкий поклон, как приказчик в магазине. Что поделаешь, бедному Франеку она всегда страшно импонировала.
...Оторвалась на минутку от письма — меня позвали наверх, где живет известная вам пани Шимановская, урожденная Воловская, однофамилица знаменитой пианистки, только зовут ее Люд-вика. Старушке сейчас девяносто два года, ночью она упала с постели и не в силах была подняться, так и пролежала до утра на холодном полу. Сейчас у нее жар, наверно, начинается воспаление легких, а вы знаете, что такое воспаление легких в таком возрасте. Она всеми забыта, ибо дочери ее живут не в Варшаве. Впрочем, они никогда не заботились о матери. Вот вам и дети. Я теперь понимаю, что такое одиночество в старости. Страшные долгие вечера, долгие дни одиночества; ожидание собственного конца. Нет, ото ужасно! И, наверно, это худшая из всех разновидностей одиночества, потому что одиночество человека еще молодого всегда скрашивается пусть неопределенной, но какой-то надеждой.
Вернусь, однако, к Марысе. Выглядит она, как всегда, прекрасно, по-королевски, на меня посмотрела довольно холодно, наверно, даже не заметила, как, впрочем, не замечала и раньше. Да и кем я была тогда? Маленькой глупой девчонкой. Я, может, и сейчас глупа, но теперь я женщина и кое-что в жизни поняла. Материнство очень много дает, пан Эдгар, женщина меняется совершенно. Сейчас при встрече с Марысей Билинской мой муж нервничает гораздо больше, чем я, и только потому кланяется ей ниже, чем следовало бы. Так что я, описав это иначе, была несправедлива к Франеку. Впрочем, я всегда излишне злословлю по адресу своего мужа.
Ну что ж, дорогой пан Эдгар, пора кончать нашу беседу, которая для меня, наверно, была куда приятнее, чем для вас. До свиданья. Думаю, что ближе к июню, после большого сезона в Париже, вы завернете к нам в Варшаву. Рояль ждет вас. Сердечный вам привет. Искренне преданная вам
Александра Голомбек.
P. S. Неужели «Шехерезада» в самом деле так трудна для исполнения?
XII
«Барышню», которой кланялся старший Губе, звали Марыся Татарская, и работала она в театре «Кот и привет», который тогда наделал много шуму в Варшаве. Во главе театра стояла Галина Вычерувна, некогда подвязавшаяся на киевской сцене; она-то и превратила заурядный театр в творческую организацию, ищущую новых путей в искусстве. Это отнюдь не означало, что реформистский дух Вычерувны подействовал животворно на сердца и умы таких существ, как Марыся Татарская и ее приятельница Бася Будная.
В тот же вечер Марыся виделась с Губе и попыталась выудить у него деньжат.
— Ну, Стасик, не будь скрягой, дай немного — в пятницу у нас выпивка. Сам знаешь, в эти дни будет съезд Союза артистов, приедут наши товарищи.
— В мои времена дамы не ходили на выпивки.
— Не тяни, дай немного.
— А если и ходили, то за себя не платили.
— Теперь тоже не платят, ну а вдруг придется платить? Без денег туда не покажешься.
— Ох, если бы Злотый знал, во что ты мне обходишься, снова бы пригрозил бельгийцами.
— Какими еще бельгийцами?
— Ты ж меня по миру пустишь!
— Брось, тебе хватит до конца жизни.
Губе взглянул с упреком на неблагодарную любовницу и открыл наконец бумажник. Вычерувна стремилась привить в своем театре иные нравы, и отчасти ей это удавалось. Но театр всегда остается театром, а особенно для Губе, который считал, что все на свете представляет какую-то ценность лишь постольку, поскольку создано для его удовольствия. Вычерувна давно, еще с киевских времен, когда ею восторгался Юзек Ройский, была влюблена в старого театрального художника Малика, добродушного чудака, который круглый год ходил в сандалиях и редко брился. Его широкий пестрый шарф топорщился под подбородком какими-то фантастическими складками, а глаза смотрели на Галину восхищенно и вместе с тем крайне неодобрительно.
— Комедиантка! — обычно говаривал он полу влюбленно, полупрезрительно.
Ужинать пошли к Симону — Вычерувна, Малик, Горбаль, который был теперь одним из ведущих актеров в театре на По-вислье, Марыся и Бася, а также двое молодых актеров из Познани, их товарищи по театральному училищу. Эти двое, которым надо было еще «войти в форму», работали пока в провинции. У Вычерувны вуалька опускалась ниже носа, и, прикладываясь к рюмке, она откидывала ее левой рукой. Вуалька эта, прикрывавшая помятое лицо актрисы, была густо испещрена черными мушками. Из-за черных мушек глядели большие карие томные глаза. Малик чокался с ней и закусывал селедкой, которую заедал бутербродами с большим количеством масла и крошеным луком. При этом он громко чавкал.
Молодые люди — Метек и Збышек — вполголоса разговаривали со своими приятельницами о ролях, о жалованье, о жилищных условиях в Познани и о том, что в этом городе, черт бы его брал, все дорого и нет «тюленей» — меценатов. Из уважения к знаменитостям они не повышали голоса. Ведь это была великая честь — сидеть за одним столом с Вычерувной и Горбалем, со старым Маликом, который недавно отгрохал такие декорации, к «Севильскому цирюльнику», что все ахнули.
— Ну что, мальчики,— рокочущим низким голосом обрати
лась к ним Галина,— выпьем?
Выпили.
— А знаешь,— вдруг сказала великая актриса, словно продолжая прерванный разговор, а это, пожалуй, был ее вечный разговор с Маликом,— я все-таки люблю играть Ибсена. Мне думается, что я смогу сыграть Нору, Ребекку, Гедду Габлер, «Столпы общества»...
— «Столпы общества»? — переспросил Горбаль.— Там нет ни одной роли.
Малик взглянул на него, и вилка с куском селедки застыла в воздухе.
— Но есть искусство! — рявкнул он на весь зал.
Малик после двух рюмок становился крикливым. Из мягкого и тихого человека он превращался в скандалиста.
Неожиданно появился Валерек. Бася при виде его зарумянилась, а Вычерувна грозно посмотрела на нее сквозь сетку из черных мушек, фыркнув от возмущения так, что даже вуалька гневно затрепетала перед носом директрисы. Но Валерек всего этого не заметил. Поздоровавшись со всеми по очереди, он представился двум молодым актерам, которых не знал, подсел к столу п крикнул на официанта, который не спешил его обслуживать. Юноши неприязненно покосились на Валерека. Марыся и Бася уставились в тарелки. Один Горбаль не смутился. Опершись локтями о стол, он помахал руками, уставясь на непрошеного гостя, и прищурил свои колючие черные глазки.
— Смотрите, Валерек! — наконец процедил он сквозь зу
бы.— Давненько, брат, тебя не видел. Разжирел, как боров.
Валерек усмехнулся, обнажив длинные белые зубы, но тут же придал лицу невозмутимое выражение.
— Как ты выражаешься при дамах! — заметил он полушутливо, полусерьезно.
Но Горбаль, видимо уже захмелевший, добавил, не сводя глаз с Валерека:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86