.. Клиенты уже приходят, большая часть заказов была как раз на пять часов, а товара все нет. Звонила по теле
фону Сюзанна и сообщила, что она и сама болеет, у нее на руке
чирей, болит невыносимо... Сюзанна сказала, что заказы будут готовы лишь к семи, а кое-что придется отложить даже на завтра,
потому что в ее распоряжении только четыре глазировщицы и
ждать помощи неоткуда...
Оля тоже забеспокоилась.
— Ай, ай, ай,— сказала она,— что же будет? Франек ужасно расстроится.
— Великая беда! — засмеялся Керубин.— Клиенты получат товар в семь или завтра утром...
— Сюзанна говорит,— продолжала Кошекова,— что, несмотря на чирей, ей придется работать всю ночь. Болезнь болезнью, а у люден к празднику должны быть мазурки...
— Не у всех,— перебил ее Колышко.
— Почти у всех,— отрезала Кошекова.
— Знаете, пан Керубин,— сказала Оля, машинально захлопнув крышку рояля,— это не шутка. Наша фирма пользуется уважением, и уважение это покоится на том, что мы всегда строго соблюдаем сроки...
— И не только на этом,— добавила Кошекова.
— В значительной степени. Конечно, дело еще в качестве товара, это главное. Но сейчас доверие к фирме под угрозой. Франек будет сильно огорчен, когда узнает об этом.
— Но он узнает об этом лишь после праздников.
— Может, поедем и поможем Сюзанне? — предложила Кошекова.
Оля смущенно посмотрела на Керубина, продолжая вертеть в руках томик его стихов.
— Поедемте вместе! — воскликнул Колышко.— Я никогда не видел, как пекут печенье.
— Тогда возьмем такси...
В городе царило праздничное оживление. Варшава медленно погружалась в синеватую весеннюю дымку, вечер и ночь обещали быть очень теплыми. Все магазины были освещены и полны покупателей. Так же оживленно и светло было на мостах, только внизу угадывалось движение темной и глубокой воды. Но издали Висла казалась светлее, воды в ней, как обычно весной, было много, и отмели скрылись.
Пекарня помещалась в небольшом доме на Грохове, довольно далеко от Рондо Вашингтона. Когда они вошли в первую комнату, навстречу им выскочила всполошенная Сюзанна.
— Сама пани приехала? Это уж ни к чему,— бормотала она, торопливо застегивая поношенный белый халат и поправляя взлохмаченные волосы.
— Дорогая Сюзанна,— обратилась к ней Оля,— не можем ли мы помочь вам чем-нибудь?
— Пани, дорогая! Ну какая от вас помощь? — довольно невежливо ответила Сюзанна, подбоченясь.
Девушки и пожилые глазировщицы, стоявшие вдоль длинных деревянных, не очень чистых столов, втихомолку посмеивались.
— Тут специалисты нужны.
Кошекова возмутилась.
— Вас, Сюзанна, еще и в помине не было, а я сопливой девчонкой уже стояла вот здесь и смазывала этот трехслойный пирог
с изюмом и корицей. Так что меня не поразишь!
Оля, конечно, не могла привести подобный аргумент и поэтому неуверенно поглядывала на Колышко, который откровенно смеялся.
Чтобы разрядить обстановку, Оля обратилась к Сюзанне:
— Ну, как ваша рука?
— А вот так,— ответила Сюзанна, одним движением задрав рукав выше локтя. Почти на самом сгибе сидел огромный красный чирей.
— Чирей с доброе пирожное,— добавила она.
— И вы его не завязываете? — робко спросила Оля.
— Как прорвет, так завяжу,— отрезала Сюзанна.
Керубин нервно хихикал.
Глазировщицы работали за двумя длинными и узкими столами. Из соседнего помещения, откуда несло нестерпимым жаром,
маленькие девочки приносили широкие противни с только что выпеченными листами теста. Другие девочки подносили большие фаянсовые миски с приготовленной массой, фаянсовые валики и пестики. В некоторых мисках масса была горячая, зеленого или розового цвета, в других — холодная, приготовленная на растительном масле. Девушки, работавшие в начале стола, ловко рассекали длинными ножами листы печеного теста и передавали их дальше,— здесь тесто смазывали повидлом или холодной массой, затем складывали слои в строго установленном порядке: слой песочного, слой повидла, слой бисквита, кофейная масса и в заключение ореховый или хлебный слой, во всяком случае, что-нибудь темное. Уложенные в таком порядке слои попадали в руки к мастерицам-глазировщхщам. Те должны были с молниеносной быстротой вылить на мазурку горячую массу белого, розового или зеленого цвета и так же быстро и притом аккуратно размазать ее по всей мазурке, чтобы и поверхность была гладкой, и слой был равномерным. Длинные ножи, поминутно окунаемые в воду, ловко разглаживали поверхность мазурок. Далее стояли накладчицы, которые быстрыми и однообразными движениями накладывали на тесто сухое варенье. Их помощницы разрезали длинными ножницами зеленые побеги дягиля, сваренного в сахаре, и втыкали их между засахаренными вишнями, абрикосами и кружочками из апельсиновой корки.
— Не думал, что это так сложно,— заметил Керубин, внимательно присматриваясь к работе.
В конце стола работали отдельщицы, у каждой в руках была жестяная лейка, из нее они выдавливали на мазурку марципановые завитушки, а в центре делали несколько украшений «в стиле рококо».
— Как же вы тут управляетесь? — деловито спросила Коше-кова у Сюзанны.
— Да вот так. Дело не стоит. Только что отправили в кондитерскую все заказы на пять часов. Сейчас готовим заказы для филиала на Вспульной и на Жолибоже. Взамен двух заболевших глазировщиц я нашла тут одну девушку, из Парижа приехала. Работала там в польской кондитерской. За двоих управляется.
— Это которая? — спросила Оля, но тут же сама заметила новенькую.
Та стояла за столом справа и необычайно быстрыми и точными движениями размазывала горячую розовую глазурь, которую выливала из грязной кастрюли ее соседка. Новенькой нельзя было дать больше пятнадцати лет; это была высокая, худая и довольно некрасивая девочка. В профиль она напоминала хищную птицу. Длинные слипшиеся волосы свисали из-под косынки, обрамляя худенькое лицо. Большие бархатистые глаза метали из-под надвинутой косынки колючие взгляды во все стороны. Без тени смущения взглянула она на приблизившуюся к ней Олю.
— У нас в Париже работают не то что у вас,— сказала она
тоном превосходства и передала соседке обмазанную мазурку.
Оля улыбнулась и ответила:
— Вот и хорошо, научишь наших девушек работать.
К столу подошел Керубин. Он пристально вгляделся в девочку.
— А как тебя зовут? — спросил он ее.
— Жермена,— резко ответила она, обрабатывая уже новую мазурку.
Девушки за столом дружно засмеялись.
— Глупая она и упрямая,— безапелляционно заявила Сюзан
на,— ее вовсе не Жерменой зовут, а Ядей...
— Ты давно приехала из Франции? — поинтересовалась Оля.
— Да, уже месяца два,— ответила Ядя низким, хриплым голосом, она явно умышленно подражала voix-canaille. Дядюшке моему что-то в голову стукнуло, вот он и приехал сюда...
— Родителей у нее нет,— вмешалась Сюзанна,— у дяди она воспитывается. А он мастером работает тут, на Праге, на каком-то заводе...
— А в Париже тебе лучше было? — спросил Керубин, ближе подойдя к «Жермене».
Она хмуро посмотрела на него и промолчала. Потом пожала плечами. Высунув язык от усердия, она обмазывала очередную мазурку.
— Конечно! Что за вопрос? — сказала девочка после долгой паузы.
— А как фамилия твоего дядюшки? — спросил Колышко.
— Да ведь вы знаете...— неожиданно ответила она. Ее большие глаза выражали недоброжелательство и презрение, но взгляд был проницательным.— Знаете вы. Зачем же спрашивать? Я вас в Париже видела... Я приносила пирожные в посольство...
— Вот глупенькая,— сказал Керубин, обращаясь к Оле.— Откуда же мне знать, как зовут ее дядюшку? Я ее саму-то в Париже не заметил.
.— А дедушка мой — слуга,— совсем приглушенно прошептала «Жермена».— Ну, слуга он у княгини Билинской. Вевюрский его фамилия...
— А, слышал что-то в этом роде,— сказал несколько раздраженный Колышко.— Твой дядя дружит с паном Янушем? Правда?
Девочка пожала плечами.
Тем временем ее соседка, увлеченная их разговором, неосторожно пролила глазурь.
— Смотри, куда льешь, холера! — крикнула Ядя и ударила
ее плоской стороной ножа по руке.— Ты что делаешь? — И угрюмо бросила Керубину: — Ну дружит, ну и что?
Колышко взял Олю под руку.
— Пойдемте отсюда,— сказал он.— Мы только мешаем здесь
и нервируем панну Жермену. А это во вред мазуркам.
Даже не оглянувшись, он взял Олю под руку и вывел из мастерской. За ними семенили Сюзанна и пани Кошекова.
— Очень способная девушка,— шептала мастерица на ухо се
стре хозяина,— очень способная. Но на язык дерзка. Хорошо еще,
что не наговорила при господах чего-нибудь похуже.
X
Янек Вевюрский действительно возвратился из Франции несколько месяцев назад и поступил работать на завод охотничьих патронов «Капсюль» на Таргувке. С жильем кое-как устроился у родственницы отца на Виленской. Втроем — с Яной и «Жерменой» — они ютились в одной комнате, а кухня была общая с другими жильцами, которых, кстати сказать, было довольно много. «Жермена», не стесняясь, упрекала дядю и тетю за необдуманное возвращение и отравляла им все свободные вечера, но Яна поддерживала мужа и притом совершенно искренне, так как она и в самом деле была рада, что вернулась в Польшу. Разумеется, ей лучше было бы в деревне, поближе к родне и вообще на родной сторонке, но с Янеком можно было жить, в конце концов, и в Варшаве. Вот только с Ядей были сплошные огорчения.
Девушка она была проворная, толковая, быстро усваивала любое новое дело, но зато и с работы ее выбрасывали быстро. Ни в Париже, ни в Варшаве она не задерживалась долго на одном месте.
У Янека дела складывались недурно, хотя зарабатывал он мало. Работа ему нравилась, люди тоже. «Капсюль» был старой варшавской фирмой с немного патриархальным укладом. Сам завод возник, собственно, не так давно и выглядел еще как новый, но у колыбели его стояла старая варшавская фирма Губе и Злотого «Наездник и охотник», которая помещалась в больших торговых залах на первом этаже дома Замойских на Новом Святе. В купеческих кругах Варшавы ходил анекдот: «Почему фирма называется «Наездник и охотник?» Потому что Губе охотится, а Злотый на нем ездит верхом».
Завод находился на Таргувке; в недавно выстроенных корпусах выпускали капсюли и готовые охотничьи патроны. Рядом с двумя большими корпусами начали возводить огромную, высотой в шестьдесят метров башню для производства дроби, которая, как известно, образуется в результате падения расплавленного свинца с очень большой высоты. Янека поначалу поставили каменщиком на строительство башни. Работа была тяжелая и сложная, потому что кирпичи клали по бетону. Но у Губе, как у истинного охотника, был наметан глаз на бойких и умных людей, и он вскоре перевел Янека в цех — сначала на резку картона, а потом и на токарный станок, который обрабатывал металл для капсюлей.
Старику Губе Вевюрский понравился, и он проникся доверием к новичку. Но Злотый, старый толстый еврей с обветренной физиономией и косым глазом, зрачок которого иной раз убегал под самую бровь, во всем, в том числе и в подборе рабочих, противился своему компаньону.
— Что он нашел в этом Вевюрском? — пожимая плечами, спрашивал Злотый у мастера Бобковича, старшего по капсюльному цеху.— И где он его откопал?
У Злотого было неоспоримое преимущество перед компаньоном. Губе, правда, безошибочно угадывал стоящего рабочего по лицу, так же, как, приметив на большой охоте мужика с умной физиономией, назначал его потом помощником лесничего. Зато Злотый знал всех своих рабочих по имени и фамилии и, хотя отзывался о них всегда плохо и не упускал случая урезать их и без того грошовый заработок, все же знал подлинную ценность каждого, знал, кто для какого дела больше подходит. Конечно, за исключением тех случаев, когда у него было предубеждение против какого-нибудь работника, а появлялось оно тотчас же, стоило только этому человеку приглянуться Станиславу Губе.
Губе в то время было около пятидесяти лет, это был невысокий, очень красивый мужчина, чертами лица, осанкой, да и пристрастием к нежному полу напоминавший своего тезку — короля Стася. Он происходил из старой буржуазной семьи, которая уже в восемнадцатом веке занималась часовым ремеслом в Варшаве, куда она прибыла перед самым разделом Польши не то из Граца, не то из Санкт-Галлена, словом, откуда-то из Австрии или Швейпарии, из городишка, славящегося своими часовщиками. Скорее всего — из Австрии, но среди варшавских буржуа швейцарское происхождение считалось более шикарным, и поэтому во многих чисто немецких семьях утверждали, что их предки прибыли из Швейцарии. Станислав Губе был последним в этой семье, акдии большой фабрики «Борман и Губе» давно уже уплыли из его рук, зато он приобрел вполне шляхетский habitas l. У него было приличное имение в сельской местности под Калишем, он гордился тем, что Вейсенгоф описал его в «Соболе и барышне», и любил, как выражаются в Варшаве, «поохотиться в чужих семьях». Жена его бросила п убежала с каким-то американцем, приехавшим после войны в Польшу в качестве администратора фонда Гувера. На руках у Губе остался сын, ровесник и школьный приятель Анджея Голомбека. Само собой разумеется, что маленький Губе носил имя покровителя охотников святого Губерта, и это в сочетании с его фамилией звучало довольно забавно. В школе его окрестили «Губи-губи», это прозвище прилипло к нему на вечные времена.
Магазин «Наездник и охотник» был старый, внушительный — таких уже немного осталось к тому времени в Варшаве,— но грязноватый и темный. На стенах висели огромные оленьи и козьи рога, кабаньи клыки в почерневшей серебряной оправе, чучела глухарей и тетеревов. На стеклянном прилавке красовался заяц-беляк, а на шкафу — полярная сова, пушистая и белоснежная, как ангорский кот. Анджей изредка приходил сюда к Губи, но если для Антека магазин был предметом постоянного восхищения, то Анджей немного робел здесь и предпочитал ездить с паном Станиславом в автомобиле на Прагу, где находился завод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86