— Это правда,— вздохнула Оля.
— Вот сейчас ты действительно недобрая,— спокойно и незлобиво сказал Франтишек,— а вообще-то нет. Помнишь наш разговор сразу после свадьбы?
— Помню. Я и тогда нехорошо поступила. Не имела я права выходить за тебя только из-за того, что Спыхала предпочел мне Марысю. Я обманула тебя, а ты меня не обманывал.
— Я всегда говорил, что люблю тебя. Ну и... Оля отвернулась к зеркалу.
— Ну и... любишь?
— Конечно,— пожал плечами Голомбек. Оля подошла к нему и обняла его за шею.
— Ты очень добрый человек,— сказала она.
— Глупый только,— вздохнул Франтишек.
— Очень добрый...
Она села рядом с ним, обхватила рукой его плечи и спрятала лицо на его широкой груди. Голомбек услышал, что она плачет.
— Оля, детка моя,— сказала он,— не плачь, тут я тебе ничем помочь не могу.
— Это правда,— всхлипывала Оля,— правда, что я к тебе недобрая.
Часа через три после этого разговора Франтишек постучал в дверь к теще.
— Мама,— сказал он,— разбудите прислугу, пусть бежит за Рушовской. У Оли начались схватки. Немного преждевременно. Я позвоню по телефону Заборовскому, чтобы он немедленно приехал.
Тетя Михася моментально вскочила. Побежала на кухню и, разбудив служанку, послала ее на Слизкую за акушеркой:
— Возьми извозчика, Агнися,— крикнула она ей вслед,— да поторапливайся!
Когда мать вошла в спальню, Оля сидела, съежившись, в постели. Взмокшие от пота волосы стояли торчком, розовое одеяло она подтянула к самому подбородку, будто ее трясла лихорадка. Франтишека в комнате не было — он звонил по телефону.
— Боже милостивый,— проговорила Сенчиковская,— ведь еще не время. Может, тебе только показалось?
— Нет, мама, не показалось. Уже дважды были очень сильные боли. К тому же я могла ошибиться в подсчетах.
— Но доктор определил, что это произойдет только в ноябре.
— Врачи всегда ошибаются. Вошел Франтишек.
— Доктор велел позвонить,— сообщил Голомбек,— лишь когда наступят скатывающие боли.
— Что значит скатывающие боли? — спросила Оля.
— Эх ты, неуч,— сказала тетя Михася,— схватывающие, а не скатывающие. Ты ослышался.
— Может быть, и схватывающие,— вздохнул Франтишек,— я в этом не разбираюсь.
— Послушай, Франтишек,— сказала тетя Михася,— нужно подготовить комнату. Прежде всего давай передвинем кровати. Оле лучше рожать на твоей.
Они принялись за работу, Олю била нервная дрожь; натянув на себя одеяло, она хмуро следила за хлопотами матери и мужа. Они вытащили на середину комнаты кровать Франтишека, остальную мебель сдвинули к стенам, и тетя Михася все покрыла простынями. Кровать покрыли белой клеенкой, а поверх нее тетя Михася постелила чистую льняную простыню, сменила пододеяльник и положила в изголовье невысокую, плоскую подушку.
— Голова должна быть низко,— объяснила она.
Они перевели Олю на это тронное ложе. Боли, однако, не возобновлялись.
Франтишек и тетя Михася уселись в кресла и стали тихо переговариваться. Оля не произносила ни слова. Лишь время от времени стонала. Тетя Михася делала вид, что ничего не слышит, но Франтишек не мог усидеть на месте, он всякий раз вскакивал и подбегал к жене.
— Ничего,— говорила она,— ничего, сейчас пройдет.
Через три четверти часа явилась акушерка Рушовская. Тщательно завитая, в белоснежном халате, она сразу же уверенно начала распоряжаться комнатой, Олей, Франтишеком, указания давала тихим, но властным голосом.
— Вы тут совершенно ни к чему, это уж наше, бабское дело,— заявила она Голомбеку.— Ступайте куда-нибудь в гостиную или в кабинет и ложитесь спать. Здесь останутся одни женщины. Горячая вода у вас есть?
— Сейчас поставлю,— засуетилась мать Оли.
— Ну, конечно, об этом забыли,— с торжеством в голосе отметила акушерка.
Франтишек, перепуганный и покорный, взял подушку, плед и поплелся к двери.
— Если потребуется врач, я скажу вам,— бросила Рушовская,— тогда и позвоните ему. Не пойму только, зачем вызывать врача.— Она пожала плечами.— Просто ваша прихоть.
— Все-таки с врачом спокойнее,— ответила пани Михалина, вернувшаяся из кухни.
Голомбек уже в дверях услышал голос Оли:
— Франек!
Немало удивленный, Голомбек обернулся. Оля жестом подозвала его. Он подошел к ней.
Высвободив из-под одеяла голые руки, Оля обняла его.
— Не сердись на меня, Франек,— прошептала она ему на ухо. Франтишек поцеловал ее в лоб.
— Дорогая моя!
— Как ты думаешь, будет дочка?
— Думаю, что снова сынишка.
— А ты хотел бы сына?
— Да.
— А мне бы лучше дочурку.
Снова начались боли. Ухватившись руками за железные прутья спинки, Оля отвернулась.
— Ступай, ступай,— с усилием выдавила она. Франтишек на цыпочках вышел из комнаты и устроился на
диване в кабинете. Сначала он не мог заснуть и все прислушивался к тому, что происходит в спальне. Но вскоре задремал и проснулся оттого, что Рушовская трясла его за плечо.
— Звоните доктору. Да побыстрее.
— Что случилось? Осложнение?
— Нет, нет. Но нужен доктор.
Франтишек выскочил в переднюю, схватил трубку и сонным голосом назвал номер. Из спальни доносились громкие крики жены. Он долго ждал, пока доктор наконец проснулся и пообещал тотчас же приехать. Франтишек вернулся в кабинет, но света не зажег и стал ходить из угла в угол, натыкаясь на мебель. Доктор и впрямь торопился, через каких-нибудь четверть часа он уже позвонил в парадную дверь. Голомбек открыл ему. Доктор спокойно снял пальто, повесил его на вешалку.
— Ну как там? Бурные эмоции? — весело спросил он.
Франтишек повел его в столовую, откуда дверь вела в спальню. В столовой было тихо. Доктор пожелал вымыть руки, и Франтишек проводил его в ванную. Из кухни доносились громкие голоса. Франтишек заглянул туда и увидел панну Роману, кухарку и служанку Шимановской с верхнего этажа. Они шумно разговаривали и смеялись. Увидев его, женщины замолчали.
— Что, Антось спит? — спросил Голомбек у панны Романы.
— Спит, как ангелочек,— с напускной нежностью ответила та. Служанка Шимановской подошла к Голомбеку.
— Моя хозяйка просила, как только что-нибудь родится, сейчас же сообщить ей...
— Не что-нибудь, а ребенок,— строго прервал ее Голомбек и закрыл дверь в кухню.
Доктор помыл руки и заторопился в спальню. Голомбека туда не впустили. Он остался в столовой и прислушивался, стоя у двери. Стоны прекратились, и слышно было только позвякивание инструментов и посуды. Он вертел головой, как пес, то влево, то вправо, но по звукам, которые доносились из-за двери, ничего нельзя было понять.
Франтишек принялся ходить вокруг стола. Хотя Оля и убрала из этой комнаты много мебели, ему все-таки было здесь тесно, он натыкался то на буфет, то на стулья.
Вдруг он замер. Из-за двери донесся продолжительный, все усиливающийся стон, который перешел в громкий крик. В нем трудно было узнать Олин голос. Крик оборвался, и в спальне началось какое-то движение. Голомбек почувствовал, что ноги отказываются служить ему, и рухнул на стул у самой двери. В эту минуту раздался слабенький, незнакомый, совершенно непонятный голосок, не то писк, не то плач. Франтишек сунул палец в рот и сильно прикусил его.
Неожиданно дверь спальни отворилась, и на пороге появился доктор. Тем же тоном, каким он здоровался с Франтишеком, доктор сказал:
— Ну так вот. У вас сын.
Голомбек вскочил и хотел пройти к жене, но доктор загородил ему дорогу.
— Э, нет. Сейчас нельзя. Немного погодя впущу вас.
Франтишек отступил, не зная, за что взяться. Вдруг он бросился в переднюю к телефону и выпалил в трубку номер своей сестры. Ждать пришлось недолго.
— Слушай,— прокричал он,— слушай, Алиса, у нас второй сын!
— Ах, боже,— запричитала Кошекова,— а ты ведь хотел дочь...
— Что ты! Ерунда. Сын, второй сын. Будешь ему крестной, а назовем его Анджеем.
— Анджеем? Почему?
— Откуда я знаю, почему? Анджей — и точка! Знаешь... я гораздо больше взволновап, чем в первый раз. Не могу передать тебе. Оля сегодня была такая милая, мы ходили в театр... ну, и как только вернулись домой, тотчас же...
— Хорошенькое «тотчас», уже пять часов,— с укором заметила Кошекова.
— Пять? Ах да, ты извини... я разбудил тебя. Но знаешь, я так счастлив...
Он повесил трубку. В столовой уже собрались и Ройская, и тетя Михася, и панна Романа, и служанка Шимановской.
Акушерка открыла дверь и кивнула ему. Он вошел. Оля лежала бледная, но улыбалась, одеяло все так же было натянуто до подбородка. Она молчала. Голомбек поцеловал ее в лоб.
На кресле в углу спальни лежал какой-то сверток из простынь и одеяла, и оттуда раздавались слабые звуки: не то кто-то пофыркивал, не то шмыгал носом. Франтишек подошел поближе и увидел маленькое красное личико, которое морщилось и недовольно фыркало, словно котенок.
Франтишек склонился над младенцем.
— Что, сынуля,— сказал он, очень растроганный,— не нравится тебе этот мир? Чихаешь на все? Да?
Со щеки Голомбека скатилась капля и, упав на серое одеяло, расплылась небольшим темным пятнышком.

XI
На первый взгляд жизнь в особняке на Брацкой текла мирно и безмятежно, с положенными интервалами между завтраками и ужинами. Ни старая, ни молодая княгини не доставляли никому особых хлопот, они вели довольно тихий образ жизни. Мадемуазель Потелиос тоже была особой вполне покладистой. Но параллельно с этой спокойной рекой бежал другой поток, куда более кипучий и заметный. Это была жизнь челяди: панны Теклы, кухарки, горничной Дорци, дворника Михала и слуги Станислава. Спокойная жизнь населяла просторные и пустые апартаменты, буйная гнездилась в маленьких комнатках, светелках, сенцах. Станислав ютился в крохотной каморке под лестницей. Входили в нее из большого холла, а единственное круглое оконце глядело во двор. В каморке стояла койка, застланная старым одеялом, маленький стол с зеркальцем, у которого ежедневно брился Станислав, один стул — вот и все. Больше ничего бы там не поместилось, да Станислав больше ни в чем и не нуждался. Единственный недостаток этого жилья заключался в том, что туда трудно было добраться. Сын Станислава, Янек, вынужден был сперва подниматься наверх, в кухню, а затем проскальзывать к отцу вниз, по главной лестнице, так, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Правда, лестница почти всегда пустовала, но известный риск все же был. Великолепная лестница из красного дерева была покрыта красным ковром, прижатым к ступеням блестящими прутьями. Отец Янека время от времени чистил эти прутья серой тряпкой и порошком, то и дело поплевывая на тряпку. По вечерам на лестнице горела единственная тусклая лампочка. При ее свете висевшие на дверях портьеры и большой гобелен, свисавший сверху, с балюстрады, выглядели очень странно. На гобелене были изображены Лот со своими дочерьми и жена Лота, превращаемая в соляной столп, на фоне пылающего Содома, а на переднем плане — молодой дубок, кусты под ним и забредшая туда овца. Янек всегда с восхищением рассматривал этот ковер и, твердо убедившись в том, что на лестнице никого нет, останавливался на некоторое время перед изображением Лота. Станислав знал из господских разговоров цену этому гобелену, знал, что он французской работы, и по-свему объяснял это сыну:
— Сделана эта штука где-то под Парижем, чертовски дорогая. И зачем ей тут висеть? Только пыль собирает!
Янек возмущался таким отношением отца к прекрасному гобелену. Великолепие особняка Билинских не столько поражало его, сколько восхищало. Найти общий язык с отцом было трудно: ло время войны отец был на Украине, юноша рос без него. И к возвращению старика в Варшаву у Янека уже сложился свой мир, свои убеждения. Янек с матерью и младшими членами семьи жил на Вроньей и вечерами заходил к отцу; не столько из привязанности, сколько затем, чтобы выпросить немного денег для матери, а уж если говорить правду, то главным образом ради того, чтобы, направляясь в отцовскую каморку, пройти по этой изумительно лестнице. Янеку было восемнадцать лет, и уже целый год парень работал в котельном отделении на заводе, поэтому отцовские нравоучения он пропускал мимо ушей, зато любил задержаться на кухне, чтобы поболтать с панной Теклой, Дорцей и кухаркой — умной и бывалой бабой.
В тот вечер, когда Билинская со Спыхалой были на спектакле, Янек зашел на кухню и застал там настоящее пиршество. Женщины, сгрудившись у плиты, жарили хворост и сплетничали. Был тут и улан, бывший ординарец князя Станислава Радзивилла, погибшего этой весной. Улан был невысок ростом, но очень красив. Янек подозревал, что улан лишь прикидывается, будто влюблен в Дорцю. Дорця так и увивалась вокруг него, да и остальные женщины благоволили к кавалеру, его приход на кухню обычно вызывал большое оживление. Янеку все это было не по душе, но, честно признаться, он завидовал улану, его внешности и умелому подходу к женщинам.
— Отец у себя? — спросил он у кухарки, которая с помощью длинной деревянной вилки ловко выхватывала из овальной кастрюли с растопленным смальцем шипящий хворост и укладывала его на блюдо. Текла посыпала готовый хворост сахарной пудрой.
— Да сидит там, под лестницей,— недружелюбно взглянув на Янека, буркнула кухарка. Неприязнь эта, впрочем, относилась не к сыну, а к отцу.
— А вы не ходите туда, пан Янек,— крикнула Дорця,— останьтесь с нами. Пан Людвик водки принес.
— Я водку не пью,— угрюмо ответил Янек, но присел к кухонному столу.
— Так я вам и поверил,— рассмеялся улан,— у вас там, на Воле, водка прямо по водосточным трубам течет.
Янек пожал плечами.
— Что-то я не видел там ни водки, ни водосточных труб,— сказал он.
Текла поставила перед юношей тарелочку со свежим хворостом.
— Что у вас здесь нынче, бал, что ли? — спросил Янек, даже не поблагодарив за угощение.
— У нас всегда бал, когда пан Людвик приходит,— вмешалась Дорця.
Людвик тем временем разливал водку в только что вымытые хрустальные рюмки. Кухарка выпила, утерла ладонью губы и закусила кусочком хлеба. К хворосту она и не притронулась, питая глубокое отвращение к блюдам, которые готовила своими руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86