Спыхала поспешил на свое место, так как концерт должен был уже начаться. Опустившись в кресло, он увидал на несколько рядов впереди себя Эдгара Шиллера. Его, как всегда, склоненная влево голова и почтительная поза, хотя он ни с кем не разговаривал, напомнили Спыхале Одессу и их беседу на пляже. С тех пор он словно бы хранил в своей душе какое-то предубеждение против композитора. И теперь поймал себя на том, что поглядывает на «profil perdu» Шиллера с большой неприязнью.
Уже столько лет минуло с того дня и столько произошло событий, а Спыхала по-прежнему чувствовал, что поступил тогда глупо и в разговоре с Эдгаром показал себя провинциальным юнцом, совершенно не способным уладить конфликт, который возник после беседы с пани Ройской. Оскандалился — и все тут. Он всегда ощущал этот терний в сердце. Юзека давно нет на свете, и сам он уже не провинциальный юнец — минуту назад спас репутацию посольства, которое едва не оконфузилось перед королевой одной из дружественных стран,— а чувство досады из-за собственной неловкости, перенесенное на Шиллера, осталось. Он упрекал тогда Эдгара в космополитизме, а теперь вот Эдгар чуть ли не национальный композитор...
Театр зашумел сверху донизу, словно внезапно хлынул дождь. Публика встала с мест; на сцену, почему-то слабо освещенную, погруженную в красноватый полумрак, поднялся Падеревский. Он казался невысоким и коренастым. На нем был старомодный сюртук, который еще больше укорачивал его фигуру. Забавный, слишком открытый ворот его рубашки обнажал кадык над живописным, пышным белым бантом. В седых, поредевших волосах кое-где еще просвечивали рыжие пряди. Лицом он напоминал уже не льва, как некогда, а скорее добродушного пса. Тяжелые веки, косо опускавшиеся на глаза, придавали его лицу восточный характер.
Падеревский сел, и все уселись. Он успокоил публику несколькими аккордами и посмотрел в зал. Видно было, что он разглядел в глубине ложу, занятую президентам, его женой, бельгийской королевой, ложу, заполненную черными перьями супруги посла Спыхала тоже оглянулся на эту ложу. Заметил, что польский посол в Бельгии стоит позади этих высоких гостей и оглядывается по сторонам.
«Черт побери,— подумал Казимеж,— забыли ему оставить место!»
По одну сторону посольской ложи сидела Ганя Вольская со своей секретаршей-аккомпаниатором, а подле нее какой-то американец, молодой человек в светлом костюме — писатель или поэт. Вольская была в большой белой шляпе и, несмотря на дневное время, со множеством изумрудов на груди. По другую сторону, симметрично ложе Вольской, сидела Билинская с Долли Радзивилл и братом. Спыхале бросился в глаза контраст между черноволосой Долли и светлой, спокойной, отличавшейся какой-то непольской красотой, Марией. И на мгновение, прежде чем Падеревский ударил по клавишам, почувствовал, как сердце сжалось от безграничной любви и покорности.
«Эта твоя пани»,— называл ее старый Спыхала в письмах к сыну.
Падеревский начал с ноктюрна до минор. Эдгар Шиллер старался вызвать в себе самое почтительное отношение к музыке великого маэстро. Хотел испытать глубокое уважение к старшему коллеге, но не мог удержаться от мысли, что манера игры великого пианиста для него уже неприемлема. Эдгар невольно замеаил, что правая рука его касалась клавишей на какую-то долю секунды позже левой, что интерпретация заключалась в старом, романтическом понимании музыки Шопена, что пианист не передавал и доли той силы и свежести, которые содержались в этой музыке, и что, наконец, он попросту менял некоторые детали.
Отношение Эдгара к музыке Шопена было довольно своеобразным. Он достаточно наслушался ее в детстве, и в конце концов она ему приелась. Его собственное творчество питалось совершенно иными, животворными источниками, а если он и обращался к польской музыке, то скорее принимал свежесть и мелодическую легкость Монюшки. Но достаточно ему было услышать несколько тактов великого Фридерика, и он тут же уступал ему и упивался его музыкой уже не как специалист, а как обыкновенный слушатель. Может, именно поэтому раздражала его игра Падеревского. Он предпочел бы принимать ее безоговорочно.
Когда Падеревский начал играть этюды, Шиллера все-таки поразила по-прежнему блестящая техника старого пианиста. Потом зазвучала соната си минор. Тут Шиллеру показалось, что Падеревский совершенно приземлил эту великую поэму, исполняя ее совсем не в той интерпретации, в какой ожидал ее услышать Эдгар. Злило его также и то, что пианист добавил не существующую у Шопена ноту в конце largo.
И все-таки музыка вызывала у Шиллера туманные ассоциации, и он постепенно отдался своим мыслям, отдаляясь и от концертного зала, и от исполнявшихся произведений. Впрочем, это была своеобразная манера слушать музыку, ибо без нее эти мысли не возникли бы с такой легкостью и, во всяком случае, приобрели бы иную окраску.
Сейчас он размышлял о своем одиночестве. Почему его музыку так мало ценят? Неужели она действительно неинтересна? Но ведь горбатый Рысек и старый Мышинский очень высоко ценили его произведения! А горбатый Рысек — тот слушал их с благоговением. Недели за две до смерти он слушал, как Артур Мальский играл сопату Эдгара, и плакал. Впрочем, плакал он потому, что был болен и чувствовал, что умрет. Пожалуй, Рысек расплакался бы в тот момент и от самой скверной музыки, А Гелена сказала своим низким, суровым голосом: «Ему хочется умереть, ведь он думает, что станет ангелом, и на небе у него не будет горба!..» Но ему не хотелось умирать, и поэтому он плакал.
«Удивительная вещь эта музыка,— подумал Эдгар.— Как она действовала на меня, когда Рысек импровизировал в Ловиче, и какую нагоняет скуку здесь, когда величайший пианист мира играет перед королями и президентами».
«А как плакал старый органист! — снова вспомнил Эдгар.— Как всегда, я должен был присутствовать и при этой смерти. Интересно, что это — наследственный туберкулез?» Но тут же Эдгар отогнал эту мысль: он очень не любил думать о болезнях, а особенно о туберкулезе.
Неподалеку от него сидела старая Гданская. Она обернулась явно к нему, хоть он едва был знаком с ней по Варшаве, заговорщически подмигнула и показала подбородком па эстраду. Эдгару даже показалось, что она слегка причмокнула. Во всяком случае, губы ее были сложены так, словно она смаковала какое-то лакомство, фиги, финики... С этой минуты Шиллер совершенно отрешился от концерта.
Януш также не мог заставить себя слушать. Его стесняло присутствие двух красивых, нарядных женщин. К тому же казалось, что мало кто пришел сюда ради музыки, разве что бельгийская королева, которая с первых же тактов погрузилась в благоговейное внимание и отмахивалась, как от назойливых мух, от слов, с которыми к ней то и дело обращалась супруга посла. Но большинство пришло сюда с какими-то совершенно определенными целями, не имеющими ничего общего с музыкой. Вот и Януш тоже хотел увидеть Ариадну, хотя бы издали. Долго не мог он найти ее среди чопорной публики. Только минут пятнадцать, спустя заметил, что Ариадна сидит недалеко от него, в ложе с Жаном Сизо и каким-то смазливым юнцом.
Януш старался не смотреть на нее, но взгляд вопреки воле тянулся к ней. Она сидела внешне сосредоточенная, но Януш видел, что мысли ее где-то далеко — он прочел это в ее устремленных куда-то вдаль глазах, которые уже затуманивала знакомая, всегда так мучившая Януша отчужденность.
Совсем иное чувство охватило Спыхалу. Поглощенный своими заботами сотрудника посольства, занятый мыслями о том, как бы не вспыхнул, словно запоздавшая ракета, еще какой-нибудь скандал, и бросавший беглые взгляды то в сторону правительственной ложи, то в сторону Марии, которая не хотела показываться с ним публично, он почувствовал, едва Падеревский взял первые аккорды, как все спадает с его души, как очищается она от накипи. Спыхала увидал вдруг и музыку Шопена, и себя самого, плывущего вместе с нею в прозрачном, кристально чистом воздухе. По мере того как Спыхала прислушивался к музыке в сосредоточенно замирающем зале, он начинал ощущать все лишнее, что было в его душе. На мгновенье подумал о Марии так, словно эта женщина уже бросила его и словно их любовь была только воспоминанием. Собственно, она действительно была воспоминанием, осталась лишь привычка и трудности «двойной жизни». Но об Оле Спыхала не подумал ни разу.
Когда Падеревский закончил программу, Спыхала с сожалением подумал, что ему придется уйти, не дождавшись исполнения «на бис». Сразу же после концерта в посольстве начинался прием, и ему следовало позаботиться о том, чтобы все было в порядке. Как известно, Падеревский обычно не торопился, а потом садился и играл шесть — восемь вещей подряд — вторую программу, Спыхала выскользнул сразу же, едва зрительный зал, на мгновение скованный тишиной, задрожал от возгласов и аплодисментов. Выходя из партера, он в дверях столкнулся с Эдгаром, который тоже хотел улизнуть пораньше. Но они не рассчитали время. Падеревский снова сел за рояль, и им пришлось остановиться в дверях.
Спыхала, к своему огромному удивлению, заметил, что не чувствует уже никакой неприязни к Эдгару. Все в нем переменилось (уж не под влиянием ли музыки?), и он не испытывает никакой робости перед старым знакомым. Сейчас ему доставило даже некоторое удовольствие воспоминание о разговоре на одесском пляже. Зазвучало скерцо си минор.
— Вы убегаете? — спросил Спыхала даже с какой-то теплотой.
Эдгар только кивнул с видом сообщника.
В эту минуту дверь отворилась, кто-то пытался войти, капельдинер остановил его драматическим шепотом. Произошло замешательство, и Спыхала с Эдгаром выскользнули в вестибюль.
— Вы не любите Падеревского? — озабоченно спросил Спыхала.
— Я вообще не люблю фортепьяно,— уклончиво ответил Шиллер, осторожно спускаясь по лестнице.— Слушая его, я думаю о цимбалах,— беспомощно улыбнулся он, словно прося извинения за свою толстокожесть.
Спыхале стало жаль композитора. На прощание он сочувственно пожал ему руку.
— Мы ведь скоро увидимся,— конфиденциальным тоном сказал он Шиллеру.
Перед театром возле автомобиля Спыхалы стоял какой-то молодой человек и оживленно разговаривал с шофером. Молодой человек поклонился Казимежу.
— Пан советникг— сказал шофер,— это Янек Вевюрский, он к вам.
— Что случилось? — Спыхала недовольно обернулся к юноше. Его отвлекали от мыслей о музыке, от воспоминаний молодости. Он не был настроен улаживать какие-либо «дела».
— Княгиня Анна скончалась,— сказал Вевюрский, приближаясь к Спыхале.— Отец телеграфировал, чтобы вас известили.
— Когда? — удивился Спыхала, задерживаясь у дверцы автомобиля.
— Да вот, умерла в Италии... а молодой княгине не сообщили. Нарочно, что ли?
Спыхала все более удивлялся.
— Что пишет отец?
— Ничего, только телеграмма, вот она.— Вевюрский достал листок.— «Княгиня умерла Палермо. Немедленно сообщи пану Спыхале. Отец». Это все.
Спыхала торопился и не сразу осознал важность полученного известия.
— Надо ехать, а то сейчас пойдет дождь,— сказал он. Шофер недоверчиво возразил:
— Разве?
— Неужели вы не видите, что собирается дождь? Взгляните
на небо. Вы что, никогда в деревне не жили? Разумеется, будет
дождь.
И, обращаясь к Вевюрскому, Спыхала прибавил:
— Хорошо, хорошо, спасибо, что известили меня, пожалуйста,
поблагодарите отца.— Он небрежно подал руку Янеку и сказал
шоферу: — Едем в посольство. И, пожалуйста, княгине Билинской
ни слова об этом.
VIII
Между тем на приеме в посольстве все уже знали о кончине княгини Анны. Вечерний выпуск «Фигаро» сообщил эту новость представляющую интерес для французских аристократических кругов, ибо покойная состояла в родстве с Бурбонами. Супруга посла лично уведомила Билинскую о случившемся, одновременно умоляя, чтобы та не покидала общества и помогла ей развлекать королеву.
Мария осталась один на один с этим известием в Огромной пустой гостиной. Супруга посла бросилась к дверям, где мелькала светлая фигурка королевы, проводила высокую гостью к угловому дивану, который считала почетным местом, как и у себя в деревне на Познание, а затем наскоро и как-то не очень уверенно представила ей какого-то великана — польского писателя, который недавно прибыл в Париж. Билинская остановилась посреди зала и поискала взглядом Спыхалу. Он стоял у дверей, ведущих в холл, и беседовал с пожилым господином серьезного вида, седовласым, с огромными голубыми глазами. Это был Поль Валери. Билинская желала немедленно поговорить с Казимежем, но он сделал ей знак бровями, что не может сейчас бросить великого поэта. Судя по всему, скорого окончания беседы не предвиделось, тем более что собралось еще мало людей и Спыхале некому было препоручить своего собеседника. Билинская медленно отвернулась и очутилась лицом к лицу с миссис Эванс.
Ганна подала ей руку и спросила о брате.
— Не знаю, где он,— ответила Мария,— я потеряла его при выходе из концертного зала.
— Как вам понравился Падеревский? — осведомилась миссис Эванс.
— Ах, разумеется, очень,— равнодушно заметила Билинская и, глядя на изумруды Ганны, подумала: «Мои были красивее».
К ним подошел Эдгар. Мария воспользовалась этим, чтобы покинуть миссис Эванс. Эдгар посмотрел Билинской в глаза.
— Мы обязательно должны говорить о Падеревском? — медленно произнес он.
— Это ужасно скучно,— вздохнула Билинская.— Знаете, в данную минуту я весьма далека от музыки, так как получила очень важное известие...
— Хорошее или плохое? — спросил Шиллер.
— Собственно говоря, очень плохое, но оно может обернуться ж очень хорошо.
— Хорошее известие для вас не обязательно будет хорошим для меня.
Мария улыбнулась. Улыбалась она редко.
— Сожалею,— сказала она,— но у меня никогда не бывает для вас хороших известий.
— Я много думал об Одессе,— сказал словно самому себе Эдгар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86