И вдруг произнес сдавленным голосом:
— Я их ненавижу!
— Hv вот! К чему же эта музыка, п стихи, и этот чудесный городок, если-вы полны ненависти г
— Мы ненавидим, это верно, но в нашей ненависти заключен героизм.
— В самом деле? Ты в этом уверен?
— А если мы с тобой встретимся лицом к лицу?
— Как это понимать?
— Друг против друга.
— Э, мой дорогой, жизнь может сыграть с нами любую шутку. Что ж, я буду стрелять. Думаю, и ты тоже не станешь читать в такой момент?
— Нет, я буду читать стихи и буду стрелять. Януш тихонько рассмеялся.
— Ты несносен, Шнеефохт...
— А ты чрезмерно благодушен,— пробурчал Хорст. Прошли сутки. Поздно вечером Ганя и Януш сидели у окна,
того самого окна, что выходило на юг, в долину Неккара, на Люд я Мангейм. Оденберг был погружен в темноту, и время от времени там сверкали молнии. Надвигалась весенняя гроза. Ганя пространно рассуждала о любви. Они сидели вдвоем в одном кресле, прижавшись друг к другу, и Януш, обласканный, приголубленный ею, ощущал под своей ладонью это прелестное, упругое тело. Он молча гладил ее волосы. Потом встал.
— Знаешь,— сказал он. Как в Париже. Правда, там не было таких пейзажей, и этих каштановых рощ, и Хорста — маленького «пажа» Марре Шуара, и обезоруживающей музыки Брамса. Но, понимаешь, я предпочитаю атмосферу моей оранжереи: там я вышел — и вокруг меня свежий воздух, и запах навоза, и зреющие хлеба, и нес Орелем. который так любит лаять на ласточек. утверждающий, что «садоводство способствует хорошему настроению). И я решил вернуться туда. Поезд на Берлин отходит в двадцать минут первого.
Ганя беспокойно пошевелилась.
— Ты не останешься?
— Зачем? У тебя есть свой Эванс, или Доус, или свой Марре...
— Ох, нет!
— Кто его знает? А я не могу здесь... Мне сейчас совсем другое пришло в голову. Ты бывала когда-нибудь в Кракове?
— В Кракове? Нет, никогда.
— Ну вот, а я отсюда поеду прямо в Краков. Мне хочется сравнить два эти города: Гейдельберг... и Краков.
— Зачем?
— Не знаю. И не тебе, так легко поддающейся любому капризу, спрашивать об этом. Вот такой у меня каприз. Так мне хочется. И поверь мне, я поступаю правильно.
— А ты не подумал, что мы с тобой могли бы пожениться?
— Быть пятым? Пожалуй, нет... А какая в этом необходимость?
— При моем-то богатстве! Януш усмехнулся.
— Тем не менее тебе хочется стать польской графиней. Ну что ж, похвальный патриотизм. Но я на это не гожусь.
— Подумай, что ты теряешь.
— По правде сказать, не так уж много. Ты очень мила — и это все! Но ты хочешь петь... а я?
— Что ты?
— Я ничего. Я любить хочу.
Он поцеловал ее в губы. Гане показалось, что это «любить» относится к ней, но Януш встал с кресла, зажег свет и стал собирать вещи.
— Мне действительно пора,— сказал он,— поезд в самом деле отходит в двадцать минут первого, осталось полчаса.
XIV
Януш часто ездил в Краков. Там у него были родственники, да и любил он этот город. Если случалось приезжать летом и с маленьким саквояжем, то он не брал извозчика, а прямо с вокзала шел бульварами в Гранд-отель. Владельцы гостиницы были дальними родственниками Януша, и портье всегда принимал его с радостью. Но больше всего ему нравилось идти бульварами, вдыхая запах роз,— они начинались от улицы Любича,— нравились тенистые каштаны, Брама Флорианская, тропа, которая петляла среди деревьев за костелом Пияров до самого угла Славковской. Первое ощущение Кракова было всегда самым приятным. Цветы на бульварах неразрывно связывались с какими-то воспоминаниями, возвращали к событиям давно минувших дней. В раннем детстве он бывал здесь с отцом — они жили в отеле «Под розой». Здесь он видел представление «Костюшко под Рацлавицами», сопровождал отца во время его визитов на Брацкую, бывали они и «Под баранами». Отец посещал и музыкантов, гостивших тогда в Кракове. Этот путь бульварами был как бы возвращением в Маиьковку.
Уже вернувшись из Парижа, Януш изведал то самое чувство, которое так поразило его и теперь, по приезде из Гейдельберга: чувство возвращения к действительности, к повседневным делам, важным п конкретным, поддающимся осмыслению. Пребывание в Гейдельберге представлялось ему слишком уж фантастическим, эфемерным, словно повисшая в воздухе паутина, которую может унести малейший порыв ветра. Между тем даже в Кракове, душная атмосфера которого, низинный туман и буквально парной воздух могли превратить город, полный живописных костелов, в феерию или сновидение, он ощущал землю под ногами как нечто вполне реальное. Как обычно в таких случаях, раздумья овладели им.
Милейший пан Тадеуш, портье из Гранд-отеля, дружелюбно поздоровался с ним и вручил, как всегда, ключ от комнаты на самом верху. Это была какая-то перестроенная или пристроенная комната, плоская, длинная, с окнами на темный дворик, украшенная эстампом «Девушка, выходящая из волн морских». Подыматься туда надо было по лесенке. Раздевшись и меряя комнату шагами, Януш вдруг задумался над тем, как мало связал он свою судьбу с родиной: «Чем я в сущности отличаюсь от такой Гани Эванс, или Доус, или как там она зовется, или, к примеру, от Виктора Гданского, назвавшего себя космополитической свиньей?» Но эти размышления недолго занимали его. Не прошло и минуты, как Януш нашел себе оправдание, и притом с величайшей легкостью.
Заснул он спокойно и словно приняв какое-то решение. Ему снилась широкая и прозрачная гладь озера, Хорст Шнеефохт, дирижирующий оркестром, и слова стихотворения, которое он не запомнил.
Проснулся Януш довольно поздно и не сразу вспомнил, зачем приехал сюда. Пока он брился, одевался и завтракал внизу, в кафе, равнодушно оглядывая прохожих на Славковской, прошло много времени. И все же он решил отправиться пешком до самого Сальватора. Дорога была длинная, но довольно однообразная, утро отличное, теплое, ароматное.
Проходя мимо внушительного здания мужской школы, Януш увидал во дворе ребят, игравших всем классом в волейбол. Несколько юношей поодаль толкали ядро. Какой-то здоровенный парень в спортивном костюме, похожий на бывалого легкоатлета, забавно подрыгивая ногой, довольно далеко толкнул ядро. Когда Януш наблюдал за этими спортивными играми, из ворот вышли три подростка с книжками.
«О,— подумал он,— это интеллектуалисты класса. В спортивных тренировках, конечно же, не принимают участия».
Догнав трех подростков, он невольно насторожился, прислушиваясь к их разговору. Януш шел чуть сзади, и ему хорошо были видны их фигуры. Посередине шагал высокий, стройный парнишка, его маленькие уши раскраснелись. Он о чем-то рьяно спорил со своими спутниками, по одежде походил на провинциала из благородных, а его приятели были по-краковски элегантны — в шортах и пестрых рубашках. Тот, что шел справа, типичный интеллигент, очень подвижный, говорил:
— Предположим, ты прав, но тогда скажи мне, почему чудеса творятся у китайцев, малайцев и негров, у людей, которые никогда не слышали о христианстве?
Януш посмеялся в душе. Откуда он взял эти чудеса у китайцев? Откуда это ему известно? Да еще говорит об этом с такой незыблемой юношеской верой, верой в книги, газеты, рассказы путешественников.
А другой, шагавший слева, красивый брюнет с тонкими, как у итальянца, чертами, по внешнему виду скорее художник, чем философ, сказал:
— Все это доказывает, что существует некая общая основа, некая, что ли, общая платформа, на которой происходят чудеса.
— Но что вы считаете чудом? — слабо защищался тот, что шел в середине. Видно было, что он глубоко верил в то, что отстаивал, но ему не хватало слов, чтобы защитить свою веру.
Красивый брюнет засмеялся.
— Ну, например, если я пойду в кино и случайно встречу там Зосю, то буду считать это чудом.
«Зосю?» — подумал Януш.
— Ты плетешь ерунду, Эрик,— сказал интеллигент справа.— Я совсем не это считаю чудом.
— Ну разумеется.
— Но как вы себе представляете,— говорил тот, что в середине,— как вы себе представляете? Как можно жить без мысли о бессмертии души?
— После Смерти ничего нет,— сказал Эрик.
— Ну ладно. Но ведь человек непрерывно стремится к совершенству, к чему-то лучшему. Верно? А на этом свете лучшего добиваются редко.
— Зато на том свете вообще ничего нет.
— Так зачем же он стремится к совершенству? Януш не выдержал и вмешался в разговор.
— Как же можно,— воскликнул он,— воздвигать преграду развитию человека? Значит, смерть является той границей, за которую наше совершенствование не может проникнуть?
Ребята остановились, ничуть не удивленные. Они слишком раскипятились, чтобы обратить внимание на неподобающее поведение постороннего человека. «Умник» сказал:
— Вы мыслите категориями индивидуальности. Индивидуум в данном случае нас абсолютно не интересует. Речь идет о всеобщем счастье, о совершенствовании общества.
— Ну хорошо,— сказал Януш,— а как вы себе представляете этику без моральной основы?
Все принялись кричать каждый свое. Они стояли на тротуаре и размахивали руками. Прохожие начали оглядываться на них. Первым опомнился Януш.
«Мы ведем себя как ненормальные,— подумал он.— Что я делаю здесь, на улице, с незнакомыми ребятами и почему защищаю бессмертие души, всегда для меня сомнительное? Что за безумство!»
Он быстро овладел собой и попрощался с собеседниками. Ребята с разгоревшимися лицами продолжали стоять на тротуаре, оживленно жестикулируя.
«Встретить Зосю в кино — это чудо!» — повторял про себя Януш.
Вот так, с улыбкой, подтрунивая над самим собой, над своей верой и надеждой, дошел он до самого монастыря сестер норбертинок. Был полдень. На башне костела пробило двенадцать, а потом зазвучал надтреснутый колокол. Януш знал легенду о нем: мастер, отливавший колокол, утопился от отчаяния, когда он треснул, и теперь колокол этот звонит «по тем, кто утонул в Висле». Мышинский с минуту слушал шипение колокола, его глухие, дребезжащие удары. Монастырь вздымался ввысь, прямой, типично польский. Януш заглянул во двор. Он зарос травой, и в углу стоял великолепный огромный каштан, который только начал цвести.
«В Гейдельберге каштаны уже отцвели»,— подумал Януш.
Висла была тут же, рядом. Она текла светлой полосой, невинно и беззаботно, несмотря на дребезжащие звуки надтреснутого колокола. А еще прекраснее показалась Янушу Висла из окна квартиры тетки Зоей Згожельской на улице Гонтины, Туг она словно протекала под самым окном — возвышенная, чистая, совсем как у Высшского.
Зосю он не застал. Тетка Марта, подтянутая, некогда красивая, весьма изящно одетая, решительная дама с фиолетовой бархоткой на шее, сообщила, не выговаривая «р», что Зося наконец-то, всего две недели назад, получила место «у пхофессохши Ваг-нех, что на Голембьей улице», и что она ухаживает там за двумя детьми, «очень милыми сохванцами».
Тетка Марта посадила Януша у светлого стола, застеленного расшитой узорами скатертью, готовясь приступить к пространному рассказу о племяннице. Януш не противился — ведь он ничего не знал о Зосе.
— После смерти отца Зося очень одинока,— многозначительно сказала пожилая дама,— очень одинока, и мне действительно было жаль эту девушку. Одна, без гроша, да и у меня не густо...
Януш невольно взглянул НР белые стены комнаты, где висели фотографии с видами Татр и засушенные цветы белозора между ними.
— Вы знаете, ведь она уже начала понемногу стареть.
— Панна Зося? Стареть? Это забавно...
— О да, ей уже около тридцати лет. Около! Это только так говорится, а вообще-то ей исполнилось тридцать в феврале... Вы же понимаете...
Януш ничего не понимал.
Не понимал даже, что говорила ему эта дама. Ведь все равно он ничего не узнает о Зосе! Януш встал и стал прощаться.
— Ах, извините,— сказала пани Марта,— я даже фамилию вашу не спросила. Что передать Зосе, когда я ее увижу?
— Я разыщу панну Зосю у профессорши Вагнер,— спокойно сказал Януш.— Постараюсь с ней увидеться. Даже наверняка увижусь с ней.
— Вы хотите предложить ей место?
— Вот именно.
— О сударь, а хорошее ли это место? Ведь ей, бедняжке. столько пришлось натерпеться, пока она не устроилась наконец у Вагнеров. А там ей очень хорошо. Правда, она никогда не имела дела с детьми и очень устает, но Вагнеры такие порядочные люди! Может, ее пока не тревожить с этого места? Как вы думаете?
— Я думаю так же, как и вы,— сказал Януш в передней.— Пусть решает сама панна Зофья...
На Голембыо он поехал трамваем.
И даже поднялся по лестнице. Это был старый краковский дом несколько странной планировки. С лестничной клетки надо было пройти в просторную длинную застекленную галерею, в конце которой виднелась дверь с надписью: «Профессор Юзеф Вагнер». Януш нажал кнопку пружинного, слегка тронутого ржавчиной звонка. Дверь отворила горничная. Первое, что бросилось ему в глаза в длинной, темной, разделенной огромной коричневой портьерой прихожей, было светлое платье Зоей. Опустившись на корточки, она снимала чулочки с некрасивого худого мальчика, сидевшего в глубоком запыленном кресле. Квартира казалась старой, запущенной и была заставлена мебелью и гипсовыми бюстами. Зося вскочила с пола и в замешательстве остановилась перед ним.
— Вы ко мне? — спросила она, подымая светлые свои глаза на Януша.
— А к кому же? — как будто даже сердясь немного, сказал Януш.
Впрочем, Зося всегда раздражала его, когда он замечал ее преданный взгляд.
— А я водила детей гулять,— сказала она.— Сейчас будет обед. Как только придет профессор...
Из недр запыленной квартиры, словно сквозь завесу густой паутины, послышался резкий голос:
— Панна Зофья, это к вам?
— Да, сударыня,— ответила Зося, явно не зная, что ей делать.— Это профессорша...— шепнула она.
— Вы смогли бы выйти со мной? — спросил Януш.
— Не знаю. Сейчас будет обед,— прошептала она неуверенно.
— Ничего, пообедаем в городе.
— Извините, пожалуйста, я не буду обедать, мне необходимо выйти,— сказала Зося в глубину квартиры.
Из-за портьеры показалась высокая особа в красном халате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86