Заглядевшись на Зосю, он даже не заметил, как нотариус кончил читать акт и подал Згожельской перо, показывая обозначенное крестиком место, где она должна была подписаться: «Зофья Агнешка Зго-жельская».
Затем нотариус обратился к Янушу:
— Будьте любезны, вот тут, рядышком, с перечислением всех ваших имен, граф.
Януш, не привыкший так подписываться, пропустил «Теодор» ж тихо рассмеялся.
— Это ничего, ничего,— сказал нотариус.
Подписав акт, Януш снова взглянул на Зосю. Она была все такой же хмурой, только густой румянец разлился по всему лицу, покрыл даже лоб и шею. Все начали прощаться.
— Вот вы и владелец Коморова,— сказал нотариус, подавая Янушу руку. Но тот был так тронут низким и взволнованным голосом девушки, что охотно выписал бы тут же дарственную на имя Зофьи Згожельской. Он крепко поикал протянутую ему руку и снова увидел серые, глубокие и печальные глаза.
— Пойдем, папочка,— сказала она отцу.
Шушкевич и Януш задержались, чтобы заплатить пошлину, но когда Згожельский с дочерью были уже у двери, Шушкевич подбежал к ним.
— Послезавтра мы с графом Янушем будем в Коморове,— громко провозгласил он.— Состоится возведение на престол нового хозяина,— объяснил он Билинской.
Януш подумал, что уж слишком бесцеремонно они им командуют. Розовое платьице скрылось за дверью.
III
Семейство Голомбеков занимало на улице Чацкого огромную квартиру с высокими потолками, немного мрачную и заставленную мебелью, которую отец Франтишека покупал, что называется, без ладу, без складу. Вступив во владение всем этим хозяйством, Оля начала освобождаться от ненужной рухляди. Часть вещей она сдала на хранение, кое-что подарила милой пани Кошековой, старшей сестре мужа, жившей на Праге. В комнатах стало просторнее, из гостиной вынесли тяжелые диваны со спинками в дубовой оправе, а вместо них вкатили большой рояль Блютнера, удачно купленный на углу Мазовецкой. Тетя Михася получила собственный направо от входной двери и там принимала своих гостей: сестру, пани Кошекову, с которой они подружились, и пани Шимановскую (урожденную Воловскую — так же как и знаменитая пианистка), занимавшую апартаменты этажом выше. Голом-бек чуть свет уходил к себе в пекарню и кондитерскую, расположенную неподалеку, на углу Свентокшиской; маленький, полуторагодовалый Антось находился в детской, в конце длинного коридора, под надзором дипломированной воспитательницы панны Романы; а Оля чувствовала себя одинокой и когда блуждала по пустым комнатам, читала или присаживалась сшить какую-нибудь обновку ребенку, и когда по временам касалась клавиш и открывала ноты с песнями Вольфа и Дюпарка. Недавно она разучила очаровательную песню Дюпарка «Invitation au voyage» *, но даже послушать ее было некому, кроме разве прислуги, которая мыла окна в соседней квартире. Франтишек не мог оставить свою пекарню, а Оля не хотела без него ехать на дачу. Антося решили отправить на море в сопровождении воспитательницы. Тетя Михася уговаривала дочку тоже поехать, но Оля всякий раз только рукой махала. Свою вторую беременность она переносила тяжело, часто впадала в апатию, не хотелось ничего делать, даже двигаться. Она степенно расхаживала по комнатам и напевала вполголоса Дюпарка.
Остановившись на середине просторной гостиной с отвратительными картинами, которые Франтишек так убрать, она громко повторяла: «Aimer et mourir au pays qui te геььешЫе...» И знала: хуже всего то, что ни любить, ни умереть нельзя, да и не нужно; что нет на свете такой страны, которая была бы похожа на Казимежа. В самом деле, какая страна могла быть похожей на него? Родился он не то в Сокале, не то в Жешове. Для Оли, плохо знавшей географию Галиции, эти два города сливались воедино, а тамошние края были совсем незнакомы. И, конечно же, в них не было ничего общего с pays lointains Бодлера. Не было там кораблей с мачтами, не было там проникновенного высокого ля бемоль, которое нужно было взять пианиссимо на словах «ton moindre desir» , не было даже спокойного до мажор, которым заканчивалась песня. Эти понятия существовали только в поэзии и в песне, а там, в Сокале или Жешове, была железнодорожная станция с семафорами, будками и огнями; рельсы, вырвавшись из лабиринта стрелок, прямой линией устремлялись к недалекому горизонту. Около станционного здания стояли низкие каштаны или какие-то другие деревья, а на втором этаже помещались три квартиры, по одной комнате с кухонькой в каждой. В одной из этих квартир и вырос Казимеж. Отец вставал на работу в четыре часа утра, в восемь мать будила сына: «Казек, вставай, в школу пора!» И Казек шел в школу. Приезжал из деревни «дедуня» и привозил черный хлеб, две головки сыра, завернутые в белую тряпицу, и несколько мешков картофеля. Нет, Казек рос самым обыкновенным мальчишкой и не был похож ни на какую волшебную страну.
Эдгар в то время жил в гостинице и, узнав, что у Оли дома есть рояль, попросил разрешения приходить к Голомбекам играть и сочинять. Это внесло большое оживление в монотонную жизнь Оли. Она садилась на синий плюшевый диван в своей просторной спальне и, склонившись над голубой распашонкой для будущей дочурки (она не сомневалась, что это будет девочка), прислушивалась, как Эдгар перебирает пальцами клавиши, порой подолгу импровизирует, а порой, сыграв лишь несколько тактов или несколько аккордов, надолго замолкает. Она не осмеливалась спросить у Эдгара, сочиняет ли, записывает ли он эти аккорды, эти неизвестно что выражающие беспорядочные звуки, и только удивлялась, что из такого хаоса, из подобных эмбрионов может возникнуть какое-то гармоническое единство.
В тот день, когда Януш стал владельцем Коморова, он встретил на улице Эдгара, направлявшегося к Оле. Януш пошел с ним, и скоро они позвонили у высоких черных дверей с табличкой
«Ф. Голомбек». Оля очень рада была их приходу, но стеснялась своего вида и к тому же испугалась: о чем они будут с нею беседовать? Эдгар всегда нравился ей, хоть она побаивалась его и удивлялась, что он еще снисходит до разговора с ней, такой глупой. Оля считала, что она совсем поглупела от своей любви к Казимежу, а с замужеством лишилась всякой привлекательности. Эта мысль никогда не покидала ее, особенно на людях; тут она окончательно робела и не могла подыскать нужных слов. Януша она знала с детства, но в Варшаве и он показался ей каким-то другим, непонятным, окутанным таинственной дымкой.
Когда они втроем прошли в гостиную и сели в массивные кресла, каждый по-своему почувствовал вдруг свое одиночество: Эдгар, не освоившийся в Варшаве; Януш, растерянный, не знающий, чем заняться; Оля, душой постоянно пребывающая в каком-то ином мире. Сначала поговорили о том, что тогда занимало всех в Варшаве, потом умолкли. Приближался вечер, и в темноватой квартире Голомбеков стало мрачно.
Ройская как-то сказала Янушу: если в обществе создается гнетущая атмосфера, то лучше всего прямо заговорить об этом — все становится ясно, и обстановка обычно разряжается. Сейчас он вспомнил ее слова.
— Знаете,— неожиданно для собеседников заговорил он,— а ведь мы как-то не можем найти себя в Варшаве. Я, например, никак не могу освоиться в квартире сестры, старуха мне чертовски надоела со своими великосветскими манерами. И вы оба, мне кажется, не очень хорошо чувствуете себя здесь. Особенно в данную минуту.
Эдгар встал и прошелся по комнате. Он остановился у рояля и раскрыл ноты песен Дюпарка.
— Для меня самое важное — моя музыка,— сказал он.— А откуда теперь взяться музыке?
— Ах, а у меня столько работы,— неискренне сказала Оля, втыкая иглу в шитье.— Я ни о чем не думаю.
— А я думаю,— медленно процедил Эдгар,— думаю. Мне пора уезжать из этой Польши, но сейчас это было бы трусостью, и потому я сижу здесь. Несколько дней отправляюсь в Аркадию. Может быть, там я смогу писать.
— Бегство? — резко спросил Януш. Эдгар пожал плечами.
— Ну, бегство, если хочешь. Только бегу я от самого себя. Оля совершенно неуместно улыбнулась и ни с того ни с сего
спросила:
— От Эльжуни есть какие-нибудь вести?
— Есть,— неохотно ответил Эдгар,— через месяц она уезжает в Америку.
— Ангажемент?
— Не знаю, но, наверно, ангажемент, если пишет: «Еду петь в Америку...»
— Счастливая! — вздохнула Оля.
— Завидуешь ей? — спросил Эдгар.— Почему?
— Прежде всего потому, что поет, а кроме того... Януш прервал ее:
— Никогда не угадаешь, кому и в чем завидовать. Человек обычно не ценит того, чем сам обладает. Я, например, только тогда осознал, каким другом для меня был Юзек, когда потерял его.
— Кстати, как Ройская? — поинтересовался Эдгар.
— Она в Варшаве,— ответила Оля.— Живет у нас, а сейчас ушла не то на женское собрание, не то на митинг. Их сейчас хоть отбавляй.
— Я давно не видал ее, как она поживает? — спросил Шиллер.
— Неплохо. Все, что связано с гибелью Юзека, она спрятала глубоко в сердце. Никогда не говорит об этом, никогда не вспоминает о Молинцах. Увлекается общественной деятельностью и всегда чем-нибудь занята.
— А Валерек?
Оля снова занялась шитьем.
— Как вам сказать? Валерек очень невнимателен к матери. Выглядит он великолепно, служит в семнадцатом уланском полку. Был ранен, но сейчас опять уехал...
Послышался звонок, и в гостиную вбежал Франтишек Голом-бек. За последнее время он изрядно потучнел, на его красном лице поблескивали капли пота. Остановившись посредине комнаты, он отдышался и, не здороваясь ни с кем, выпалил:
— Представьте себе, выбили окна в моей кондитерской!
— Боже милостивый! Кто выбил? — воскликнула Оля.
— Ой, прости меня, детка моя,— спохватился Голомбек,— не бойся, ничего страшного не произошло.
— А я и не боюсь ничего, я только хочу знать.
— Бабы выбили. Палками, камнями, бог знает чем. Кто-то их науськал, вот они и пошли людей на фронт выгонять. Как увидели, что в кондитерской много посетителей, бросились с палками к дверям; я — раз и дверь на запор, а они начали угрожать клиентом через окно, да как завоют: «На фронт, на фронт!» Посетители мои — наутек, через сад, а они по окнам — трах-бах! Четырех стекол как не бывало! Вы подумайте, какой убыток...
Оля поднялась с кресла.
—- Ты присядь, Франтишек,— спокойно сказала она,— зря нервничаешь. Сейчас я прикажу подать кофе.
Она позвонила служанке, но появилась панна Романа.
— На кухне никого нет,— сообщила она.
— Будьте любезны, приготовьте кофе на четверых,— распорядилась Оля и, усевшись на подлокотнике, обняла Франтишека.
— Не горячись, Франек,— сказала она,— стекла вставят, и все будет в порядке.
— Не так-то легко сейчас найти стекло в Варшаве.
— Уж как-нибудь найдется,— спокойно уверила его Оля.— А мы вот с Эдгаром и Янушем беседовали здесь о совершенно других вещах.
— О чем же вы можете беседовать в такие времена? — с некоторым испугом спросил Франтишек.
— О жизни, об одиночестве, об искусстве...
— Сумасшедшие! — воскликнул кондитер, затем вскочил и начал расхаживать по гостиной, заложив руки за спину, отчего животик его еще больше выпятился.
— Послушай, а ведь это тоже способ мыслить обо всем — мыслить методом исключения,— сказала Оля.
Франтишек не понял.
— Ну и настроение у вас! Позавидуешь! — сказал он. Януш повторил про себя:
— Методом исключения.
Когда они с Эдгаром вышли из квартиры Голомбеков, на улице было почти темно. Над Варшавой раскинулось прозрачное летнее небо. Они медленно шли по улицам. Первым заговорил Эдгар. Он никогда еще не произносил таких длинных монологов. Януш даже удивился: видно, многое накопилось в душе Эдгара, если у него такая потребность в излияниях.
— Мышление методом исключения — это изумительное открытие, и кто бы мог подумать, что оно придет в голову именно бедной Оле. Я почти ежедневно хожу к ним писать музыку, но у меня ничего не получается. Совсем не получается; чтобы сочинять музыку, нужна соответствующая атмосфера, а там такой атмосферы нет. Оля, бесспорно, человек уравновешенный, рояль у них хороший, в доме тишина, но вот эти ужасные картины на стене и особенно желтая мимоза на синем шелке... Всякий раз, как посмотрю на нее, так и обрывается начатая музыкальная фраза. Словом, как в стихах.
— Вот видишь, как хорошо было бы иметь такую Олю...— продолжал Эдгар.
Янушу пришлось наклониться к Эдгару, чтобы расслышать то слова: уличный шум, грохот автомобилей — все это мешало, Эдгар говорил тихо, как бы обращаясь к самому себе:
— Мне кажется, что, сочиняя музыку, я тоже отдаю дань исключения. В том смысле, что процесс композиции исключает из моего бытия все другое, с чем бы я все равно не справил-я. Я попросту растерялся бы... Это уже случалось со мной в России во время революции. Мне бы никогда не решить те вопросы ,которые волновали всех вокруг и которые навязал мне Володя. Знаешь, ведь перед отъездом из Одессы я часто встречался с Володей. Но от Ариадны он не получал никаких известий,— поспешно вставил он, как будто предчувствуя вопрос, готовый сорваться с уст Януша,— абсолютно никаких. Так вот, о музыке. Ее я выбрал, наверно, тоже методом исключения: ничего другого я не умею, да и не смог бы делать. Вчера я весь день анализировал вариации Брамса, ну, ты знаешь, на тему Паганини, и, поверишь, давно уже не испытывал такой радости. Пусть рушится весь мир, остались бы только вариации Брамса!
— А если они никому не понадобятся? Если и они рухнут?
Эдгар ничего не ответил.
А в это время по гостиной Голомбеков ковылял маленький, которого привела панна Романа. Он только еще учился ходить, забавно переставляя ножки, балансируя поднятыми ручонками и раскачиваясь всем телом. Это был пухлый, розовощекий бутуз, очень похожий на Франтишека. И Оля, и панна Романа были в восторге. Малыш перебегал по ковру из рук панны Романы в руки матери и обратно и заливался радостным смехом, пока наконец не упал и не разревелся.
— Этим всегда кончается,— сказал Франтишек, с лица которого еще не сошла улыбка.
Вбежала обеспокоенная тетя Михася.
— Что случилось? Что такое?
Но ребенок плакал недолго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86