за меня
и за Варлака, -- хоть он и басурман. Главное -- свидетельствуем: остался еще
один ван, имя ему Кромешник. Он на воле. У него на груди -- моей руки
осьмилучевые звезды с "тихой" грамотой. У него общак, у него история, он
последний. А уж прислушиваться к нему или не прислушиваться -- это ваше дело
золотое. Когда надо -- он сам объявится. Все, бегут... Прощайте все, Фашисту
персонально... Он молодо выглядит, Кромешник, не по годам... (Суббота хотел
договорить: "...не по годам нарекся..." , но не успел)
В камеру ворвались вертухаи и молча кинулись на ванов. Бить -- не били,
по старинному неписаному правилу накануне казни приговоренных старались не
задевать, но, исправляя собственную ошибку, связали, заткнули рты и волоком
оттащили в другую камеру, в глухом углу, где в унитаз легче было докричаться
до ада, чем до других сидельцев. Ванов развязали, вынули затычки изо ртов,
обыскали для порядку, обматерили и вновь оставили одних.
Радостное возбуждение от удачного "вольта" вскоре схлынуло и ваны вновь
замолчали. Суббота вдруг смял в кулаке пачку с сигаретами и выбросил в
унитаз, а сам, беря пример с Варлака, улегся рядом на нары. Старики думали,
каждый о своем, и не заметили, как задремали...
Конвой во главе с судебным исполнителем только вступил в тюремный
коридор, в конце которого находилась нужная им камера, а Варлак и Суббота
уже услышали его и
кряхтя стали собираться. Собирать было и нечего, разве что лицо
ополоснуть, чтобы окончательно стряхнуть с себя остатки дряблого
стариковского сна.
Варлак сковырнул пробку с пивной бутылки и сделал глоток. Раздумчиво
помолчал и сказал, криво улыбаясь:
-- Темное, а я светлое люблю. Тьфу, гадость, за месяц не удосужился
посмотреть, что нам подсунули... Вик, будешь?
-- Нет, я водички лучше, а еще лучше -- чайку...
Загремел засов, бесшумно открылась дверь:
-- Осужденный Игхрофт Виктор, на выход с вещами.
Суббота обернулся к Варлаку и с виноватой улыбкой прошептал ему:
-- Видишь, мне повезло -- первому выпало. Чиль, дружище, ты меня, может
и увидишь еще, а уж я тебя нет. Они обнялись крест-накрест напоследок и
Варлак поцеловал своего товарища в лоб:
-- Не бойся, Вик. Может ад у нас общий будет, а? На рай не потянем, с
гуриями-то?
Конвоиры-унтеры стояли истуканами, офицер -- начальник конвоя -- нервно
зевал: четырежды ему доводилось отводить людей на расстрел, а он все не мог
к этому привыкнуть.
-- Ну, попрощались -- хватит, -- буднично, по-канцелярски одернул он
старцев. -- Ведите.
В пятом часу утра тюрьма была тиха и угрюма. Пятеро, включая
приговоренного, шли по длинным коридорам старинного централа, словно по
лабиринту -- с уровня на уровень, из коридора в коридор. И вот, когда они
миновали два с половиной этажа и множество разнокалиберных коридоров,
Суббота понял, что наступил подходящий момент:
-- Люди! Варлак и Суббота уходят от вас! Прощайте! Ва.. -- Оплошавшие
конвоиры навалились, не церемонясь, двинули прикладом в живот, заткнули
кляпом рот и под руки потащили дальше, торопясь пройти "жилые" места.
"Крытая Мама" содрогнулась и закричала. Сидельцы почти всех камер не
спали эту ночь, готовясь к проводам. Рев тысячи глоток смешался с грохотом
железа: сидельцы, сорвав металлические столы и нары, казалось бы намертво
приваренные к полу, били ими в бронированные двери. Те, кто послабее,
стучали мисками, ложками, топали ногами. Самые отчаянные подожгли
внутренности матрацев и сквозь щели пытались выпихнуть тлеющие жгуты в
коридоры. Во всеобщей катавасии они рисковали угореть в собственном дыму, но
какие могут быть счеты и резоны в такую ночь. Об этом событии по всей стране
будут вспоминать и рассказывать долгие годы. Лучше добавить на горб пару лет
за бузу, чем опозорить себя покорностью перед псами...
Все подразделения внутренней службы были подняты в ружье, режимник
позвонил в городской гарнизон за подмогой, по чьей-то преступной халатности
на несколько секунд на полную мощность взвыла сирена. Камеры усмиряли
прикладами и брандспойтами с холодной водой -- опыт был, не впервой, а в
трех камерах пришлось стрелять на поражение. Хотя, конечно, анархию такого
масштаба не припоминали даже старожилы. Воистину, прав был господин
президент: сорную траву с корнем выпалывать надобно, оставь один росток --
все поле изгадит. Ваны поганые...
Варлак с улыбкой слушал доносившийся шум, он и без сирены догадался о
том, что Суббота успел попрощаться с преступным миром Бабилона-страны за
себя и за него, Варлака.
Он взял едва початую бутылку с пивом, вылил содержимое в унитаз, а
бутылку поставил на стол; вторая, нетронутая, притаилась в продуктовой нише.
Все так же улыбаясь, он помочился, подумав -- взгромоздился на парашу, потом
спустил воду, умылся. Он даже попробовал напеть чего-то, но закашлялся.
"Прощай навсегда, Вик, я тоже теперь тебя не увижу, смысла нет," -- произнес
он вслух и лег на спину к себе на нары.
Оклемался Суббота уже в подвале, куда не доходят звуки из верхнего
мира, будь то сирены или выстрелы. Низкий просторный зал со сводчатыми
потолками довольно хорошо освещался семирожковой люстрой без плафонов. Зал
имел ширину метров шесть, а в длину вытягивался на все десять. В торце его,
напротив двери, всю заднюю стену занимало покрытие -- щит из старых,
толстых, горизонтально расположенных бревен, испещренных дырами от
бесчисленных пуль. В метре перед щитом торчал в цементном гнезде деревянный
же, из цельного ствола, столб, выкрашенный коричневой масляной краской. На
уровне груди и подколенок располагались два разомкнутых металлических обруча
с винтами, шипами и дырками для регулировки диаметра.
Слева от двери примостился письменный стол с телефоном наверное еще
довоенной конструкции, за столом сидел румяно-склеротичный толстячок. Возле
стола, лицом к двери стоял угрюмый рукастый мужик в белом халате, рядом с
ним молоденький католический священник с библией в левой ладони. Перегаром
от "белого халата" разило настолько мощно, что священник стоял несколько
искривясь от своего соседа, а Суббота даже сморщил свой сверхчуткий нос и
чихнул.
-- Будьте здоровы, -- тотчас пожелал ему толстячок и засмеялся своему
невольному каламбуру-шутке.
-- Впрочем, извините, если что... Кто это у нас? Ага... Виктор Игхрофт.
Чильтан Калуф после идет... Вы верующий?
-- Католик.
-- Удачно. Вам предоставляется право исповедаться отцу Иосифу,
выпускнику иезуитской академии..., впрочем это неважно, важно то, что он
одной с вами веры. Хотите исповедаться э-э, на дорожку, так сказать?...
-- Пожалуй, -- согласился Суббота. Он рассудил, что небольшая отсрочка
поможет ему укрепиться духом перед неизбежным.
-- Ваше время -- десять минут. Святой отец, прошу вас, не перебирайте
этого лимита -- иначе мы ни в какие сроки не уложимся. Хорошо?
Отец Иосиф ничего не ответил и прошел в комнатку с прозрачной
пластмассовой перегородкой. Комнатка была два на два метра, с белыми
потолками и серым цементным полом. Стены ее были окрашены примерно пополам:
верхняя половина белой масляной краской, а нижняя -- серым цементом. Кроме
двух стульев в комнате больше ничего и не было.
-- Сколько лет вам, сын мой?
-- В июне бу... Ровесник века я.
-- Что ж, вы немало прожили и сумеете по-христиански встретить свой
последний час. Я слушаю вас, сын мой. Поверьте господу то что у вас на
сердце. Господь милостив.
-- Он что, вышак мне отменит?
-- Сын мой, я понимаю ваше... ваш страх и отчаяние... Но не стоит
богохульствовать в этой миг, данный человеку для покаяния и очищения. Все мы
рано или поздно предстанем пред Господом нашим. Покаяние облегчает сердца и
очищает души перед Господом. Покайтесь, я слушаю вас.
-- Святой отец, -- вздохнул Суббота, -- я верую в Господа нашего и
готов повторять за вами слова молитвы, но каяться -- не буду. Десять минут
-- слишком мало, чтобы я мог перечислить все мои грехи со времени предыдущей
исповеди, которая случилась, наверное, еще до рождения вашей матушки . Кроме
того, я не уверен, что никто из псов не подслушает мои слова. Господь же не
останется в неведении относительно моих грехов. И за них я отвечу перед
Господом, как всегда отвечал за свои поступки.
-- Вами движут греховные помыслы и гордыня -- суть дитя сатаны --
вкладывает сии слова в уста ваши. Вы на пороге вечности, так опомнитесь же,
сын мой, умоляю вас, я сумею продлить время нашей исповеди в разумных
пределах, не отказывайтесь от покаяния. Неизреченно милосердие Божие, не
отталкивайте же его! Снимите груз с вашего сердца и с вашей души, сын мой во
Христе.
-- Я и не отталкиваю. Просто я думаю, что недостоин Его милости, по
крайней мере -- не могу просить о ней вслух. Да и... нечем мне каяться.
-- Не в чем? -- У священника округлились глаза и юный лоб собрался
морщинами.
-- Нечем. Да. Благодарю вас, святой отец, что вы поддержали меня в
последнюю минуту, но мне пора... Дайте мне ваше благословение, или что там
полагается...
Последние слова у Субботы вышли грубоватыми, он сам почувствовал это,
но от волнения не смог найти нужных вовремя, а исправлять -- поздно было
уже. Священник замер, словно не слыша, и трясущимися губами творил молитву,
слезы стояли в его глазах -- он был еще слишком молод, чтобы встречать чужую
насильственную смерть с философским смирением.
-- Порядок? -- добродушно осведомился у Субботы толстячок. -- Рад за
вас, вовремя и без соплей. Вас ждет рюмка водки -- на посошок, так сказать,
ну и сигаретка.
-- Не пью и не курю, бросил. -- Суббота заметил на столе брезентовый
мешок, видимо предназначенный для его головы, и в свою очередь обратился к
толстенькому распорядителю:
-- Говорят, тут еще спрашивают про последнее желание...
-- Врут, уверяю вас, врут. Легенды уголовного мира, так сказать. Рюмка
и сигарета, помимо молитвы, вот и все наши привилегии для казнимого. Ну, вы
человек пожилой, рассудительный, не истерик, можем пару рюмок налить,
хотите? От чистого сердца, так сказать?
-- Благодарствую, я не пью. Нет так нет, я просто хотел попросить,
чтобы мне мешок на голову не надевали.
Толстячок задумался, пожевал губами.
-- Невозможно, извините. Рабочая группа, исполнительная, так сказать,
не должна видеть вашего лица. Таков порядок. Не нами заведено -- не нам его
отменять. И рот мы обязаны вам будем закрыть, чтобы они не слышали вашего
голоса.
-- А вы бы дырку для глаза в мешке проковыряли, -- нашелся Суббота, --
или мешок у вас многоразовый?
-- Обижаете, -- рассмеялся толстячок. До этого наши кастеляны-экономы
еще не дошли. Мешок списывается вместе с пользователем. Хорошо, сделаем. Но
для рта дырок не будет, дышите носом. Даже если насморк -- придется
потерпеть... Прошу сюда...
Священник, опустив глаза долу, ушел, беспрестанно шепча молитвы, врач
забрался в освободившуюся комнатку и уселся на стул. Двое конвоиров подвели
и прислонили Субботу спиной к столбу.
Распорядитель начал с того, что связал Субботе руки в локтях, заведя их
назад, за столб. Потом связал ноги в лодыжках. Потом настроил по размеру и
защелкнул на ключ оба металлических обруча.
-- Не беспокоит, нет?
-- Нормально, -- ответил Суббота поглядывая на мешок.
-- Сейчас, сейчас, -- перехватил его взгляд толстячок, -- только
наложим повязочку на кляп...
Он знаком попросил Субботу открыть рот, вставил небольшой кляп,
прикрепил сверху повязку, заведя концы ее на затылок, и принялся за мешок.
Он примерился взглядом и стал проковыривать перочинным ножом, но не одну
дырку, а две, -- видимо машинально, не учитывая, что Суббота одноглаз и
вторая дырка -- лишняя ему. Но в процессе работы, он все же сообразил это, к
собственной радости. Перочинный нож был слишком узок и хотя толстячок
энергично шерудил им, поворачивая вдоль оси, дырка все еще была слишком
мала, так что он даже вспотел, ее расширяя. Наконец все было готово.
Распорядитель надел на Субботу мешок, расправил ткань так, чтобы видно было
блестевший в дырке глаз, отпустил конвой и заметил:
-- Должен признаться, что ваша просьба из разряда неординарных, обычно
все налегают на зеленого змия. Вы будете смеяться, но некоторые еще просятся
в туалет. Из тех, кто сохраняет рассудок к этому моменту. Не желаете,
кстати, в порядке гигиены? Я и руку развяжу и горшок принесу. Чем-то вы мне,
так сказать, симпатичны...
Суббота отрицательно качнул головой, стараясь, чтобы дырка не сбилась
со своего места напротив глаза.
-- Ну, как говорится, дело ваше...
Толстячок отошел в сторону, к правой стене, если смотреть от входной
двери: там оказалась еще одна маленькая дверь ведущая в чуланчик того же
размера, что и "исповедальня". Оттуда, повинуясь распоряжению толстячка,
вышли четверо солдат внутренней службы с табельными карабинами. Толстячок
раскрыл ящик стола, вынул оттуда четыре уже снаряженных обоймы с патронами,
по десять в каждой обойме, здоровенную тетрадь в клеточку, с потрепанной
ледериновой обложкой, перьевую ручку и штампик. Солдаты по очереди подходили
к столу, расписывались в тетради и брали обоймы, каждый одну. Все проходило
в полном молчании, но даже если бы все они решили бы спеть хором, Виктор
Игхрофт, в миру -- Суббота, этого бы не услышал. Внезапно маленькая
вселенная, что столько лет была им, Субботой, беспорядочно заметалась по
грудной клетке. Она поняла, что большая вселенная, внешний мир, через
считанные мгновения неумолимо и бесповоротно разрушит и поглотит ее,
маленькую и беззащитную. И никто, ничто не может это отменить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54