Когда кто-нибудь из них открывал рот -- в зевке или в разговоре -- было
видно, как в щербатых ртах блестят золотые зубы. Ведущим в этой паре был
белый, которого звали Варлак, а второй, мулат, отзывался на мирное прозвище
Суббота.
Эти двое были последними из могикан, только они двое выжили, двое из
легендарного и могучего блатного сословия "Большие Ваны". Еще до войны
господин Президент отдал распоряжение: выполоть с корнем всю эту блатную
нечисть, "Больших Ванов", и всех, как их там... Начали полоть. Но преступный
мир огромного государства отнюдь не исчерпывался "ванами", которых было-то
-- маленькие доли процента от всех сидящих и ворующих. Искоренить
преступность, которую порождала сама человеческая природа и насаждала своими
порядками вся государственная машина, было немыслимо, для этого одной
половине страны надо было перестрелять другую половину, затем чистить свои
ряды, а потом подчищать оставшихся, и так до бесконечности, или до
последнего человека... Посему силы режима предпочли понять приказ буквально
и всей мощью полицейского аппарата обрушились именно на князей преступного
мира, "Больших Ванов".
В те времена любой из "ванов" большую часть жизни обязан был проводить
за решеткой, каждый считался хранителем и ревнителем тюремных и блатных
законов, жрецом, судьей, вожаком и отцом родным для остальных сидельцев.
Получить титул "вана" было совсем, совсем не просто, но и отказаться от него
было нельзя. Нельзя было завязать, нельзя было признавать и вспоминать живых
родственников, включая родную мать(кроме как в наколочных сентенциях),
нельзя было скрывать свою принадлежность к "пробе". Хотя и понятия такого --
"проба" -- для "ванов", можно считать, не существовало. Они были зонные
небожители, вне иерархии.
Поэтому для властей не было ничего легче, чем опросить и собрать всех
"ванов" в одном месте. Там, на южных приисках, им завернули такие условия
содержания, что за год их поголовье сократилось вдвое. Денег и сил не
жалелось: в три, в четыре раза увеличен был контингент охраняющих и
пресекающих, организованы были беспрецедентные меры по недопущению связи с
волей и другими зонами. На этом фоне в тюрьмах и зонах страны промелькнуло и
исчезло кратковременное явление -- самозванец. В образовавшемся вакууме
власти то тут, то там возникали самозванные "ваны". Но притворяться ваном
долго так же невозможно, как притворяться скелетом. Таких разоблачали и в
лучшем случае убивали. Случалось, что и кумы-оперативники выводили своих
гомункулусов в "ваны", чтобы с помощью смут и провокаций разобщить и
ослабить преступные кланы. Но здесь их подстерегала опасность и с
неожиданной стороны: другие, конкурентные и просто враждебные должностные
лица, в погоне за хорошим показателем мели подчистую любого, кто признавал
себя врагом господина Президента, орудовали его приказом как ломиком, мешая
оперативным планам недругов и коллег, сокрушая противников, своих и
государственных. "Лжеваны" появились и закончились перед самой войной. А
когда грянула она, матушка, то и вовсе стало не до церемоний: всю зону
"вановскую" расстреляли, как не было ее. Оставшиеся на воле и кое-где в
крытках "ваны" пытались предпринять что-нибудь. Так на Бабилонской Сходке
сорок второго года было принято, что "ван" не обязан объявляться по прямому
запросу властей ни на зоне, ни на воле, хотя и прямо отказываться от титула
в ответ на прямой вопрос тоже не полагалось. Допускались любые уловки и
ухищрения, но и вслух, и письменно запрещалось заявлять: "Я не Ван". Тот же
самый совет , чтобы запутать псов, получили в разосланных малявах все те,
кто, не будучи "наречен" ваном, придерживался на зонах "правильных" понятий.
Принимать нового "вана" можно было на сходках в три, а в крайнем случае
и в два участника, не считая принимаемого. "Бегать" на воле теперь не
возбранялось хоть пять лет подряд, разрешено было носить огнестрельное
оружие не только на дело, но и просто с собой. Отныне можно было некоторое
время, но исключительно на воле и под чужим именем, по согласованию со
сходкой, зарабатывать на жизнь не только кражами и взломами, но и работой,
как таковой. Но по-прежнему запрещалось иметь родственников, работать в той
или иной форме на государство, участвовать в строительстве или ремонте
узилищ любого рода, служить таксистом, официантом, продавцом. Однако ваны
слишком поздно спохватились, слишком мало их осталось, чтобы как и встарь
занимать руководящие позиции в преступном мире (Их сменили урки золотой
пробы -- ржавые. И хотя они уже не имели такого безграничного и безусловного
влияния в местах заключения, но зато вели себя гибче и были гораздо
многочисленнее).
Гека подселили к ним с утра. Оба старика внимательно и спокойно
разглядывали его, но видимого любопытства не проявили. Как только закрылась
дверь он представился по всей форме и стал ждать ответа. Почти минуту в
камере висело равнодушное молчание. Наконец Варлак просипел дряблым ртом:
-- С какой ты зоны, не понял я?
-- С пятьдесят восьмой, дополнительной. Дополнительного режима, то
есть.
-- Это где же такая находится?
Гек объяснил, как умел. Он всем своим опытом, интуицией понимал, что
эти странные деды, не знающие, казалось бы, общеизвестного, тем не менее
имеют блатное право задавать ему вопросы.
-- Так это "Ветка", -- с веселым удивлением произнес Варлак,
поворачиваясь к мулату. -- Значит, теперь ее номерной кличут, утратила свое
имя, стало быть.
-- Земляки, выходит, -- откашлялся мулат, и ткнул пальцем в левое
предплечье. Там синел простая, без наворотов, наколка -- тюльпан в руке,
увитый колючками, а под нею три разделенные точками буквы, исполненные
готическим шрифтом: В, Т, -- третью, побитую широким рваным шрамом, было не
разобрать, но Гек знал ее: у них на зоне были в почете эти портачки,
означающие, что их владелец сидел на малолетке нетаком, и провел там не
менее трех лет. Правда шаблон у них, у современных, был несколько иной,
более подробный, трехцветный, с завитушками. Гек неоднократно пытался
выяснить, что обозначают эти буквы, но вразумительного ответа не получил.
Ребята расшифровывали, кто во что горазд, к единому мнению не приходя.
Однако буквы эти, как видно, идущие с седых времен, были обязательным
атрибутом на такой татуировке, в неизменном составе и порядке расположения.
-- А где твоя портачка?
Гек смутился:
-- У нас кодляк постановил, что можно наколку уже на воле сделать,
чтобы лишних примет лягавым не давать. Это не западло... (В свое время Рыбак
, из их отряда, стал вроде бы в шутку подначивать Гека за нежелание делать
татуировку на зоне, намеками обвинять в трусости, боязни получить "пять
минут" -- пять суток шизо. Дело было в туалете, в курилке. Гек тотчас же при
всех подошел к одному из унтеров-надзирателей, заскочившему туда по малой
нужде и окликнул того: " Эй, пидор, ты когда-нибудь руки моешь, ай нет?" Лен
Тайвел был отнюдь не вредный мужик для малолетних сидельцев: он, правда,
никогда не соблазнялся на подкуп и не таскал в зону запрещенку -- деньги,
чай, письма с воли, но и никогда не "требушил" пацанов без надобности или по
злобе. Его, как и любого надзирателя, не любили, но все -- актив и нетаки --
относились к нему уважительно, как обычно относятся к людям, имеющим понятие
о чувстве чести и собственного достоинства. И вот Гек, уходя от подначки,
решился на прямое и публичное оскорбление представителя зонной
администрации. Тот густо и темно побагровел, неторопливо подошел к
рукомойнику и тщательно вымыл руки с мылом.
-- Так -- нормально? -- сдержанно спросил он.
-- Да, -- смешался Гек, не ожидавший штиля там, где предполагалась
буря, и тут же кубарем покатился под ноги к своим кентам. Сознания он не
потерял, но встать смог не сразу. Унтер посмотрел на правую руку, нанесшую
удар, и вернулся к рукомойнику. На этот раз он мыл руки еще тщательнее.
-- Если куришь, затягивайся глубже, про запас, -- обронил он выходя из
умывальника, -- в этом месяце уже не доведется.
Ребята смотрели на Гека и разное читалось в их взглядах: восхищение
бесстрашной дерзостью пацана, сочувствие -- сегодня только двенадцатое,
значит паровоз прицепят, два по десять, неодобрение -- не по делу оскорбил
цепного, неправильно так... В тот раз сиделось Геку как никогда тяжело, но
уже никто не сомневался в его духарном, "принципиальном" характере.)
-- Лягавые -- это мусора, как я понимаю? -- спросил Варлак и не
дожидаясь ответа продолжил, -- такое их дело мусорское, ловить и приметы
обозначать... Кем ты по зоне ходил?
-- Сперва пацаном, потом нетаком, -- с достоинством ответил Гек.
-- Что сие означает -- нетак?
Гек подрастерялся, но начал с натугой и по казенному объяснять:
-- Нетаки -- лица, отрицательно настроенные к режиму содержания, к
лицам твердо ставшим на путь ис...
-- Отрицалово, короче говоря, -- перебил его Суббота. Таких у нас
называли -- отрицалы.
-- Не слыхал, -- с сомнением произнес Гек. -- Наверное, давно это было,
а сейчас -- нетаками зовут. На малолетке -- нет выше пробы. Другое дело на
взросляке, там -- как себя поставишь. Иной раз бывает, ребята говорили, на
малолетке нетак крутейший, а на взросляк поднялся, -- глядишь и крыльями
захлопал... На взросляке такая проба тоже есть -- нетаки, но не она высшая.
Да что я ВАМ говорю, объясняю, сами, небось, все на прожог знаете?
-- В тот колодец, где мы сидели, не то что новости, крысы не забредали.
Видать их по дороге съедали те, кто поудачливее. Который тебе год?
-- По ихним документам шестнадцать, а на самом деле четырнадцать в
апреле стукнуло.
-- Ну вот, а господин Суббота второй абыш подряд доматывает, не выходя,
да и я не меньше.
-- Он прибедняется, Малек, Варлак истинно тюремный урка, с тридцать
пятого года из терема не выходил, а уж в одиночке отсидел... От жизни мы
отстали маленечко и новой музыки давно не слыхивали. Может, в лаг..., э-э,
на зонах уже и урок не осталось, одна сучня, а?
-- Да нет, на серьезных взросляках ржавые почти всюду шишку держат. Но,
конечно, особаченных тоже хватает, особенно скуржавых -- их администрация
греет.
-- А ты из каковских будешь, я забыл?
-- Я не из каковских, я же малолетка. На зоне нетаком ходил... -- Гек
поразмыслил, прежде чем продолжать: хвастовство и самонадеянность в таких
случаях очень вредят, но и прибедняться не стоит. -- Это значит, что мне ко
ржавым дорога не закрыта.
-- Вот оно как. Ну что же, располагайся, местов свободных много( камера
была на диво пуста: не считая Гека из восьми шконок шесть было свободных. И
вообще -- впервые Гек видел на крытке шконки вместо нар, видимо что-то
все-таки менялось в сонном тюремном королевстве.).
Гек подошел к свободной койке, раскатал тощий матрац, в тумбочку
положил мыло, щетку и зубной порошок, а мешок сунул под кровать. Двое дедов,
казалось, утратили к нему всякий интерес: Суббота, сидя на корточках у
стены, задремал, а Варлак снял ветхую, черную когда-то рубашку, и оставшись
в дряхлой жилетке на голое тело, толстой цыганской иглой вроде как собирался
ее штопать. Геку захотелось по-маленькому в туалет и он пошел к параше. И
параша-то была королевская -- не вонючая бадья с ржавой прикованной крышкой,
а настоящий унитаз, огороженный с трех сторон кафельной стенкой. Вдруг Гек
заметил, что стандартная стенная ниша, выполняющая роль продуктового
шкафчика в камерах, занавеской не закрыта. Гек ругнулся про себя на
собственную невнимательность и вернулся, чтобы ее задернуть, хотя, как он
заметил, полка была абсолютно пуста. На малолетке очень большое значение
придается обычаям и ритуалам зоны и горе тому, кто ошибается и нарушает их.
Гек много раз слышал, что на взросляках порядки не такие строгие, но,
признаться, не верил в это: мужики там взрослые, большие, значит и нравы
крутые -- поди, оступись!
В свою очередь, двое последних из реликтов преступного мира обменяли на
тюремную баланду всю свою жизнь, во имя идеалов и идей, только им ведомых.
Жесткость, с которой придерживались они правил и понятий тюремного бытия,
была под стать изуверскому фанатизму малолеток, вернее превосходила их своей
щепетильностью. Они очень дорожили чистотой и незапятнанностью своей
репутации и держали мальца на дистанции, хотя после долгих "одиночных" и
проведенных в обществе друг друга лет, им очень хотелось поговорить со
свежим человеком, узнать новости другого мира. Парнишка им показался своей
серьезностью и воспитанностью: отвечал как положено, сам вопросов лишних не
задавал, без разрешения по камере не шастал, вот и приличия понимает --
другой взрослый на занавеску и не посмотрит... Нет, рано еще хоронить
блатные идеалы, если даже на малолетках живут, худо-бедно, по правильным
понятиям...
-- А вы, прошу прощения, какой пробы будете? -- Гек решил, что и ему
настало время определиться с сокамерниками, хотя на гнилые пробы они и не
похожи, но...
-- А тебе это что, не все равно?
-- Нет.
Варлак задумался, в общих чертах он представлял себе современную
блатную раскладку в местах заключения:
-- Высшей, самой высшей пробы мы -- Суббота, кент мой, и я, Варлак.
-- Ржавые, да? -- У Гека широко раскрылись глаза: он впервые видел
двоих высших представителей преступной иерархии. Их немощность и
неказистость не имела для Гека никакого значения, все это тонуло в сияющем
ореоле АВТОРИТЕТА.
-- Еще выше.
-- Как еще выше? Выше не бывает... Вообще не бывает, ну -- в наших
понятиях...
-- А вот бывает, даже в ваших, в нетаковых понятиях, да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54