Но
главное достояние государства -- уникальные золотые рудники и прииски.
Именно они заставляли руководство стран -- опор мировой демократии --
закрывать глаза на чудачества местных вождей и дружить с ними напропалую.
Столица медленно преображалась, приобретая вслед за Иневией
среднеевропейский лоск, но помоек и трущоб -- сделай два шага от центра --
оставалось предостаточно.
Население Бабилона-города все еще сохраняло этническую пестроту, люди
старались сохранить чувство локтя: ирландцы с ирландцами, черные с черными,
китайцы с китайцами. Если не считать китайского и некоторых других языков,
имеющих крайне ограниченное хождение в соответствующих гетто, население
страны было двуязычным. Английский -- сохранил статус официального языка, на
нем, в основном, велось делопроизводство; бабилос же был более
простонародным. Так если официальная правительственная газета " Солнце
Бабилона" издавалась на английском языке, то все бульварные газетенки -- на
бабилосе, потому что если разговорным английским владели все, то английскую
письменность знал далеко не каждый обыватель. От старого света осталась еще
одна забавная особенность, неизвестная более нигде в южном полушарии. Все
знали, что декабрь, январь, февраль -- в старом свете зимние месяцы, а здесь
летние. Но в эстрадных песенках, в поэтических и идиоматических выражениях
было принято отражать календарную символику старого света: "Январский мороз
позабытой любви", "Июльские грозы, как желтые розы", "не май месяц,
начальник..." и т.п.
Микрорайоны, где население перемешалось, назывались -- винегретные.
Крайне неблагополучными кварталами считались винегретные и черные. За ними
следовали айсорские и ирландские, следом итальянские, самым спокойным слыл
Чайна-таун. Там тоже, случалось, грабили и убивали, но почти всегда --
своих, без шума и массовых побоищ.
В окраинном, винегретном, примыкавшем к ирландскому, районе, где
селилась шантрапа, не помнящая или не признающая кровного родства с далекими
предками, в семье отставного урки и вечно пьяной дворничихи родился мальчик,
которого назвали Гекатором, или попросту -- Геком. Гекатор Сулла не помнил
своей матери -- она умерла в католическом лазарете от гнойного перитонита в
возрасте сорока двух лет, когда Гектору еще не исполнилось четырех. Он был у
нее поздним и единственным ребенком, хотя попыток стать матерью она не
прекращала, начиная с четырнадцати лет, с любым желающим. Все что у Гека
осталось от матери -- тусклая цветная фотография: мать -- короткая и
некрасивая, стоит в осеннем парке среди желто-багровых деревьев. У нее на
руках -- белый сверток, перетянутый голубой лентой. Позднее отец в припадке
пьяной безадресной злобы сжег фотографию и у Гека не осталось ничего, чем бы
он дорожил.
Отец был десятью годами младше своей подруги, он гнал самогон, это было
его профессией всегда, сколько помнил Гек. Пойло получалось крепкое и
дешевое, постоянные потребители поговаривали, что и вкусное. Своего зелья
отец не употреблял будучи при деньгах, а покупал только "казенку" -- водку,
виски, ром, бренди -- под настроение, как он говаривал окружающим.
Околоточный почти никогда не препятствовал Ангелу -- так прозвали отца Гека
-- в его занятиях, изредка сволакивал его, пьяного в стельку, в участок до
утра, дам давал несколько раз в морду, утром же отпускал как ни в чем не
бывало. Из-за безнаказанности такой тянулась за Ангелом дурная слава
осведомителя и провокатора. Но поскольку серьезные люди с ним не водились и
отраву у него не покупали, то ему и это сходило с рук. Ходили также слухи о
его бурном прошлом: дескать, законным ржавым уркой катился Ангел по южным
лагерям и на воле, да где-то оступился..., а то и скуржавился. Всякое слышал
Гек, не знал, чему верить, но уж чего не отнять -- блатных песен знал отец
множество. Одну, про адвоката Шапиро, отец особенно любил и исполнял на
кухне почти каждый вечер безо всякого аккомпанемента. Сначала Гек думал, что
Шапиро -- блатной термин, обозначающий еврейскую национальность, и только в
школе понял, что это просто фамилия.
В маленькой однокомнатной квартирке кроме двух кроватей, шкафа и стола
с двумя стульями не было ничего, не имеющего отношения к изготовлению браги
и самогона. Запах от барды был таким густым и крепким, что не умещался в
квартире и норовил вытечь сквозь дверные и оконные щели во двор и на
лестничную площадку, благо квартира находилась как бы на отшибе лестничной
клетки первого этажа и имела отдельный вход с улицы.
Все было пропитано этим поганым запахом, из-за него мальчишки
безжалостно изгоняли Гектора из своей компании, дразнили вонючкой и
шакаленком, а когда он огрызался -- били. Очень скоро Гек понял: сочувствия
или снисхождения ожидать не приходится. Он затаился дома, наблюдая за миром
из полуподвального окна. Но когда ему исполнилось семь лет -- пришлось идти
в школу. На классной разбивке оказалось, что он самый маленький и худой из
всех ребят, к тому же и запах был при нем -- история повторялась. Через три
месяца Гек наотрез отказался идти в школу. Не помогали ни побои со стороны
отца, ни уговоры теток из районного "Христианского милосердия",
обеспечивавшего местных малоимущих детей, вроде Гека, обносками и
бесплатными булочками и молоком. Чтобы избавиться от побоев, Гек выходил из
дому и забивался в первый попавшийся на пути подвал или чердак расселенного
полуразрушенного дома. Такое времяпрепровождение было само по себе
небезопасным: предпортовый район, многолюдный и бедный, кишмя кишел темным и
страшным людом -- психами, извращенцами, наркоманами...
Классный наставник сообщал о прогулах отцу, тот брался за ремень...
Ситуация становилась полностью безвыходной. Гек стал похож на забитого
трусливого зверька, он почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться
по ночам. И без того худой -- он отказывался от пищи и уже походил на
скелетик. Однажды вечером к ним зашел отец Иосиф и предложил отцу поместить
Гекатора в католический приют, где мальчика подлечат, привьют вкус к учению
и слову Божию. Отец был почти трезв на этот момент и легко согласился. Гек
прожил в приюте почти пять месяцев. За это время ему вылечили энурез, он
перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым
-- дистрофиком все же не выглядел. Полутюремная обстановка приюта ничуть не
тяготила Гека, он и не подозревал, что жизнь может быть куда менее
безрадостной. Всегда молчаливый, он делал только то, что требовали
воспитатели, инициативы ни в чем не проявлял, сторонился других ребят и не
испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.
Приют не был муниципальным, федеральные субсидии не предназначались
церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства еще до войны, а
значит приют содержался исключительно на пожертвования частных лиц и
организаций. Гек не был круглым сиротой, поэтому когда для приюта настали
трудные деньгами времена, его и еще нескольких детей, имеющих близких
родственников, отправили по домам.
Отец по-своему тепло встретил отпрыска, накормил гречневой кашей,
бросил подушку и одеяло на его кровать, по-прежнему стоящую в углу,
размашисто погладил по стриженой голове:
-- Ну, что, ексель-моксель, соскучился по дому? Ну-ка, посмотри на меня
-- вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня сынок, что за три
месяца я так ни разу к тебе и не собрался -- дел по горло, да и болел я...
Болеть я стал часто, видно умру скоро, к мамке уйду... -- У отца задрожали
губы, -- один останешься, сиротой.
У Гека сжалось сердце и защипало в глазах:
-- Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день,
и поправишься тогда.
-- Нет, сынок, от смерти не лечат..., пожил -- хватит.
Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных
стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным -- почти улетучился
из квартиры.
-- Папка, а где твоя лабалатория (Так Ангел называл самогонный аппарат
и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать нечто иное)?
-- Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры
помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
Геку стало еще страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в
каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул:
-- Папка..., папка... -- только и смог он выговорить сквозь
надвигающийся плач.
Ангел подпер голову рукой и тоже заплакал:
-- Эх, хоть бы раз в жизни -- счастья крошечку, да на свою ладошечку!
Сынок... Ты помоложе будешь, -- достань из шкафа... , душа ее, родимую,
требует...
Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он
любил, когда отец в таком состоянии -- не бьет и делать ничего не
заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек
потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку -- балерину, изображающую
царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек
так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от
ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно
долго тупо смотрел на осколки.
-- Как же так, сынок, -- даже лягавые руку на нее не подняли, оставили
мне -- матери твоей память, целой и невредимой, а ты!... сломал ее... Назло,
что ли мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон... от нас с
матушкой.
-- Папка, я не хотел!
-- А сделал... Дай-ка сюда, не ровен час...
Ангел вытянул пробку из початой бутылки и сделал небольшой глоток:
-- Виски теперь -- дрянь, раньше было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы
из нефти гонят -- сами не пьют, а христиан травят. Пробки на резьбе
придумали, сам видел. Ну да ничего, ничего-о! Со всеми посчитаемся -- дай
только срок! Только не тот срок, что за Хозяином считают!... "Сидел я в
несознанке, ждал от силы пятерик..." -- затянул было Ангел, но вдруг осекся.
-- Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя самого надо бы взять за задние
ноги, да головой об угол -- за такое веселье. Чего веселого, я спрашиваю?
Гек не знал, что сказать и только мотал стриженой головой и
подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать
теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить...
-- Что стоишь, чего ждешь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но
не лежит, ты... -- прикольно, да? Это -- памятью моей было, частью души
моей, а стало -- хуже мусора, куда пошел?
-- Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.
-- Кто бы тебя прибрал, гаденыш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как
есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне!
Ближе подойди. Ближе, я сказал!
-- Гек не выдержал: слезы полились ручьем. Он стоял в метре от отца и
не в силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к
груди, локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали
трясущийся подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек
зажмурил глаза и зашелся в беззвучном реве... На его макушку неожиданно
медленно легла рука отца:
-- Сдрейфил, брат? неужто ты думаешь, что я на сынишку своего руку
подниму? Нас с тобой и так слишком мало сохранилось -- ты да я -- на весь
белый свет. Да, пьяный я -- а знаешь ли, с какой радости пью? Нет, мал ты
еще, Гек, такие вещи понимать. Мать-покойница твоя, царство ей небесное,
тоже уважала это дело -- запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной.
Знаешь, а ведь я брошу пить: уедем отсюда, заново жить начнем. Я шофером
устроюсь, на дальнобойке заколачивать, а ты дома -- за старшего, по
хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем
-- с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим -- хочешь собаку?
-- Хочу, -- еще сквозь слезы, нетвердым голосом, но уже с прояснившимся
лицом, ответил Гек. Дети -- отходчивый народ, и Гек уже готов был простить,
вернее -- забыть (потому что он и не ведал, что в его моральной власти --
прощать или хранить обиду в ответ на зло, причиненное другим человеком)
страх и слезы, вызванные пьяным отцом, вычеркнуть из сердца глумления и
угрозы, исходившие от единственного в мире человека, которого ты имеешь
право назвать родным.
-- Купим, -- веско сказал отец и поднялся, опрокинув стул. Тяжело
ступая, с остановками он двинулся к туалету. Дверь за собой он не закрыл и
Геку слышно было, как мечется пьяная струя по всей поверхности унитаза, как
отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину. Отец вернулся, грянулся на
стул, поднятый Геком, и еще отхлебнул. -- Может, ты голоден, сейчас
сообразим чего...
Гек счастливо фыркнул и сел к столу, напротив:
-- Папка, я недавно ел, ты же мне сам кашу давал! Гречневую -- забыл?
-- Почему это я -- забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и
никогда. Просто смотрю -- худой больно, кожа да кости. Там тебя, небось,
голодом морили долгополые, в монахи зазывали?
-- Нет, нормально кормили. Другой раз кто и попросит добавки, так тем
давали, особенно новеньким, а я ни разу не спросил, мне хватало -- я же
меньше других был. А только в спальне вечером у нас все равно дрались и
ругались, хоть отец Анри говорил, что это тяжкий грех. И еще латыни нас
учили... А щенк...
-- Эх, эх. -- был смех, да вышел грех. Теперь ты дома и латынь учить не
надо. Был тут хрен с горы, попечитель окружной, интересовался -- почему в
школу не ходишь? Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут,
если я посеща...емости... не обеспечу. и вот что: ходить будешь в другую
школу -- через квартал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54