Правда, говорили, что Риухкранд чистейший большевик, но начальница этому не верила, потому что этот молодой человек выглядел недурно, был прилично одет и вежлив...
Тем временем в комнате накрыли на стол. Пауль загляделся на белые розы, стоявшие на подоконнике.
- Снежная королева, сами ученицы вырастили, - объяснила начальница и пригласила Пауля к столу. - И скатерть эту соткали и обмережили ученицы.
Пауль хвалил мед, свежее молоко и пышки. Старая дева не была бесчувственна к лести. С сияющим лицом она поставила перед Паулем вазу с цветущими ветками липы.
- Не правда ли, божественный запах? Вам нравится?
Очень. А вашим пчелам, наверно, еще больше.
Ответ пришелся хозяйке по душе, и маленькая веточка липы очутилась у Пауля в петлице.
Прошел уже час, а в классе сидело лишь три-четыре человека. Одна старушка сообщила, что владелец маслобойни Хаугас утром объявил всем, кто приносил молоко, что выступление Риухкранда не состоится, так как на это время у него назначено предвыборное собрание в другом месте.
Таким образом, первое выступление Пауля оказалось сорванным, зато удачно прошло вечернее собрание в поселковом клубе. Недавно организованный профсоюз сельскохозяйственных рабочих хорошо потрудился: разослал именные приглашения, украсил зал собрания лозунгами и венками, пригласил духовой оркестр. Оркестр под управлением пожилого учителя, который сам играл на трубе, ею же отбивая такт, по этому случаю даже выучился исполнять «Интернационал».
Собрался полный зал народу. Часть слушателей внимательно следила за речью оратора, но Пауль вскоре заметил, что были и такие, которые сидели тупо, точно в церкви, женщины - сжав в ладонях свернутые трубочкой носовые платки или сложив руки, мужчины - с неподвижными лицами, словно вырубленными из дерева. Нужно встряхнуть и этих,
- Ваши куры, - попытался Пауль заговорить более образно, - несли золотые яйца, но только вашему директору Кютту, который зарабатывал на них в год по пятьдесят четыре тысячи. Круглым счетом это составляет среднюю годовую зарплату ста пятидесяти рабочих...
Внимание заметно повысилось.
- В Индии изображают бога Шиву о пяти головах. Но что такое этот Шива рядом с директором нашей сельскохозяйственной палаты Кинтом, у которого имеется двадцать два зада и который сидит сразу на двадцати местах и всюду получает жалованье...
Зал оживился. Пауль привел примеры еще более близкие. У Хаугаса работает вековечный батрак Юхан. Кто не знает его? Он присутствует и здесь, на собрании. У Хаугаса он и полевой рабочий, и лесоруб, и грузчик на мельнице, и канавщик, и извозчик... Словом, девять дел, а десятое — голод...
Все сразу принялись искать глазами Юхана, шептаться, переглядываться, усмехаться, послышались даже реплики из зала. Исчезла прежняя скованность. Речь захватила слушателей, растревожила мысль. Всем хотелось, чтобы она кончилась еще не скоро.
Но Пауль ошибался, ожидая, что после его речи посыплются вопросы и начнутся выступления. Люди были основательно приучены к молчанию. Ни в церкви, ни на собраниях они не привыкли к тому, чтобы после проповедника или оратора еще кто-нибудь брал слово. Зато после собрания вокруг Пауля столпилось немало людей, у каждого из них было что сказать, каждый не прочь был послушать, что скажет другой.
- О Хаугасе вы могли бы рассказать побольше, — сказал загоревший докрасна, худощавый человек с длинным носом, на котором шелушилась кожа.
- А что, например?
Человек застеснялся и подтолкнул своего приземистого соседа: пусть говорит он.
- Да что ж? - наконец заговорил тот. - Такие вещи случаются и в других местах. Все началось с того, что поблизости от нас начали сводить казенный лес. Мы поглядели; земля хорошая, выкорчуй пни, разбросай семена - хлеб вырастет- что надо. Нас было трое, у каждого по нескольку вакамаа такой болотистой земли, что колос до колоса не докличется. Добавка очень пригодилась бы. Мы друг другу подсобили бы, справились бы как-нибудь. Казна дала согласие, да и цену назначили по-божески. Но в город съездить сразу некогда было. Самая страда, когда тут заниматься этими бумажными делами! Работаю как-то на покосе и вижу: старый Хаугас бродит среди вырубки, озирается и что-то в книжку записывает. «Оценивает, стервец, нашу землю», - думаю. А он подходит ко мне, предлагает папиросу и этак любезно говорит: чего, мол, ждете, отработайте у меня день на сенокосе, а я завтра поеду в город, могу уладить там ваше дело. Мы, конечно, согласны, проставляем на бумаге подписи. Разве придет в голову думать о человеке плохое? А он, мерзавец, после сам написал на этой бумаге, что мы, дескать, не хотим этой вырубки, отказываемся от нее. Так он и выхватил у нас из-под носа эту землю. Ах, черт, разозлился я тут, проклинал его и думал: «И на тебя управа найдется. Отнять хлеб у бедняка!» Решили не сдаваться, отыскали адвоката — и в суд! Но разве вырвешь кусок из волчьей пасти? Судились целый год и проиграли. Известное дело, у кого мошна, тот и прав. Наделали новых долгов. У нас двоих хутора пошли с молотка. Сам же Хаугас и купил их. Ну, а потом? Куда деваться бедняку? Пришлось в конце концов к нему же наниматься на работу. Вот каков Хаугас и его республика!
- Нужно было рассказать об этом на собрании, — сказал Пауль.
- Чтобы еще шире раструбить об этой позорной истории? - махнул рукой рассказчик. — И кто в здешних местах не знает об этом? А коли Хаугас услышит, что ты посмел хоть пикнуть, последние штаны снимет, да еще выгонит с работы. Вот и ищи себе тогда келью под елью.
- Ну-ну, со всем этим теперь будет покончено, — разъяснил Пауль, - времена переменились. Когда соберется Государственная дума, она прежде всего разрешит земельный вопрос. Увидите тогда, Хаугас сам придет к вам и постарается всучить землю обратно. Ваша осторожность и сдержанность теперь уже ни к чему.
- Обжегшись на молоке, дуешь на воду, - ответили Паулю.
Разъезжая по своему избирательному округу, выступая то тут, то там, предпочитая оставаться на ночлег в домах попроще и победнее, Пауль наблюдал, как раскрывались люди, как исчезали их привычная замкнутость и недоверчивость, когда с ними говорили откровенно и по душам. Все больше делились с ним крестьяне своими нуждами и заботами, высказывали пожелания, вносили предложения. Пауль рассеивал искаженные представления деревенских жителей, их опасения, ободрял их и внушал им веру в силу трудового народа, если он в городе и деревне пойдет рука об руку.
Пауль все живее ощущал, какими прочными узами сам он связан с народом и как он готов до последнего дыхания бороться за счастье народа.
С каждым днем громче и громче раздавались голоса, требовавшие окончательного уничтожения колючей проволоки, отделявшей эстонцев от русских, создания Советов, быстрого раздела огромных земельных массивов между безземельными и малоземельными.
На одном из собраний слово взяла пожилая женщина из поселка, которая сказала:
- Многие из нас помнят еще семнадцатый год. Уже тогда у нас были Советы трудящихся. Мой муж также был депутатом, но его застрелили и зарыли, точно околевшую
собаку. Палачи уже вдоволь натешились. Хватит. Продолжим теперь начатое с того самого места, где нас прервали...
Все захлопали, и Пауль почувствовал, будто слова эти исходят из собственного его сердца. «Именно так, продолжить прерванное! Никто не сможет теперь ни уничтожить, ни зарыть нас в землю!»
В выборах народ участвовал в невиданном количестве. Ни агитпунктов, ни брошюр, ни опытных агитаторов не было, и даже времени для подготовки выборов оставалось мало. И все же симпатии народа к кандидатам блока трудового народа, к этой новой смене, чье дружественное отношение к Советам было всем хорошо известно, были явны и единодушны. Ни один кандидат на предыдущих выборах в Государственную думу не пользовался такими симпатиями. Одержанная победа воодушевляла не только самих депутатов, завоевавших подобное доверие народа, но и избирателей, которые тотчас же организовали повсюду большие демонстрации.
Все еще находясь в деревне, Пауль имел возможность делиться восторгом победы только со своими новыми знакомыми. Где теперь Таммемяги и другие близкие товарищи? Где теперь... Рут?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Метсакуру был тихий уголок, где профессор Кянд мог спокойно отдыхать вдали от людского шума. Здесь он гулял, читал легкие, занимательные книги, а иногда ходил к реке удить рыбу. Частенько он приносил .Линде землянику, а то и связочку рыбок. Где-то далеко позади остались работа, зимние дела и заботы. Так, вдали от событий и людей, он надеялся набраться свежих сил, чтобы осенью опять приступить к работе.
Но, как назло, события развивались в это лето за пределами этой сельской идиллии прямо-таки с бурной энергией. Буря ломала ветки, срывала листья, до земли сгибала стволы, а профессор наблюдал эту картину издали, точно из-за двойных стекол окна. Удовлетворяло ли его положение наблюдателя? Нет! Он охотно ринулся бы в водоворот событий, чтобы сыграть свою роль в них, но какая-то сила приковывала его к месту. А эта скованность означала отставание. Кянд хорошо понимал это и мучился все больше и больше.
По ночам ему часто снилось, будто он спешит на поезд, а тот уходит из-под носа. Он торопится изо всех сил, но ноги не слушаются, дыхание прерывается.
— Что с тобой, Роберт? Что с тобой? — слыша сдавленный стон мужа, окликает его Линда с соседней кровати.
— Ах, дурной сон! - отвечает профессор, поворачиваясь на другой бок.
Но уже новый кошмар наваливается на него. Он вступает на длинный, бегущий вверх конвейер, на котором так хорошо подниматься. Но когда он бросает взгляд назад, голова у него начинает кружиться, он судорожно хватается за поручень, а конвейер движется вперед, он падает навзничь, ногами вперед, вниз головой, а шляпа отлетает еще дальше вниз...
Снова оба старых человека просыпаются.
— Это у тебя воспоминания о Луна-парке, больше ничего, — успокаивает жена.
Роберт подкладывает руки под голову, молчит некоторое время и спрашивает вдруг:
— Ты спишь?
— Нет.
— Скажи мне: как выносят покойников — головой вперед или ногами?
— Зачем тебе это? Прямо жуть наводишь.
— Просто так...
В эти дни профессору Кянду очень не. хватало Рут, которая своей молодой жизнерадостностью и бодростью вносила приятное оживление. Пийбер и остальные знакомые, которые обычно летом посещали Метсакуру, на этот раз вовсе забыли о нем.
Однажды Линда накрывала на стол, а профессор читал газету. Выглянув из-за газеты, он сказал:
— Знаешь новость? Пауль Риухкранд выставлен кандидатом в Государственную думу.
— Не говори глупостей!
— Подойди сюда, взгляни, даже портрет и биографию напечатали!
Линда положила на стол ножи и вилки и пошла взглянуть.
— Да, это он! Я всегда говорила, что этот парень далеко пойдет.
— Никогда не слыхал от тебя такого.
— Ну, значит, я так подумала. Рут, наверно, обрадуется, когда прочтет.
— Да, ее выбор оказался недурен.
— Если бы только этот парень был не такой красный...
— А что?
— Если Гитлер вдруг вторгнется сюда со своей войной?
— Ах, оставь! Куда теперь Гитлеру!..
За обедом разговор все время вертелся вокруг Рут, проскальзывало подчас и имя Пауля Риухкранда. И Линде и Роберту очень хотелось бы узнать, остались ли отношения
молодых людей прежними теперь, когда они так долго пробыли в разлуке, но оба избегали говорить об этом.
В середине июля долгожданная дочь наконец вернулась домой. Легкий румянец на загорелых щеках говорил о здоровье, но мать все же нашла.* что ее девочка похудела и ей теперь нужно больше есть, чтобы пополнеть. Отцу хотелось, чтобы дочка подольше пробыла с родителями и не умчалась опять куда-нибудь, но Рут быстро соскучилась: она не умела жить растительной жизнью, а Пауль все еще находился где-то далеко, в своем избирательном округе. Каждый день Рут ходила встречать поезда, но тот, кого она ждала, все не приезжал.
Приехали другие: Пийбер и чета Китсов. Услышав о возвращении Рут, Пийбер решил, что было бы недурно провести вечерок в Метсакуру. А приезд Китсов был вызван особыми причинами.
После июньского переворота Белла сделалась крайне нервной. Она приставала к своему Виллему, доказывая, что нужно непременно уехать, потому что здесь жизнь становится все более нестерпимой. Муйдре, все еще остававшийся в Финляндии, уже не раз звал их туда, уверял, что там они сумеют недурно устроиться. Почему бы не уехать, пока тут не кончатся беспорядки ? Но не так-то просто было переправиться через границу. Биллем ездил выправлять заграничный паспорт, но вернулся ни с чем: на это не было никакой надежды сейчас. Белла впала в истерику, швырялась дивайными подушками и книгами, рыдала и хохотала. Биллем ко всему отнесся холодно. Это еще больше взвинтило Беллу. Она назвала мужа дураком, беспомощным, человеком не от мира сего и жалела, что сама не поехала в столицу хлопотать о паспорте.
— Из-за такого, как ты, мне теперь все время приходится дрожать за свою жизнь.
Биллем с удивлением взглянул на жену. Что за глупости она выдумывает?
— Что случилось? Откуда эта паника? Разве я когда-нибудь занимался политикой, чтобы теперь попасть в историю? Разве я не соблюдал политический нейтралитет? Со своей любовью к поэзии и философии я всегда стоял выше пошлых будней. Кто смеет тронуть меня?
— Тебя — нет. Но меня? Меня?
— Тебя? Вот сказала!
Биллем высмеял Беллу. Но это привело жену в ярость, и она выложила муженьку все то, что доселе скрывала от него. Если красные узнают, что она натворила, они без всякого милосердия повесят ее.
— Все это случилось, из-за тебя, все только из-за тебя, Вильям! — взвизгнула она, припав к мужу. - Я никому не
хотела делать зла. Я только тебе желала добра. Я поверила Шеферу... Ведь он дал мне честное слово, что исполнит мое желание, сказал, что для него это пустяки... Он, дескать, поговорит о тебе с немецким послом... А что нам делать теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56