Старик, видимо, переоценил свои силы, потому что, когда он поднимался, перед глазами у него плыли круги, дыхание прерывалось, а грудь и голову сжимало словно тисками. Опираясь на свою слабую партнершу, он, пошатываясь, ушел обратно, слыша за спиной хлопки и догадываясь в то же время о сострадательном шепоте, а может быть, и насмешках. За столом он старался улыбаться в ответ на комплименты, но в душе проклинал свое легкомыслие и готов был бы поставить себя на два часа под ружье.
Вскоре он покинул бал. Вместе с ним ушли городской голова, префект и большая часть пожилых людей, предоставив молодежи веселиться дальше.
Пийбер тоже наблюдал за мазуркой медведя и лани, но это зрелище вызвало у него отвращение, и он спустился вниз, чтоб взять пальто и уйти домой. Однако, проходя мимо ресторана, он услышал нежную мелодию и решил взглянуть, что там делается.
На узкой эстраде играл что-то лирическое небольшой струнный оркестр, потому что джаз, гремевший тут по вечерам, был переведен в танцевальный зал, где он выступал
в очередь с духовым оркестром. Тающий напев скрипки был так пленителен, что Пийбер тотчас закрыл за собой дверь и, пройдя вперед, занял место у свободного столика.
Он заметил сидевших возле стены знакомых: студентов, писателей, художников. Увидел он и Раутама. Он почувствовал, что все эти люди ему ближе, чем сынки богачей, пившие и горланившие возле самой эстрады.
Вдруг музыка затихла и откуда-то послышалось шипение громкоговорителя. Пробило двенадцать. Все подняли бокалы в честь Нового года.
Пийбер был сегодня неудачником, не везло ему наверху, не повезло и тут. Даже стакана чаю ему еще не подали. Да и с кем тут чокнешься? К счастью, общее внимание привлек хриплый голос из громкоговорителя.
«...единство народа... Жизненное пространство нашего народа... Дружественное единодушие всех слоев народа... Сношения с германским государством в обстановке полного доверия и во взаимных интересах...» — доносились фразы из речи премьер-министра.
За спиной Пийбера от стены донеслось сначала покашливание, а потом выкрики, все более и более громкие:
— Хватит!.. Выключите!.. К чертям это красноречие!.. Что за вздор он мелет!
Пийберу понравились эти возгласы, он оглянулся через плечо и одобрительно кивнул. Но тут закричали за столом у эстрады:
— Молчать там!
Пийбер побледнел.
— Кто сказал «вздор»? — заорали там же, и кто-то вскочил, сердито оглядываясь по сторонам.
Над столами, над головой Пийбера, уже начавшего жалеть, что он вообще зашел сюда, закипела словесная перепалка. Но Пийбер все-таки остался, хотя у него замирало сердце. Заиграл оркестр, и возбуждение улеглось. Но воздух снова накалился, когда немного погодя с бала явилась шумная компания во главе с Уно Эрмсоном и Каартом.
— А вот рыцари финского ножа! Лахтари в смокингах! — крикнули из-за столиков у стены.
Эти крики были оставлены пока без внимания, но в воздухе запахло грозой. И она разразилась, когда на эстраде начали исполнять куплеты с предсказаниями на новый год. В первых строках куплетист превознес отъезжающих «героев», в ответ на что у ближайшего стола бурно зааплодировали и подняли бокалы. Но в тот же миг за столом у стены послышался пронзительный свист и по адресу куплетиста закричали: «Долой!»
Маленький пучеглазый Эрмсон тотчас ринулся на поиски противников.
— Кто тут осмелился свистеть? — заорал он. — Кто кричал «долой»?
— Заткнись и не чирикай, коротышка! — басом рявкнул на него писатель Силлат.
Повадки Силлата были всем известны: когда он сердился, то не боялся ни бога, ни черта, и после схваток с ним мало кто уходил с целой шкурой.
За спиной Эрмсона-младшего уже собрались его собутыльники.
— Кто этот коротышка? — крикнул он с вызовом и, схватив со стола бутылку, угрожающе ею замахнулся, но сосед Силлата успел схватить бокал с вином, плюнуть в него и выплеснуть все вино Эрмсону в лицо.
Поднялся невообразимый тарарам. Мелькали кулаки, летали тарелки и бутылки, срывались скатерти со всем, что на них стояло, опрокидывались столики. Пийбер, возмущенный до крайности, собрался было мирить противников, но те уже швыряли друг в друга стулья, и выбраться из ресторана стало нелегко. Он быстро пробрался в уголок и притаился на корточках за опрокинутым столиком. Но и там было не особенно надежно: Силлата, Раутама и их сторонников загнали в тот же угол, и положение их становилось все хуже, так как, видимо, к противнику прибывала снаружи подмога. Впрочем, так только казалось; любопытствующие, едва заглянув в ресторан, тотчас пускались наутек.
Вдруг разбилась люстра. Используя возникшее замешательство, оттесненные в угол тотчас же перешли в стремительное наступление и вскоре вышибли из помещения противника, который уже предвкушал победу.
Для молодцов вроде Каарта кабацкие скандалы были делом привычным, но к сегодняшней потасовке примешалась политика, и это их особенно раздражало. Какая наглость — устраивать антиправительственные демонстрации и нападать на бравых рыцарей, собравшихся отправиться на выручку к братьям финнам!
— Все это было подстроено! — вскричал Каарт на улице, ощупывая шишку на лбу. - Нельзя им спускать! Надо.„ сообщить полиции!
Остальных такой выход не устраивал: их одолевал зуд к подвигам. Каарта даже обругали за то, что он слишком поспешно оставил поле боя. Ссора между единомышленниками разгорелась и настолько затянулась, что когда они
наконец решили вернуться и продолжить сведение счетов с противником, последнего уже не оказалось на месте. В руки им попался только Пийбер, но он не оказывал достойного сопротивления, а лишь извинялся и приводил всевозможные доводы в свое оправдание. Поскольку они не помогли, ему для спасения своей шкуры только и оставалось, что задать ногам жару.
Похоже было, что, несмотря на все усилия, боевой задор будущих вояк пропадет даром. Не успокоились они и после того, как сорвали с двух студенческих корпораций флаги и привязали их к развалившемуся забору, а потом сели, на извозчиков и промчались через город, распевая во всю глотку «Шелковое знамя и серебряный парус».
Наконец Каарт, желая блеснуть безрассудной смелостью, остановил свой отряд перед маленьким домом.
— Вот где мы повоюем! — сказал он с таким серьезным видом, словно шел на смерть. — По моим данным, корень зла здесь. Уно и Волли, приготовиться! Справимся втроем. Остальные остаются в резерве. Пошли!
Они вошли через калитку во двор и по лестнице поднялись на второй этаж.
Все почувствовали, что сейчас произойдет что-то куклу кс-кланов...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Таммемяги решил встретить Новый год у своего друга Милиствера.
Открывая ему, Анна ни слова не сказала о том, что у врача уже сидит гость. По правде говоря, ее даже радовало, что тем двум в комнате помешает третий.
— Может, я некстати? — спросил Таммемяги у вышедшего в приемную Милиствера, который выглядел хмурым.
— Прошу, прошу! — скорее с вежливы?,!, чем с дружеским радушием ответил Милиствер.
Узнав, что Милиствер не один, Таммемяги захотел сразу же уйти, но его не пустили.
— Разрешите познакомить вас: Таммемяги, Аста Хярм.
Молодая девушка с красивыми чертами лица протянула
Таммемяги руку из-под шелковой шали с бахромой. На первый взгляд эта темноволосая женщина, чьи улыбающиеся глаза находились в странном несоответствии с ее серьезным обликом, производила неплохое впечатление.
Отношения между нею и Милиствером были, по-видимому, простыми: они говорили друг другу «ты», и девушка тотчас поспешила поставить перед новым гостем прибор.
Сначала Таммемяги был сдержан, но вскоре чувство стеснения прошло и беседа стала более живой и свободной.
Узнав, кто такой Таммемяги, девушка начала его упрашивать подробнее рассказать о пребывании в тюрьме. Таммемяги исполнил ее просьбу, умолчав лишь о том, что касалось его самого. Но Асту прежде всего интересовали именно его собственные переживания, его страдания и мучения, его тоска по воле. Быть оторванным от жизни — ведь это ужасно, после этого и жить не захочешь.
— Вы, наверно, хорошо узнали, что такое разочарование в жизни, — сказала она. — Ведь могло случиться, что вы до конца жизни не освободились бы. Подумать страшно!
Таммемяги улыбнулся.
— Если б мы там только плакались да отчаивались, так я бы сейчас не сидел с вами.
Аста взглянула на него с удивлением.
В эту минуту вошла Анна. Она сегодня находила сотни предлогов, чтоб заглянуть в комнату. Заметив, что Аста глаз не сводит с гостя, она подумала: «Ну да, теперь на этого забрасывает крючок!» Как бы ей хотелось предостеречь Таммемяги! Она терпеть не могла этой цыганки, как она однажды, презрительно назвала Асту. Да и можно ли терпеть ее, если с той поры, как тут появилась эта подозрительная девица, все в доме пошло через пень колоду. В неприемные часы врача никогда не бывает дома. Ни к обеду, ни к ужину он вовремя не поспевает. Какой толк стараться и готовить вкусные супы и жаркое, если приходится съедать их самой или делиться ими с Понту? Долго не удавалось разгадать, где пропадал хозяин, возвращавшийся только к утру. Но когда эта девчонка зачастила сюда, все стало ясно. Бегать за такой девчонкой - да в уме ли хозяин? Карты и то предсказывали, что дому грозит беда и сердечная боль. Но таковы мужчины: если женщины их ослепят, их уж никто не образумит. Десять лет Анна верно служила доктору, ссор между ними не было, жили они всегда дружно, а теперь, вишь, эта чернявая захотела нарушить покой в доме. Но слово Анны твердое: как только в дом введут эту чужую, так ее нош тут больше не будет. Да и как можно с открытой душой глядеть в глаза этой гулящей, о которой служанка доктора Карбуса рассказывает бог знает что?
Милиствер был об Асте другого мнения, чем его кухарка.
Еще в то время, когда девушка работала в кафе, он охотно заводил с ней беседу. Ему было очень неловко давать ей чаевые, а еще более неловко — не давать, ведь чаевые главный заработок официанток. При расплате с другими официантками этого ощущения неловкости почему-то не возникало.
Милистверу еще запомнилось, как однажды Аста, перегнувшись через стойку бара, совала в рот какому-то пьяному толстяку одну виноградину за другой. Было больно видеть, как красивую девушку засасывает болото, — но можно ли было вытащить ее оттуда? Перелом наступил после истории с отравлением. Милиствер ежедневно навещал больную и привык заходить к ней и после выздоровления. Аста обещала навсегда покончить с прежней жизнью и начать новую. Но это было не так просто. Аста нуждалась в заработке, но она ничему не училась и нигде не могла найти работу. Милиствер начал помогать ей деньгами, и Аста не возражала против этого. Милиствер не ожидал ни этого быстрого согласия, ни внезапного признания Асты в любви. Не являлась ли любовь Асты простым чувством признательности к Милистверу за его щедрость? К тому же, если Аста без тени смущения принимает от него деньги, как брала когда-то чаевые, то не примет ли она их также от любого другого? Чем более достижимым казалось Милистверу счастье взаимной любви, тем больше его душу мучили эти сомнения. Не пристала ли к Асте грязь, низость всех тех ночных кабаков, в которых она служила? Ее, конечно, тискали, унижали, ставили ни во что — обо всем этом она сама не хочет вспоминать, — но от всего пережитого в душе человека остается осадок, которого не выжечь и каленым железом. Нет, отношениям с этой женщиной надо положить конец!
Но стоило Милистверу снова с ней встретиться и увидеть в ее глазах выражение искренней привязанности, как от всех его сомнений не оставалось и следа. Если б можно было зачеркнуть прошлое Асты, полностью смыть все то нечистое, что осело в ее душе, проникло в ее кровь! Аста уверяла, будто давно забыла о своем прошлом, — но какое это имело значение? Впечатления молодости не легко стираются. Их отпечаток сохраняется на всем: на улыбке женщины, в ее речах, на ее манере кокетничать. Аста, правда, десятки раз уверяла, что, живя в грязи, она сумела остаться чистой, что она не отдалась ни одному мужчине, что она только играла со всеми, — ведь так забавно вскружить кому-то голову, оставаясь при этом безучастной! А что, если Аста на этот раз испытывает свое искусство на Милиствере? Нет, нет, пытался успокоить себя Милиствер, невероятно, чтоб такая теплота, такая нежность, такая преданность были притворными! Чувства Асты неподдельны! Но тут рождалось новое подозрение: возможно ли, чтоб самой Асте, которая сталкивалась со столькими мужчинами, никто не вскружил голову? Говорит ли она вообще правду? Все это взвинтило его нервы, у него пропали сон и аппетит, глаза ввалились. Чтоб не показаться жалким, он старался скрыть от Асты свои подозрения. Но оттого, что он скрывал свои мучения, Милиствер страдал еще больше. Он обретал покой только рядом с Астой, когда слышал ее голос, видел ее улыбающиеся глаза, ощущал ее ласку. И постепенно в нем созрело решение жениться на Асте. Разница в летах была, правда, велика — но что из того? Живя вместе с Астой, он подчинил бы ее своему влиянию, и со временем она стала бы спутницей его жизни, способной разделять и его духовные интересы, — ведь голова у нее ясная. Надо поговорить обо всем этом с Таммемяги. Не беда, что у него недостает опыта по этой части. По крайней мере, он узнает, как обстоят дела, и, быть может, сумеет подать хороший совет.
С наброшенной на плечи черной шелковой шалью, расшитой золотом, Аста стояла у приемника и, упершись одной рукой в бок, другой вертела регулятор настройки. На всех волнах попадалась только танцевальная музыка.
— Вы не танцуете? — спросила она, обращаясь к Таммемяги.
— Я? Нет! Не успел еще научиться...
— Но послушайте! — И Аста, плавно пританцовывая, начала подпевать мелодии. — Неужели вас не тянет потанцевать?
Таммемяги вынужден был признаться самому себе, что девушка привлекательна.
— Погодите, может, в следующий новогодний вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56