Она нерешительно поглядела на Таммемяги. Тот понял ее тревогу и успокоил девушку:
— Я-то и принес эту вещь на хранение к твоей матери. Кроме меня и двух-трех товарищей, об этом никто не знает.
— Даже я не знаю, — смущенно призналась Хилья.
— Как не знаешь? Ты же сказала?
— Что это за вещь, я, право, не знаю. Я ни у кого не спрашивала. Даже у матери. Знаю только, что она хранила ее как зеницу ока, и когда полицейские во время обыска принялись за этот сундук, у матери случился второй удар.
— Если ты умеешь хранить тайну, то пойдем поглядим, все ли в порядке. Наружная дверь заперта? А окна? Надо хорошенько закрыть и окна.
В задней комнате было так холодно, что виден был пар от дыхания. Возле стены стоял большой старый некрашеный сундук с выпуклой крышкой и выжженными на дереве узорами. В детстве Хилья любила глядеть, как мать открывает его и ставит подпорку под поднятую крышку. На внутренней стороне крышки была наклеена картинка с голубыми незабудками, а из сундука пахло свежим бельем и полынью. Мать всегда предупреждала, чтобы девочка не подходила близко к сундуку, потому что, если сдвинется подпорка, крышка упадет и оторвет голову. До сих пор у Хильи сохранился страх перед этой поднятой крышкой, под которой скрывались большие тайны.
Девушка быстро вынула все, что было в сундуке. Дно его было фанерное и слегка поддавалось, если крепко нажать. Вдоль стен сундука, тесно прилегая ко дну, бежала тоненькая рейка. Прежде всего нужно было удалить эту рейку.
Хилья стояла рядом и следила за работой Таммемяги. «Они считали меня девочкой, подростком, — подумала она, — а вот Таммемяги не считает. Он лучше понимает. И он убедится, что я заслуживаю не меньшего доверия, чем другие».
Наконец Таммемяги из двойного дна сундука вытащил большую простыню, в которую было зашито что-то мягкое.
Распарывая швы в другой комнате, Хилья увидела полоску красного шелка. Красное знамя!
Его разостлали на полу. На полотнище были вышиты золотом слова на эстонском и русском языках: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Таммемяги задумался, стоя перед знаменем. Увидев его сосредоточенный взгляд, Хилья не посмела заговорить с ним. Собственные ее мысли опять вернулись к матери, которая так преданно хранила это знамя и душевное благородство которой Хилья постигала сейчас особенно хорошо.
— Да, это боевое знамя... — сказал Таммемяги. — Оно развевалось в двух революциях, да и позднее — на демонстрациях. Теперь тебе придется хранить и беречь его. Конечно, если ты хочешь и сможешь, как твоя мать. И если ты будешь молчать как могила.
Хилья от всей души дала обещание.
— Ведь и отец мой умер за это знамя, — сказала она.
С этого дня сундук больше не скрывал от нее волнующей тайны, но там, внутри, во тьме, было спрятано само солнце, которое вот-вот должно было подняться над горизонтом..»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Неуютно, тихо стало в квартире Риухкрандов после смерти матери и высылки Пауля.
Раньше, во время болезни матери, здесь всегда было оживленно. Приходил Пауль, начинались хлопоты и разговоры. Частенько его навещали друзья, тогда разговоры и споры продолжались нередко До утра. Так как все хозяйство лежало на плечах Хильи, то и ей некогда было сидеть без дела.
А теперь вещи стояли словно пригвожденные к своим местам, и Хилье не хотелось притрагиваться к ним. Она избегала всякого шума. Даже звук собственных шагов раздражал ее. Она вынесла все вещи из задней комнаты, перестала отапливать ее и заперла дверь.
Подчас она прислушивалась к странной тишине, царившей крутом. Никогда она раньше не замечала ее. Изредка слышалось шуршание проезжавших саней или тень прохожего скользила по стеклу окна. После этого тишина казалась еще более гнетущей.
Исподволь прокрались к ней теперь и заботы. Часто она задумывалась, уставившись в пустоту, пока глаза не наполнялись слезами. «Ах, опять!» - спохватывалась она, стараясь
В движении найти спасение от тяжелых мыслей. Но куда спрячешься от этих дум?
Жизнь повернулась к Хилье новой стороной, лишила ее сил, так что она вначале не знала, за что взяться. Иногда ее, конечно, навещали знакомые, но те обычно больше жаловались на свои горести, считая, очевидно, что Хилье будет легче, если она узнает, что и другие страдают.
Чаще стала заходить Рут, которая тревожилась о Пауле и сама искала утешения. Приходила иногда тетка Минна. Она особенно интересовалась одеждой и бельем, оставшимися после матери.
Однажды зашел и Анатолий Эспе. Ему, видно, хотелось сказать что-то, но он только спросил, как поживает Пауль в своем изгнании, и скоро ушел. Явное смущение парня позабавило Хилью. Она подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы и взглянуть, появляются ли у нее ямочки на щеках, когда она смеется.
«Я же теперь свободна, совершенно свободна! — подумала она однажды, стоя посреди комнаты и потягиваясь. — Мне не приходится ни у кого спрашиваться, никому давать отчет, меня ничто и никто не стесняет, я могу делать, что хочу — ходить в кино, гулять, петь, смеяться...»
Но эта иллюзия свободы оказалась весьма мимолетной, потому что вскоре к Хилье явился старый, сухопарый хозяин со скрюченными пальцами, и его сторожкие глаза сразу забегали по комнате.
— Сейчас я еще не могу уплатить за квартиру, но на будущей неделе непременно заплачу, — предупредила его Хилья.
— Я не за этим... — ответил старик. — Верхние жильцы жалуются, что с полу у них дует. Раньше этого не было, а теперь дует. Зашел взглянуть, в порядке ли у вас печи.
Печи были холодные, легкое тепло исходило только от плиты и дымохода.
— Ну да, я так и знал! — рассердился он. — О чем это вы думаете? В такой мороз нужно топить два раза в день, а вы... Так не годится. Тем более в подвальной квартире.
Он выдохнул воздух, и сразу показался пар.
— Вот видите? А в углах осел иней. Что станется этак с домом? Снизу все заплесневеет, и скоро весь дом пропадет. Нет, так не годится. Квартира должна быть теплой. А квартирная плата? Не забудьте, на следующей неделе с вас следует уже за два месяца.
Когда Хилья рассказала об этом тетке, та сказала:
— Я уже давно думала: чего ты торчишь одна в этом подвале? Теперь, когда Михкеля нет и он бог знает когда
вернется, ты же можешь перебраться ко мне. На двоих квартира обойдется дешевле, да и веселее вдвоем.
И Хилья переселилась к тетке.
В новой обстановке ее реже мучили печальные мысли, к тому же Минна на первых порах была сама любезность и помогала Хилье во всем. Особенно живой интерес проявила она к вещам Хильи. Она разглядывала и ощупывала каждое платье, каждую кофту и юбку и давала совет, как переделать то или другое, чтобы было помоднее. Ей не давал покоя и старый, покрытый узорами сундук.
— Ах, вот они где! — обрадовалась она, когда Хилья как-то открыла сундук и Минна увидела там скатерти и полотенца из тонкого голландского полотна. — Какое полотно, ты только погляди! Теперь такой тонкой работы нигде не увидишь!
Вскоре она завела разговор об этих скатертях и сказала, будто мать Хильи несколько раз подтверждала перед смертью, что эти скатерти она оставляет ей, Минне, за ее заботы и уход.
Ну, раз мать обещала, то Хилье возражать не приходится. Пусть берет себе скатерти.
Указывая на некоторые старинные украшения, Минна
сказала:
— Что ты их бережешь, давай лучше продадим. Этих денег тебе как раз хватит, чтобы внести квартирную плату за два-три месяца.
Хилья и на это согласилась. Но когда Минна начала приставать к ней с тем, чтобы продать и сундук, — что мол, хранить это старое, вышедшее из обихода барахло, — Хилья решительно воспротивилась:
— Нет, этого я не сделаю. Ты меня, в конце концов, совсем обобрать хочешь!
Отсюда и началось. Как осеннее солнце скрывается за тучей, так исчезла прежняя любезность, и с этих пор Хилье приходилось видеть лишь недовольное лицо Минны и выслушивать ее воркотню. Было ли грязно на лестнице, пригорела ли каша или разбилась тарелка, всегда виноватой оказывалась Хилья.
— Терпеть не могу нерях! — брюзжала Минна. — Посмотри, как выглядит твоя комната. Точно свиной хлев. Чулки уже который день болтаются в кухне на веревке. Как будто их у тебя так много и ты их показываешь каждому, кто пройдет через кухню. И где мои нитки с иголками? Вчера ты пришивала пуговицу к блузке... А теперь даже ножницы пропали...
Хилья не привыкла к такому брюзжанию. Мать делала ей иногда замечания, но всегда дружелюбно, доброжелательно. А Минна укоряла и бранила ее беспрерывно. Особенно нравилось ей унижать Хилью при гостях. Вначале она ругала ее с оглядкой, но, видя, что Хилья не дает отпора, становилась все более наглой и винила ее во всех возможных грехах и проступках. Наконец настал момент, когда мера терпения переполнилась. Это было, когда Минна ворвалась в комнату к Хилье со словами:
— Куда ты дела мою серебряную ложку? В дюжине не хватает одной ложки. Я все обыскала. Нигде не нашла. Она может быть только у тебя...
— Поди ты к черту со всеми своими ложками! Вечно я во всем виновата! А теперь еще и воровка! Потому ты, видно, и позвала меня жить сюда, что без дяди тебе пилить некого!
Это неожиданное сопротивление со стороны кроткой обычно девушки поразило Минну, словно гром с ясного неба. Минна опешила и пошла на попятный:
— Да разве я что дурное сказала?.. Зачем же дерзить-то? ' Я только хотела узнать, не видела ли ты случайно...
После полученного отпора Минна немного притихла и уже не отваживалась так часто ворчать на Хилыо. Но зато она взялась за другое. За наружность девушки и за ее манеры. Она вдруг открыла, что будто волосы у Хильи сухие и растрепанные, глаза маленькие и бесцветные, каблуки стоптанные, что она не умеет держаться за столом. И при всем этом она еще тратит последние гроши на кино и конфеты!
Когда настроение у Хильи чуточку улучшалось, Минна любой ценой старалась его испортить — хотя бы тем, что принималась вспоминать о болезни и смерти матери. Все чаще заводила она разговор о грехах и о Судном дне. Пусть Хилья заглянет в свою душу, пусть вырвет оттуда все дурные помыслы, чтобы с ней не случилось того же, что с отцом и братом.
Минна попыталась также ввести обычай — начинать и кончать каждую еду молитвой, но Хилья не любила этого и тотчас же вставала из-за стола.
— Бедное дитя, ты же настоящая язычница, никто не заботился о твоей душе, никто тебя не воспитывал, слово божие для тебя все равно, что книга за семью печатями, читаешь ты только суетные светские книжонки. Что с тобой будет? Ведь ты кончишь свою жизнь на улице. Боже милостивый! В каком нечестивом семействе ты, бедняжка, родилась! Пойдем хоть разок вместе в молельню, ты услышишь, как там служат, как поют! А до чего у нас красивый, умный проповедник! Говорит, а у самого- глаза горят. Дрожь берет, как послушаешь, словно святым духом осенит...
Как-то за обедом она принялась причитать над Хильей;
— Ах, как подумаю о твоей семье, ну просто заплакать готова. Мать твою зарыли, точно собаку, ни пастора, ни слова божьего! Как вспомню об этом, сердце кровыо обливается. Не успокоюсь, пока не закажу молебен. И вот что я тебе скажу: надо отслужить на могиле настоящую христианскую панихиду, чтобы мать твоя покоилась в освященной земле.
— Оставь мою мать в покое! — крикнула Хилья и, бросив т стол нож и вилку, вскочила. — Ты же знаешь, что она была неверующей и не хотела церковного погребения. Не позволю тебе глумиться над ее могилой!
— Вот как, глумиться! Прости ее, господи, за эти безбожные слова!
Так шли дни. Хилье всегда приходилось быть настороже, готовой к отпору. Она часто вспоминала дядю Михкеля, которому столько приходилось терпеть, воюя с этой женщиной. Минна осталась довольно равнодушна к судьбе мужа, один раз послала ему сверток с одеждой и бельем — и все.
Хилья охотно помогла бы дяде и брату, но деньги у нее уже кончались. Работы она не находила, обращаться к молодому Винналю ей было противно. Минна намекнула, что сама помолится богу, чтобы он помог Хилье. И когда через несколько дней в газете появилось объявление, что требуется молодая, образованная девушка, умеющая писать на машинке, Минна восторжествовала:
— Я помолилась — и вот результат! Разве это не перст божий!
По объявлению нужно было к девяти часам явиться в контору издательства. Чтобы опередить других, Минна уже в восемь была на месте. Но велико было ее изумление, когда она застала в вестибюле множество девушек. Их было, вероятно, более полусотни, и количество их все росло. Каждую вновь прибывшую встречали улыбкой, в которой крылось столько же. завистливой опаски, сколько и сожаления.
В девять часов открылась дверь конторы и на пороге показался сам директор издательства. Когда он увидел перед собой такое множество молодых девушек, его круглое розовое лицо расплылось в улыбке. Поправив очки, он воскликнул:
— Прекрасно! Замечательно! Прямо хоть конкурс красоты устраивай! Кого взять, кого оставить?
— Возьмите меня, я пришла первая! - крикнула одна из стоящих поближе к двери. — Я здесь уже с пяти часов.
— Мало ли что! — возразил ей кто-то из тех, кто стояли подальше. — Хоть ты и была здесь, но пишешь ты, может быть, одним пальцем!
Кто-то стал показывать свои рекомендации, лучше которых и быть не могло. Поднялся такой галдеж, что директору пришлось вмещаться.
— Спокойствие, спокойствие, цыпочки! — взывал он, важный, как петух среди кур. - Зернышко склюнет та из вас, которая лучше других. Мы устроим испытание. Пусть будет все по справедливости.
В результате испытания Хилья попала в первый десяток. Она не сделала ни одной ошибки в тексте, писала достаточно быстро, и надежды ее возросли.
— Не говорила я разве, что бог поможет? — сказала дома Минна.
На следующее утро предстояло испытание для избранного десятка. Нужно было переписать страницу на редкость неразборчивой рукописи, которую разве сам автор, да и то лишь в трезвом виде, сумел бы расшифровать. И с этой задачей Хилья справилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56