С теми, кто так или иначе выражал сочувствие Красной Армии или Советскому Союзу, обращались как с преступниками и высылали куда-либо подальше. Рабочим всячески мешали отмечать годовщину Октябрьской революции. А в то же время... в то же время правительство устроило в театре «Эстония» в честь годовщины большой банкет для избранного общества. На этом банкете министр иностранных дел с пеной у рта доказывал в своей речи, как велика и сердечна симпатия эстонского правительства к Советскому Союзу.
Эта двойственность и это лицемерие лишь усиливали шаткость и ненадежность положения правительства. В его решениях недоставало последовательности, и оно нередко предпринимало шаги, которые потом само же отменяло. Так обстояло дело и с получением разрешения на горьковский спектакль.
Однажды, когда Пауль пошел относить на почту извещения о предстоящей репетиции драмкружка, он встретился с Рут.
— Ты знаешь новость? — здороваясь, спросил Пауль. — Разрешение получено! Спектакль будет в субботу, а репетицию устроим завтра. Пришлось потрудиться, прежде чем удалось добиться этого! Они не уверены в себе, и этим нужно пользоваться... Пойдем со мной, бросим письма в ящик!
Он подхватил Рут под руку и почти насильно потащил с собой. Ему хотелось заразить Рут своим радостным настроением. Но той новость пришлась не по вкусу. Она надеялась, что спектакль вообще не состоится, так как ей не хотелось демонстрировать перед публикой свою сценическую беспомощность. Особенно неловко ей было перед отцом, который, несомненно, разочаруется в ее способностях и бог знает что подумает о Пауле...
— Ты, кажется, и не рада? — спросил Пауль.
Рут спрятала лицо в своем котиковом воротнике, из которого печально выглядывали одни глаза.
— Чего же мне радоваться? Я же знаю, что провалюсь!
Это было сказано тихо, с покорностью жертвы. Пауль, который уже успел забыть, что он на последней репетиции огорчил Рут и между ними пробежала черная кошка, почувствовал вдруг, что за последнее время был невнимателен к Рут. Ему стало больно глядеть на эти печальные глаза и сознавать, что Рут не разделяет его искренней радости.
— Это ты-то провалишься! — прошептал он с нежностью, сжав ее руку.
Сердце Рут растаяло, и на лице заиграла улыбка.
Они молча, прижавшись друг к другу, прошли некоторое расстояние. Бросив на Пауля отчасти робкий и в то же время лукавый взгляд, Рут вдруг сказала:
— Да, но если я все же сыграю плохо? Ты не рассердишься?
— Это еще тревожит тебя? Это сейчас не так важно. Увидишь, ты сыграешь очень хорошо! К чему все эти сомнения?
— Я и не сомневаюсь! - ответила Рут, стараясь убедить самое себя. — Все бы ничего, если бы зрителями были только чужие. Но если придут знакомые, то мне станет стыдно и я потеряю уверенность...
— Зачем тебе думать об этом! И какие это знакомые придут туда? Наших людей ты ведь не знаешь. Речь может идти только о тех, кого ты сама пригласила. Ты много продала билетов? Пийбер придет?
— А что? — с легкой усмешкой спросила Рут.
— Ничего, я так... Если такой, как Пийбер, будет сидеть в зале, у тебя действительно может пропасть уверенность в себе...
— Ты думаешь, я боюсь его?
— Боишься? О нет! Но его скептическое отношение может подействовать парализующе. И вообще этот скептицизм...
Ни с того, ни с сего Пауль опять со всей горячностью ополчился на эту распространенную среди интеллигенции болезнь. Никогда они не испытывают настоящего восторга, нет у них готовности пройти сквозь огонь и воду за идею! Ничто не свято для них, ничто не доходит до сердца! Нет! Но умничанья, пренебрежительных улыбок, иронии — этого хоть отбавляй! Они словно голые сучья в разгар лета, объединенные жучками-вредителями. Пусть Рут остерегается их. Потому что некоторые из этих жучков заползли и в ее душу. Вначале, да, вначале Рут выказала много смелости и горячности. Но теперь? Теперь она отступает, все более обнаруживая двойственность, нерешительность. Если хочешь шагать смело, надо заглядывать подальше вперед, не спускать глаз с отдаленной цели. Но если, проходя по узеньким мосткам, все время глядеть в поток и взвешивать каждый шаг, голова закружится и ты можешь упасть в воду.
— Может быть, ты и прав, — уступчиво сказала Рут.
— Может быть? Нет, скажи лучше — прав.
— Да, но...
— Но?
— Не преувеличиваешь ли ты все-таки? Наш интеллигент вовсе не только скептик... Существуют и другого рода интеллигенты... И даже -от этих скептиков услышишь иной раз совсем другое...
— Что другое?
— Хотя бы протест... против несправедливости... против существующего строя...
Рут сказала это как-то беспомощно, неуверенно, и Пауль тотчас же ухватился за ее слова.
— Эта чайная ложка протеста ? Его подсыпают в кушанье лишь для остроты, для приправы!
Они уже несколько раз прошлись мимо почтовой конторы. Пауль продолжал горячиться, словно борясь с невидимым врагом. Рут порой казалось, что Пауль и ее хочет оттолкнуть к этим врагам. Она не знала, как защитить себя, и становилась все молчаливее.
— Почему я так резко говорю обо всем этом? — спросил Пауль, видя, что Рут все время отмалчивается. — Я хочу, чтобы ты перестала наконец колебаться. Речь идет не только о твоем участии в спектакле. Не так уж важно, удастся тебе роль или нет... Помнишь, я как-то покритиковал тебя при всех — и ты обиделась. Да, чем больше человек любит самого себя, тем легче он обижается. Но беда не в этом! Не это важно. Гораздо печальнее то, что ты начала сомневаться не только в своих способностях, но и во всех наших начинаниях. Ты, наверно, жалеешь даже о том, что завела знакомство с такими, как мы?.. А почему бы тебе в самом деле не зажить
по-прежнему, спокойно, ни во что не вмешиваясь? Ну, ты отучишься, кончишь университет, выйдешь замуж, заведешь семью. Плохо ли? А теперь — кто знает, что с тобой может стрястись, еще дискредитируешь себя, попадешь в какую-нибудь историю, бросишь тень на своего отца...
К горлу Рут подступили слезы. Только что Пауль нежно и многозначительно пожал ей руку... А теперь?
«Нет, он больше не любит меня, не любит!» — повторяла она про себя, расставшись с Паулем. Она бесцельно бродила по мокрым улицам, подолгу стояла перед витринами, хотя ничего в них не видела. Не замечала она и проходивших знакомых, которые с ней здоровались. «Что происходит в моей душе, это его не касается. Все остальное для него важнее... Он радовался завтрашней репетиции, а не встрече со мной, не встрече со мной...»
Она заметила вдруг легкие снежинки, падавшие на пальто, щекотавшие лицо. И, видимо, что-то решив, Рут вскинула голову.
«Нет! Он должен убедиться, что я вовсе не соломинка, которую носит ветер! Самолюбие — сказал он? Пускай! Ну, так самолюбия у меня достанет не только на то, чтоб обидеться, но и на то, чтобы проявить самостоятельность!»"
На следующей репетиции Рут на деле доказала, что может сыграть свою роль лучше, чем ожидал Пауль. Но похвалу его она выслушала совершенно равнодушно, а по окончании репетиции незаметно исчезла. «Пусть почувствует, что и я что-то значу!»
В день спектакля Пауль был в дурном настроении, все мешало ему, все шло не так. Уже дома у него произошла размолвка с сестрой, а когда он пошел к Рут, то не застал ее. Сцену в Рабочем доме еще не приготовили, недоставало реквизита, на месте не было никого, кроме гримера. В черной бархатной куртке, в черном галстуке, повязанном пышным бантом, тот глубокомысленно стоял перед своим открытым чемоданом, упершись одной рукой в бок, другой держась за подбородок. Он был когда-то актером, за долгие годы у него скопилось немало париков и бород, и он отдавал их напрокат то для маскарадов, то для любительских спектаклей.
— Ну как? Все в порядке? — мимоходом спросил Пауль.
— В порядке. Я все продумал. Вот, взгляните...
И этот великий ревнитель искусства с увлечением принялся раскладывать перед Паулем эспаньолки, окладистые бороды, бакенбарды.
— А вот это для вас.
И прежде чем Пауль успел вымолвить слово, гример прилепил ему к лицу русую бородку.
— Просто замечательно! Поглядите в зеркало!
Пауль содрал бороду.
— Что за Синцов с бородой!
— Как можно без бороды? Борода придает характерность. В ней вся квинтэссенция! Разве мне мало приходилось видеть Синцовых? Уже с пятого года. Вас тогда и на свете не было. Нет, у революционера непременно должны быть усы и борода, как же иначе!
Когда Пауль отошел, гример забормотал в унынии:
— Все хотят играть стриженых и бритых. Но что же мне тогда остается? Под конец жизни сделаться парикмахером? Просто трагикомедия!
Рут вела себя замкнуто и независимо. Чем более нервничал и хлопотал Пауль, чем больше сердился на непорядки, тем спокойнее становилась Рут. Ее начала смешить охватившая всех участников лихорадка сцены, эта бестолковая беготня и толкотня гримированных, с приклеенными бородами людей.
Глядя в зрительный зал через дырочку в занавесе, Рут увидела своего отца, неподвижно, словно восковая фигура, сидевшего на стуле, уставившись в одну точку. Поодаль возле стены стоял Раутам. Он приглаживал ладонью свои и без того гладко зачесанные волосы. На нем был с иголочки новый черный костюм, с белым платком в кармашке, как будто здесь собралось бог весть какое избранное общество. На своем обычном месте сидел Круглый Сыр. Сегодня он был трезв. Подкручивая кончики длинных усов, он внимательно разглядывал прибывавших людей. В дверь зрительного зала вошел доктор Милиствер с девушкой, у которой были черные глаза и волосы и ярко-красные губы. Это, наверно, та, что пыталась отравиться и о которой Рут кое-что слышала. Не подведет ли старого холостяка эта девица легкого поведения ? Или в их отношениях есть что-либо более серьезное?
— Начнем! — послышался голос Пауля. — Давайте звонок!
В эту минуту Пауля вдруг позвали в комнату правления.
— Некогда, — нетерпеливо отмахнулся он. — Сейчас начнется спектакль.
— Но спектакля не будет!
— Как не будет? Что за вздор? Кто это сказал?
— Только что пришло запрещение.
В комнате правления стоял толстощекий полицейский в шапке. Он подносил ко рту лист бумаги и дул на еще не просохшую подпись.
Кыйв сказал Паулю, хмурясь и пожимая плечами:
— Вот, опять заткнули рот. Я вынужден был дать подписку.
Пауль взорвался:
— Черт побери, что за издевательство! В последнюю минуту! Чего же ради они разрешали нам так долго репетировать?
Полицейский снял шапку, спрятал в нее бумагу и пошел к дверям.
— Постойте, постойте! Куда вы? Поймите, мы же не можем так, в зале полно народу, все заплатили деньги за билеты...
— Не мое дело! — равнодушно ответил полицейский.
— Как не ваше дело ? Круглый Сыр... то есть ваш представитель все время присутствовал на репетициях, слышал каждое слово, не делал никаких замечаний. А теперь вдруг!.. Просто свинство! Давайте позвоним, спросим.
— Кому же еще звонить? — с досадой сказал Кыйв.
— Префекту полиции.
— Это бесполезно, — заметил полицейский, надевая шапку. — Спектакль запрещен по распоряжению самого начальника внутренней безопасности. Телефонограмма только что получена.
— Подождали бы часа два...
Пауль с презрением поглядел на полицейского, как будто тот был виноват во всем, и продолжал:
— Но народ? Слышите, там аплодируют, требуют начать спектакль. Читал ли сам начальник внутренней безопасности пьесу? Или местное начальство посоветовало ему запретить?
— Не могу знать.
— Что плохого нашли в этой пьесе?
— Не могу знать.
— Хотите сделать нас обманщиками перед народом?
— Не мог дело. Приказ есть приказ.
Представитель полиции развел руками, повернулся
и ушел.
— Ну не дьяволы ли? — с возмущением воскликнул Пауль. — Стараешься, трудишься, и вдруг... А что если пренебречь запрещением? Пускай насильно затыкают рот!
— Чего там еще затыкать! На дворе стоит отряд полицейских. Хорошо хоть, если удастся сказать народу несколько слов. Идем!
Минуту спустя Пауль вышел и встал перед занавесом. Его бледное, серьезное лицо не предвещало ничего хорошего. Зал притих.
— Товарищи, сограждане! Только что... мы получили... распоряжение начальника внутренней безопасности... Наш спектакль запрещен. Мы вынуждены подчиниться насилию. Итак, сегодняшний спектакль не состоится.
С минуту длилось молчание, затем поднялась буря негодования. Раздались гневные возгласы протеста и свист, зри
тели застучали ногами. Никто не сдвинулся с места, только Круглый Сыр встал.
Пауль поднял руку, давая понять, что хочет добавить несколько слов. Зал умолк.
— Деньги за билеты будут возвращены.
Не этого ждал народ. Буря поднялась с новой силой.
— Что там билеты! Что там деньги! Хотим видеть спектакль! Не давайте себя запугивать! Занавес! Начинайте! Долой насилие! Долой правительство насилия!
Круглый Сыр встал в угрожающую позу. На него зашикали. Кто-то оглушительно свистел сквозь пальцы.
— Товарищи! Спокойствие! Спокойствие! — вскричал Пауль среди этого шума и свиста и поднял руку. Он и сам еще не знал, что скажет, как выразит в словах то, что теснилось в груди.
— Товарищи! — крикнул он, когда в зале стало немного тише. — Товарищи! Нам могут заткнуть рот, но голос народа не заглушить! Помните, товарищи, мы не одни! С нами великий советский народ. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная Армия!
Весь зал встал и неистово рукоплескал. Казалось, будто вешние воды, вырвавшись на волю, с бешеной силой несутся вперед, разрушая все преграды. Круглый Сыр высоко поднял обе руки, желая утихомирить, припугнуть народ, но в этом всеобщем волнении он выглядел скорее как утопающий, который в минуту гибели высовывает руки из воды.
К нему подоспела помощь: во все двери ворвались полицейские. Их встретили свистками и яростными криками.
Выгнанные из Рабочего дома люди не спешили расходиться, а остановились на небольшой площади перед домом. Обменивались мыслями по поводу происшедшего, ругались и сыпали проклятиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56