Поднималась вьюга. Пронизывающий ветер кружил снег и срывал шляпы, кое-где он начисто вымел улицу, а в других местах намел высокие сугробы. Только желтоватый огонек у входа в дом освещал окружающую темноту. Буйная пляска метели подняла настроение людей. Кто-то затянул песню, остальные подхватили, и она уже понеслась, сначала тихо, потом все нарастая:
Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе...
Словно из-под земли выросло вдруг множество людей в мундирах. Наугад раздавая удары резиновыми дубинками
направо й налево, они пытались разогнать густую толпу. Поднялся крик, свист, послышались возгласы: «Долой!» Старались вырвать задержанных из рук полицейских.
— Что тут происходит? — испуганно спросил профессор Кянд, вместе с остальной публикой выбравшись из здания.
— Разойдись! — гаркнул на него один из полицейских, ничего кругом себя не разбиравший, в каком-то неистовстве пробивавшийся вперед.
Порывом ветра профессору залепило глаза снегом, и он снял пенсне, чтобы вытереть лицо.
— Что стоишь, скотина! Убирайся!
Профессора хватили дубинкой по спине, и он хотел обернуться, чтобы поглядеть, кто этот негодяй, осмелившийся ударить его, но при этом уронил в снег пенсне.
— Подождите, пожалуйста, — произнес он беспомощно, — мои очки...
Но ждать никто не стал. В то время как он шарил по земле, ища очки, полицейский поддал ему сапогом, так что он свалился на четвереньки. Еще раньше чем он успел подняться, за первым последовал второй удар, и профессор с растопыренными руками отлетел на несколько шагов, пока кто-то не подхватил его. Он вдруг очутился среди толпы, которая заслонила его со всех сторон.
Только дома профессор очнулся от потрясения.
— Что с тобой? Ты на человека не похож! — вскрикнула Линда, увидев его.
— Ах, ничего! Очки потерял и упал.
— Но как это ты так рано вернулся?
— Рано?.. Спектакля не было... Запретили.
— Боже милостивый, запретили! А где Рут?
— Придет, не беспокойся. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое.
Верная спутница жизни профессора привыкла к тому, что ей не следовало вмешиваться в дела мужа, и она прекратила расспросы.
А профессор закрыл дверь своего кабинета и устало опустился в кресло.
«Невероятно! Как это вообще возможно? — спрашивал он себя. - ...Или это мне приснилось? За всю мою жизнь никто не осмеливался и пальцем тронуть меня как в духовном, так и физическом смысле, а теперь вдруг этакий оболтус дубасит тебя резиновой дубинкой, а потом еще поддает каблуком! Какая наглость! Какой позор! Я, известный ученый, представитель духовной культуры, стоящий на голову выше низменных земных дел... Какое варварство,
какое вопиющее насилие! Еще счастье, что я только очки потерял, не уронил полностью своего достоинства! Ведь меня могли узнать, могли увидеть, как я там ползал на четвереньках. Нет, придется просто проглотить этот стыд, смолчать на эту обиду... А то еще начнут размазывать...»
Профессор был глубоко уязвлен тем, что задели его священную особу. Так глубоко, что даже и не подумал об участи других людей, которые, быть может, тоже пострадали. И когда домой вернулась Рут, с волнением сообщившая об аресте Пауля, профессор только и нашел, что сказать:
— Это, по крайней мере, понятно...
— Как понятно? — тотчас вспыхнула Рут. — Что ты хочешь этим сказать? Ты, значит, оправдываешь насилие?
— Ну, тут хоть была причина.
— Ничего, они его скоро выпустят! — попыталась успокоить свою дочь Линда.
«Что такое этот арест в сравнении с моим позором! — подумал про себя профессор. — Слава богу, что они еще о нем не знают».
В этой семье каждый предпочитал переживать свои горести в одиночку. В таком же духе была воспитана и Рут, но сейчас она впервые почувствовала, как тяжело оказаться предоставленной самой себе. Только теперь, потеряв надежду на скорую встречу с Паулем, она поняла, как привязалось к нему ее сердце. Стыдно было вспоминать свое мелочное упрямство, свои капризы, которыми она в последнее время досаждала Паулю... Как ей сейчас хотелось быть возле Пауля, глядеть на него, восхищаться им, обмениваться с ним мыслями, за что-то благодарить его...
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Утром следующего дня Рут тотчас же поспешила на квартиру Риухкрандов.
— Пауль дома? — уже с порога спросила она Хилью.
— Нет, еще не приходил, — спокойно ответила та. Брат часто не ночевал дома, и в этом не было ничего
особенного.
— Боже мой! Вы, значит, не знаете! Его же вчера арестовали! Значит, его не выпустили?
И Рут рассказала, что произошло вчера вечером. Но Хилья отнеслась ко всему этому более хладнокровно, чем ожидала Рут. Лишь на минутку глаза ее затуманились
слезами, и, глядя в пространство, она сказала скорее самой себе, чем Рут:
— И нужно же было, чтобы это случилось в такое тяжелое для нас время...
Судьба Пауля взволновала Рут сильнее, чем она могла предполагать. Всю ночь она, не смыкая глаз, думала о нем. А Хилья вовсе не казалась выбитой из колеи. И Рут не смогла скрыть легкого чувства превосходства: Пауль ей ближе, чем сестре, и, значит, у нее больше прав на него.
— И вы его не жалеете? — удивилась она.
— Что об этом говорить... — ответила Хилья. — Я верю, что Пауль не совершил, ничего дурного. Он знает, что делает. Такой уж у него характер, что он ничего и никого не боится, когда борется за правое дело. А тюрьма? Тюрьма его не сломит.
Хилья гордилась Паулем, а Рут страдала из-за него. Рут бессознательно отметила эту разницу, отметила тем более неохотно, что в отношении Хильи к брату было что-то более высокое, более благородное.
— Как же вы теперь будете жить без него? Вам ведь трудно, вас уволили с работы...
Судя по этим словам, Рут хотела помочь Хилье. Но это сочувствие, отдающее филантропией, Хилье решительно не понравилось. Нет, ей ничего не нужно, она обойдется.
— Но если мать узнает, что с Паулем?
— Что ж такого?
— Это может плохо на нее подействовать.
— Нет, — ответила Хилья. — Мать так твердо верит в счастливую судьбу Пауля, что никакое испытание не поколеблет этой веры.
Пауль, Хилья, мать — какая у всех у них бодрость, как они уверены в правоте своего дела! И как отличается от них семья Кяндов! В семействе Рут каждый жил сам по себе: отец копался в книгах, мать ничем, кроме своего хозяйства, не интересовалась, а сама Рут... Чего-то крупного и значительного, что объединило бы всех, у них не было. Редко случалось, чтобы дела и мысли одного вдруг увлекли другого. А здесь жизнь закалила всех — и Пауля с Хильей, и их мать, — сделала их упорными, воспитала в них классовую сознательность, веру в будущее...
С тех пор как Рут под влиянием Пауля усвоила новые взгляды, стала считать их единственно правильными, она начала стесняться своей буржуазной обеспеченности. Эта подвальная квартира со своей жалкой обстановкой как бы служила ей укором. Другим приходилось в поте
лица зарабатывать хлеб, а она могла есть жареную индейку и тянуть сквозь соломинку замороженный шоколад... Да, она выросла в достатке и потому в ее взглядах нет той внутренней , цельности, что у Пауля. Ей предстоит еще добиваться этого.
Этой внутренней борьбы, борьбы с укоренившимися предрассудками и привычками, преодоления в себе многих недостатков — всего того, через что прошла Рут, Хилья не знала. Никто ее никуда не пересаживал с той почвы, на которой она выросла. Рут пришлась так по душе эта цельность, что, уходя, она, к удивлению Хильи, поцеловала ее.
Едва она ушла, как явился Эспе, и тоже с вестью о Пауле. Этот поклонник Хильи, этот приземистый круглолицый парень, на щеках которого при смехе появлялись ямочки, придававшие ему веселый вид, был в сущности робок и неловок. Желая казаться более мужественным, он порой напускал на себя грубоватость.
— Знаете, зачем я пришел? — спросил он громко.— С Паулем вчера беда случилась. Я видел, как его увели. Ну и свалка была, многим здорово досталось, но я ушел с целой шкурой...
— Не говорите так громко! В соседней комнате больная.
— Ах, черт побери! — опомнился Эспе и, ударив себя ладонью по губам, заговорил шепотом: — Забыл! Так вы уже знаете? Я пробился к Паулю, чтобы помочь ему, да с голыми руками против вооруженных не попрешь... Замечательно ваш брат выступил! Немного сказал, а и то я чуть себе руки не отхлопал. И к горлу что-то подкатило...
— Присядьте же!
— Некогда. Зашел только сказать, чтобы вы знали. Ничего, раньше или позднее — они его выпустят. Пугают, а сами дрожат. Надо было вчера смелее дать им отпор, полиции пришлось бы удрать. Честное слово!
Уходя, он хотел сказать Хилье что-нибудь в утешение, но не нашел подходящих слов и смутился. Постояв немного на пороге, он покраснел, махнул рукой и быстро ушел, крикнув уже за дверью:
— До свиданья!
Вечером неожиданно вернулся Пауль.
— Ты!.. — удивилась Хилья. — А мы с матерью думали, что не скоро теперь увидим тебя.
— Так оно, пожалуй, и получится. Уложи скорее мой вещевой мешок. Скоро придется идти.
Пауль назвал маленький городишко в средней Эстонии, куда его высылают уже сегодня. Ему дали только полчаса, чтобы сходить домой за вещами.
Матери он сказал, что должен уехать на некоторое время. Но мать тотчас же поняла, в чем дело.
— И я... и я... — только и сказала она и погрустневшими глазами взглянула на Пауля, который уселся на краю ее кровати, взяв ее руку. — И я... готовлюсь... к долгому пути... — И скатившаяся по ее щеке слеза упала на подушку.
— Нет, мамочка! — сказал Пауль, нежно поглаживая руку матери. — Тебе торопиться некуда. Мы еще проживем вместе много прекрасных дней — ты, Хилья и я. Я же ненадолго, скоро вернусь, да, а ты выздоровеешь, станешь со- всем совсем здоровой, встанешь с постели, снова научишься ходить — сначала по комнате, как маленький ребенок, позднее, когда ноги окрепнут, я тебя гулять поведу. Мы поедем за город, на речку, на луг... Кругом весна, солнышко светит, цветы цветут, жаворонки взмывают вверх, небо синее-синее и такое просторное...
Мать старалась следить за словами сына, за полетом его мыслей, но вскоре утомилась, глаза закрылись и только на лице задержалась счастливая улыбка.
Видя, что мать заснула, Пауль тихонько выпустил ее руку и на цыпочках вышел в другую комнату. Там Хилья усердно укладывала белье в тот самый зеленый рюкзак, с которым Пауль когда-то собирался в Испанию.
— Знаешь, Хилья, если с матерью... что-нибудь случится... а меня тут не будет...
Голос Пауля слегка задрожал, он закусил губу, умолк на минутку и продолжал уже более твердым голосом:
— ...то, знаешь, в горшке с пеларгонией, там, в другой комнате, у матери спрятано несколько золотых... на всякий случай. Понимаешь?
Хилья и сама знала это, но мысль о смерти матери опять расстроила ее.
Наконец рюкзак был собран. Хилья помогла брату надеть его. С кепкой в руке Пауль еще раз заглянул через порог в другую комнату, поцеловал сестру в лоб и ушел.
Накинув легкую шаль, Хилья проводила его до ворот. Там она, к своему удивлению, увидела две темные фигуры, которые зашагали рядом с Паулем.
Вернувшись в комнату, Хилья почувствовала крайнюю усталость. Она прилегла тут же, на диване Пауля, накрылась пальто и тотчас же уснула.
Под утро она проснулась от холода и сейчас же подбежала к плите, чтобы развести огонь. Тут она подумала, что и матери, наверно, стало холодно, и она отнесла к ней пальто, чтобы накрыть ее. Мать спала спокойно и ничего не слышала.
Пока закипал чай, Хилья сидела перед плитой и печально глядела в огонь. Да, не легка ее жизнь: отец убит, дядя выслан, а теперь еще и брат, остальные сестры и братья либо умерли, либо пропали, работы нет, денег тоже. Хорошо, что хоть мать еще жива. Пусть больная, но, главное, жива.
Вода давно вскипела и чай уже настаивался на плите, а мать все еще не просыпалась.
«Вчерашние волнения, — подумала Хилья, — пусть отдыхает». И она принялась за уборку комнаты Пауля, которая была почти в таком же беспорядке, как после обыска. Но тут ее охватило недоброе предчувствие.
Она побежала в другую комнату, чтобы прислушаться, дышит ли еще мать.
Она позвала сначала тихонько, потом погромче, но мать оставалась неподвижной. Пощупала руку, она была холодна...
Мысль о смерти, о настоящей смерти никак не укладывалась в голове Хильи. Вечером мать еще разговаривала, улыбка и посейчас еще не сошла с ее лица, приготовленный для нее чай был еще горяч, большие стенные часы продолжали спокойно тикать, книга, которую Хилья недавно читала вслух, раскрытая лежала на столе... Неужели мать так и не узнает, чем кончится этот роман?! И Хилья разразилась рыданиями...
Несколько дней спустя после похорон, когда Хилья, сжавшись в комочек, сидела в углу дивана в комнате Пауля и, время от времени прихлебывая чай, писала письмо брату, в дверь постучали. Хилья быстро спустила ноги с дивана и спросила, кто там. Вместо ответа снова постучались. Неужели опять обыск?
Вошел Таммемяги, извинившись, что беспокоит в такой поздний час.
Он вел себя как свой человек и говорил Хилье «ты».
— Ты была еще совсем крошкой, звала меня дядей, влезала ко мне на колени, и я качал тебя на ноге. А теперь ты уже самостоятельная, взрослая девушка!
Пока жива была мать, он, Таммемяги, не беспокоился, но теперь, когда уехал Пауль, а Хилья осталась одна-одинешенька, зашел узнать, как она поживает. Таммемяги вспоминал старые времена, когда скрывался в их семье, вспоминал, как тут заботились о нем. Он так тепло говорил об этом, что Хилья почувствовала себя с ним просто и хорошо.
— Тебе, наверно, известно, что мать твоя в те дни укрывала не только меня, но и кое-что более дорогое? Ты знаешь, где эта вещь?
Таммемяги видел, что Хилья не решается ответить, и не стал настаивать. Хилье, которую мучило любопытство, вдруг вспомнилось, что мать хотела и Таммемяги сообщить, где у нее спрятан некий таинственный предмет.
— На дне сундука! — быстро сказала она. — Там, в другой комнате.
Может, не следовало говорить этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56